ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. О том, что лучше — быть или слыть. Отход барона ко сну
Эне. Мы с самого начала сурово осудили всяческие выдумки и враки и рассказываем лишь о подлинных событиях; вот разве что иногда позволим себе приписать одному то, что приключилось со многими. Суть рассуждений наших сводится к следующему: в шести вещах весьма опасно слыть, а не быть; вот они, эти вещи: богатство, сладострастие, дружба, честь, служба королю или отечеству и, наконец, вера. Ибо, рассчитывая обогатиться, вы рискуете все потерять; гонясь за парижскими усладами, заполучаете сифилис; полагаясь на друга, свою собственную спину подставляете под хлыст; выказывая честь, наградою себе видите побои либо всеобщее презрение. Две же последние вещи имеют вдвое большее значение — и оттого еще более тяжкие последствия: обмануться в них страшнее вдвойне, ибо те, кто лишь делает вид, будто радеет о всеобщем благе, благо сие получает — но только для себя одного. По этому поводу в Лудене1 сложены были куплеты; вот как изображаются в них эдакие ревнители всеобщего благоденствия:
Никто войны не хочет, Всяк о добре хлопочет, Одно добро любя. Одним добром все меря, В одно добро лишь веря, Но только... для себя. Однако если даже и здесь можно еще обойтись видимостью, то в религии, которая есть последний пункт из названных шести, обман немыслим и даже гибелен, ибо лицемерие, еще простительное сильным мира сего в игре, дружбе, войне и службе, особенно свойственно вере. Впрочем, беседа наша в столь поздний час и на ходу не позволяет мне продолжать — пора ко сну. Эй вы там, возьмите эти шандалы!.. Идемте, сударь!
Фенест. Ох, ну можно ли так небрежно выражаться! Отчего бы не сказать "канделябры"?! Они ведь серебряные и слишком даже тонкой работы для деревни!
Эне. Идемте же, сударь! Я даже не спрашиваю вас, ляжете ли вы на перине, — вы слишком долго прожили при дворе, чтобы почивать на чем-нибудь другом.
Фенест. В этой спальне деревней и не пахнет. Ах, какие прекрасные у вас гобелены!
Эне. Доброй ночи, сударь; если нужно, располагайте мною, я весь к вашим услугам.
Фенест. О что вы, мсье, это я ваш слуга!
Эне. Ну, не будемте устраивать лиможских церемоний.
Фенест. Это как понимать?
Эне. Несколько лиможцев однажды убили целую ночь, расточая друг другу подобные любезности, — никто не захотел остановиться первым.
Фенест. Ага, понятно... Эй, Шербоньер, Эстрад, глядите у меня, ковры сапожищами не пачкать! Да не вздумайте воровать, башка господня! Здешний хозяин — малый не промах.
Шербоньер. Вы, сударь, еще не знаете, кто он таков! Я вам на ухо шепну, потому как он скрывает свое имя. Это господин N...
Фенест. Башка господня! Пойду-ка я к нему, объяснюсь... Нет, не надо мне камзола, дай-ка накину плащ, сойдет за халат... Как, Монсеньор, это вы? Ну не грех ли вам таиться? Да ведь вас все знают, вы занимали такое высокое положение2, столько услуг оказали королю, а в благодарность у вас отняли и старые, и новые пенсии, вашему гарнизону уж два года как не платят жалованья, вас ограбили — это вас-то, кому ничего не стоило бы ограбить других, и при всем том вы не пожелали рассуждать о государстве! Я тут кое-что разузнал от вашего секретаря.
Эне. Я секретарей не держу; тот, кто пишет под диктовку, слишком много знает, а мне не желательно мстить словом врагам моим, что нанесли мне урон. Я готов спокойно принять и смерть, и разорение от руки моего короля, зато имена тех, кто его именем притеснял меня, я и в гробу помнить буду. Им я сумею воздать должное иначе.
Фенест. Завтра утром я докажу вам, что мне известны многие придворные тайны; я порасскажу вам новости, которые вы сможете потом использовать затем, чтобы очернить кого захотите.
Эне. Доброй ночи, сударь, отправляйтесь-ка в постель; я вижу, вы совсем продрогли.