Боже. Мы посулили вам триумф, господин барон; теперь самое время исполнить обещанное и рассказать об остроумце Дюмонене1, которого король прозвал "поэтом бойкого ума". Этот любезник ехал однажды в карете госпожи де Мейнар2, и случилось так, что при выезде с Телячьей площади3 столкнулись и застряли в давке разом экипажи госпожи де Бран4, де Ла Шуази5, ехавшей из Арсенала, чтобы подменить госпожу Келен6, и госпожи Дювирк7, ехавшей с Университетской улицы, от советника Леграна8, к своей тетке де Гиз и кузине де Монпансье9; там же оказались встречные кареты госпожи де Бара10 и еще двух дам — де ла Дютийе11 и де ла Пуайан12; вдобавок припутался сюда портшез монсеньора де Буржа13, и вся эта неразбериха задержала госпожу...14, которая, сполна излив свой гнев на эту помеху, поклялась затем святым Филибером, что Монсеньору придется выбирать: либо расстаться с нею, либо ввести налог на кареты, а пока суд да дело, не сочинит ли Дюмонен для нее "Тэлегию" на сие досадное происшествие. Тот отвечал, что сюжет, разумеется, весьма трогателен, но, скорее, годится не для элегии, а для фарса. "Ну, на фарсы и мой супруг15 мастер, — возразила дама, — вечно он фарсит разными шутками; слыхала я, как он отпускал их, лихуя над эпидрамами господина де Вандома!16"... Слово за слово, Дюмонен объявил своей собеседнице, что намеревается тайком уехать в Лион, дабы перейти на сторону герцога Савойского и тем самым еще более ослабить Францию. "Раз уж вы едете в Лион, — отвечала она, — я попросила бы вас заказать там для меня кобелен — из тех, что помоднее. Да велите, чтобы все проблемы на нем были вышиты кладью". — "Сударыня, что вы под этим разумеете?" — спросил поэт. "Ну, это то, — объяснила она, — чем вышиты проблемы на ковре, который король отнял у госпожи Екатерины17, чтобы подарить герцогине18; его еще оценили в сто пятьдесят тысяч экю; ей-богу, теперь, когда герцогиня умерла, король поступил бы достойнее, подарив его моему супругу, нежели самому наследовать покойной; но старых слуг вечно обходят, а награждают всяких засланцев". — «Сударыня, — воскликнул Дюмонен, — наконец-то я понял: под вышивкой "кладью" вы разумели вышивку гладью. Я слишком вам предан, а потому считаю своим долгом предостеречь: вы то и дело уснащаете свою речь самыми несуразными словами вместо общепринятых, к примеру, "проблемы" вместо "эмблем", "засланцы" вместо "посланцев" (а еще бы лучше "послов"), "кобелен" вместо "гобелена". Молукские острова19 вы недавно окрестили "Моллюсками", "кавардак" у вас превратился в "кабардак", "стихотворение" — в "психотворение", "капитуляция" — в "капустиляцию", а ваш супруг, мастер на фарсы, по вашим словам, "фарсит и лихует над эпидрамами", что, верно, означает "форсит и ликует над эпиграммами". Умоляю вас, сударыня, выбирайте выражения! Что же до гобелена, то я рад буду услужить вам, только хотелось бы знать, где вы собираетесь его повесить». — "Да в большой зале замка Фарнаш20, — сказала дама, — наш обойщик пришлет вам ее размеры. Монсеньор не скупится на убранство комнат, но особо наказал обить гобеленами кухню — виданное ли это дело! Увы, он у меня совсем не спесив; говорят, будто всякое жилище начинают строить с кухни, а не то и с погребов; вот и Монсеньор все твердит, что наш дом воздвигся на кухне"21. Дюмонен спешно отправляется в Фарнаш и видит залу, для которой требуется, самое малое, дюжина гобеленов: по три на каждую стену, между окнами, да еще один узкий над камином. Прибыв в Лион, он исполнил поручение, и с тех пор гобелены — плоды его стараний — украшают рыцарский зал Фарнаша. Они представляют четыре "триумфа", каждый в трех частях. Это отнюдь не триумф целомудрия и ничего общего не имеет с выдумками Петрарки22. На первом изображен Триумф Нечестивости, на втором — Триумф Невежества, на третьем — Триумф Трусости, четвертый — Триумф Нищеты, и он, на мой вкус, еще великолепнее трех первых. Краски ярки, их сочетания веселят глаз, а полутона отсутствуют — напротив, один цвет прямо переходит в другой. Края затканы причудливой каймою, составленной из письмен; их никто не мог разобрать, пока сам Дюмонен, которому уже ничто не грозило, ибо он перебрался за Мон-дю-Ша23, не прислал объяснение, в виде пространного меморандума, юному шевалье2*, и тот весьма охотно читает его — гораздо охотнее, нежели свои заумные религиозные книжонки; одному лишь Богу известно, чего только не навыдумывают об этих глоссах наши насмешники, когда узнают об их существовании.