загрузка...
 
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ОГНИ.
Повернутись до змісту

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ОГНИ.

Походные ряды пусть врат златых достигнут,

Там стяг Израиля на небеси воздвигнут,

Бойцов сионских рать недаром кровь лила,

Кремень в ладони бел и перевязь бела1.

Раскрой, Иерусалим, врата, смети преграды,

Иуды храбрый лев2 ведет свои отряды,

Затем чтоб властвовать, воздвигнув над тобой

Победный свой штандарт, закона знак святой.

Пусть не сражатели Артурова турнира,

Но все же рыцари, те, кто с творенья мира

В круг избранных вошел, ступайте все скорей

В строй верных Господу, на белых сев коней.

Вас ангелы ведут, вам рай сулит жилище;

Сжигают вас огни, чтоб души стали чище;

Свидетели небес, сонм праведных сердец,

Вас чистый ждет покров и славы ждет венец,

Вы дали аду бой и сбросили расшитый

Свой свадебный убор, наряд ливрейной свиты.

Веди, Господь, мой стих, мой труд благослови,

Чтоб среди стольких мук подвижники Твои,

И жены, и мужи, под этими руками

Живыми ликами в Твоем явились храме.

С такими мыслями почил я, и во сне

Живым видением предстал внезапно мне

Лик совести моей уже перед рассветом,

И я свои черты узрел на лике этом.

И совесть вещая ладонь мою берет:

«Ну что ты выберешь из Божеских щедрот,

Убогий разумом? Посмеешь ли оставить

Мученья в стороне, страдальцев обесславить,

Предать забвению, им, лучшим, предпочесть

Их победителей, воздав бесчинным честь?

Боюсь, что выбор твой — весь этот сброд бандитов

— Во вкусе времени и нынешних пиитов,

Что строгим этот вкус враждебен потому,

Что эти различить способны свет и тьму».

И я ответствую: «Души моей зерцало,

Ну как тебе солгу? Ты вмиг мне подсказала,

В чем корень выбора, соединив моей пыл

С высоким замыслом, чтоб веку я взрастил

Побеги юные, бутонами одеты,

Чтоб мог повсюду слать прекрасных роз букеты.

А коль не примет Бог никчемных сих даров,

Тогда иной свой дар я принести готов,

Пером историка вершить труды иные

И прозой излагать события земные:

Без выбора имен в истории моей

Счастливцев вознесу превыше королей».

Так заключен был мир меж совестью и мною,

Теперь, верша свой труд, усилия удвою,

Уверенный, что стал богаче во сто крат,

Что слог пусть некрасив, но сущностью богат.

О души сгинувших как жертва истуканам,

Ваш гнев придам словам, дам голос вашим ранам

В предвосхищенье дня, когда настанет час,

И ангел приведет к вратам небесным вас.

Чей изберу пример, чью доблесть удостою Хвалой?

Всем правит Бог. Пред вашей сединою

Склоняюсь, старики, она, увы, красна,

И красит вашу кровь святая белизна.

Иероним и Гус3, как ваша стать знакома

Тем, кто влеком на казнь по улицам Содома4

В бумажных колпаках по прихоти суда,

Где блещет злато митр, но нет в сердцах стыда,

И там лжепастыри, бумажные сутяги,

Грозят златым сердцам тиарой из бумаги.

Но пепел, сгинувший в потоках и ветрах,

Куда полезнее, чем злополучный прах

Гниющих мертвецов из родовитой знати,

Одетых мрамором: дыханьем благодати

Разносит пеплы ветр, как в поле семена,

И к берегам стремит речная быстрина.

Так зерна бросило «лионских нищих» братство5

Меж альбигойцами, а те сие богатство

Посеяли тотчас во всех концах земли,

Хоть двести тысяч душ при этом полегли.

Пред нами Альбион, где был синклитом бестий

Джерард6 приговорен с соратниками вместе:

Нагими гнали их по стогнам в холода,

Им был заказан кров, одежда, хлеб, вода,

Те восемнадцать душ под лондонским туманом

И разум потрясут и сердце англичанам

И не престанут стих до смерти распевать:

«Для верных Господу в страданье благодать!»

Так Божья истина, раскинув руки смело,

В краю полуночи, сияя, пролетела;

Господь проник в тюрьму и в каменной ночи

Седому Виклифу7 свободы дал ключи

И Англии открыл, что путь страдальца правый

Военных подвигов достойнее и славы.

Вот Бейнем8, в чьих руках жар нестерпимый дров,

Он обнял свой костер, он целовать готов

Орудье гибели, его сполох кровавый,

Оружье грозное своей бессмертной славы:

Дыханье жарких уст зажгло огонь сперва,

От головни небес и занялись дрова.

Фрит взял с него пример и сам своею дланью

Поленья в огнь бросал, помог его пыланью

И угли жаркие лобзал в забвенье сам,

Сии прекрасные ступени к небесам.

Явился Биверленд из лона Церкви следом,

И Торп, и Соутри, готовые к победам,

Ученые умы, отважные бойцы,

Мужи, стяжавшие лавровые венцы.

Ты высоко взошел и сломлен был, усталый,

(Ведь на вершинах гор сильней, чем в долах, шквалы),

Но право мне дает конец достойный твой

Петь, Кранмер9, о тебе, святитель и герой.

Удел твой был высок, и жизнь твоя вседневно

Была счастливою, а смерть была плачевна.

Подумайте, на что в последний час похож

Жестоковыйных вопль, влекомых на правеж,

Как не на плач детей, которым повелели

Кончать свою игру и спать идти в постели.

Усталым пахарям милее, чем игра,

Отдохновения желанная пора,

Кто до смерти устал от жизни беспросветной,

Со смертью встречи ждет, как радости заветной,

Но тем, чья жизнь была подобием игры,

Едва ли по сердцу палящие костры.

Не восхваляю здесь господ из высшей сферы,

Упоминаю их как редкие примеры,

Когда сквозь узкое игольное ушко

Всевышний продевал канат, как нить, легко.

Отправимся вослед бесстрашным англичанам,

Чей край на «ангельский» похож звучаньем странным.

Необоримый Хоке10, ты не последний тут,

Был твердым твой обет: едва костер зажгут,

Возденешь к небу длань, и жар переупрямить

Не сможет мужества и не осилит память.

Когда твой лик пылал, а путы на руках

Истлели в пламени и превратились в прах,

Ты выполнил обет, воздев над головою

Обугленную пясть короной огневою.

Священный Альбион, средь скольких светлых душ,

Тобою вскормленных, был Норрис11, славный муж.

Недаром сказано, что христианам истым

Ко славе предстоит идти путем тернистым.

И сей истерзанный, разут и полугол,

Через врата тюрьмы к стезе страданий шел.

По остью острому, пятная алым травы,

До места лобного влачился след кровавый,

По колкому ковру небесною тропой

Проложен путь туда, где ждал венец златой:

Так учат ноги дух, который приучила

Мученья презирать небес Господних сила.

Узрел мгновенно Бог (поскольку краткий миг

В глазах Всевышнего векам равновелик)

Две казни лютые двух душ несокрушенных,

Два редких мужества, сокрытых в слабых женах,

Двух дщерей Англии, двух преданных Христу,

Два лика горестных, хранящих красоту.

Одну немало дней гноили в заточенье,

Но стойко узница сносила все мученья,

Был ею посрамлен в темнице Сатана,

Являла тем, кто слаб, благой пример она,

Дух поднимала в них. Какой мучитель рьяный,

Мастак заплечных дел, мог сладить с Эскью Анной?12

Когда тюремный мрак в теченье долгих дней

Не мог упрямицу сломить, тогда пред ней

Разверзли страшный ад, подвергли мукам тело,

И полумертвая от всей души жалела

Своих мучителей, чья злоба побороть

Пыталась нежную измученную плоть.

Молчала узница, в безмолвье голосили

Тугие вервия, стеная от усилий

Махины пыточной, бездушной силы чьей

Не трогает слеза страдальческих очей,

Они мучителей не удостоят взгляда,

Поскольку их влечет единая отрада,

Их вера светлая возносит к небесам.

Судья осатанел, затягивает сам

Двойные петли уз, он скинул облаченье,

Он с инквизитором в слепом ожесточенье

О жалости забыл, творят безумцы ад,

Единой жаждою мучительства горят,

Ломает кости зверь и разрывает вены,

Но завладеть душой бессильна власть геенны,

И вера устоит, ей в помощь сам Господь,

Который оградить от мук способен плоть.

Не стонет узница, как будто онемела,

Душа ее жива, уходит жизнь из тела,

И, полумертвое, его уносят прочь.

Но духом сильная старается помочь

Собратьям страждущим спасительною речью,

В беседе доброту являя человечью.

Была ей пленом жизнь и каменный острог,

Свершила Анна все, и вот ее итог:

Готовят судьи казнь, венчает суд неправый

Короной произвол, а мученицу славой.

Четыре смертника трепещут пред костром,

Она дарит им свет Господень и притом

Владеет душами и правит их делами,

Чтоб верой пламенной затмить любое пламя.

И молвила она: «О смерть, где длань твоя

Разящая? Где блеск стального острия?

Где взгляд свирепый твой?

Где облик твой, страшащий

И хищников ночных, и злобных вепрей в чаще?

Хвала тебе, Господь, здесь лишь тебе дано

Живое убивать и муку заодно,

Отверзлись небеса, нам лик являя Божий,

Отриньте, братья, страх и встретим смерть без дрожи!»

Так на костре она держала речь, пока

Не трогал сердце жар, лишь обжигал бока,

Но вот крылатый взмет порыва огневого

На небеса вознес и дух ее, и слово.

Второй страдалицей была Джоанна Грей13,

Блюсти ей честь страны как чаду королей,

Ей трон завещан был, но Властелин Вселенной

Своей избраннице иной венец, нетленный,

Взамен короны дал и зрение орла,

Чтоб Царство Божие земному предпочла,

И стало ей в беде милей владеть собою,

Чем смерть одолевать, беря победу с бою.

Страдалице подвал, принцессе небосвод,

Сменила узница престол на эшафот,

Ей нижняя ступень заместо пьедестала,

Карета пышная позорным возом стала,

Финифть запястная и связки жемчугов

Предстали вервием и ржавчиной оков.

Прекрасное чело, венчанное позором,

И эта плоть в цепях людским явили взорам

Знак, что в любви к Христу, — о чудо из чудес! —

Струится вместе кровь и нищих, и принцесс.

Народ на эту казнь взирал в слезах и гневе,

Сочувствуя своей, столь юной королеве,

Которая рукой в перчатке напослед

На тавле восковой писала свой завет,

С запястий путы сняв иссохшими перстами,

В глубокой горести своей придворной даме

Перчатки отдала, а страже крепостной

Вручила грамоту, завет последний свой,

Где значилось сие: «Коль дух, стяжав свободу,

С юдолью узы рвет, восходит к небосводу

И молвит истину пред тем, как там почить,

Коль эту речь мою способен ты почтить,

Когда, покинув дол, мой дух, парящий в небе,

Для мира дольнего принявший смертный жребий,

Всю верность истине являет пред людьми,

Печать моей души, последний дар прими.

Так я тебе пишу, дабы сказать о многом:

Отвергни идолов, тогда пребудешь с Богом,

Отвергни плоть свою, вкушай иную снедь,

Для жизни и любви не бойся умереть,

Пожертвуй жизнь свою тому, кто полон силы,

Но, смерти не страшась, не пожелай могилы,

Конечен жизни ход, и всякий Божий день

В пути к последнему лишь новая ступень,

Взыскующий небес легко снесет мученья,

День смерти для него предстанет днем рожденья».

Слова сего письма не только в мягкий воск

Перстами врезаны, но в человечий мозг:

Прекрасной пленницей пленился страж в остроге

И вскоре по ее последовал дороге.

Когда хотел палач в последнем действе взять

Несчастную за пясть, дабы к столбу вязать,

Она отпрянула, простерла руку в страхе,

Оберегая честь и чистоту на плахе;

О нет, не меч, не смерть родили в ней испуг —

Прикосновение нечистых грубых рук;

Чтоб шею обнажить для острого металла,

Она на помощь звать дрожащих фрейлин стала,

И слишком нежные для страшных сих услуг,

Бедняжки были с ней вплоть до последних мук.

Сраженный Цезарь пал, не чувствуя нимало

Крушенья своего, лишь боль и хлад кинжала,

Он ощутил, как плоть пронзили, но не дух,

Как иссякает кровь, но разум не потух,

Он грудь свою и честь в конце земной дороги

Прикрыл изодранной клинками тканью тоги,

И сердце Цезаря пред гибельной чертой

От смерти спрятаться пыталось под рукой.

Так и страдалица, ведомая к закланью,

Свою красу и честь оберегала дланью,

Хранила ясный лик. Но вот, верша судьбу,

С повязкой на глазах ее ведут к столбу,

Закланной агницей она лежит во прахе,

И кровь ее течет по лезвию и плахе,

А душу ангелы возносят к облакам,

Дабы ее привлек на лоно Авраам14.

И Билни15 в грозный час Господня длань хранила,

В тот вечер надобна была большая сила,

Дабы пред казнью мог в узилище своем

Он твердо выстоять под пыточным огнем.

К нему явился кат, когда уже стемнело,

Стал жечь его свечой, терзать перстами тело,

Под малым сим огнем от несказанных мук

Сперва на краткий миг в нем сердце дрогнет вдруг,

Потом он вынесет огонь, чьей лютой злости

И кожу предадут, и костный мозг, и кости.

Бесстрашный Гардинер16 призвал мои слова,

Его британская отвага в них жива.

В нем закипала кровь, моля его смириться

И португальскому кумиру покориться.

В день свадебных торжеств владыки тех сторон

Он, чтя закон небес, попрал иной закон,

Он жизнь свою презрел, и страха в нем не стало,

К ногам поверг дары из дланей кардинала

Во время таинства. Среди мечей и лат

Презрел он пышное убранство адских врат.

Он ужас превозмог и мук переизбыток,

Мучители его изнемогли от пыток,

Дух несгибаемый железо мук сгибал,

И сердце, как алмаз, могло крушить металл.

И мученик глотал три раза плат на нитке17,

Стонали зрители при виде этой пытки,

Сих изощренных мук немало он вкусил,

Нечеловеческих, превыше всяких сил.

На плахе он сперва простился с дланью правой,

Но поднял левою обрубок сей кровавый,

Прижал к нему уста. Секут вторую пясть,

Он к ней склоняется, чтоб также ртом припасть.

На дыбе он повис, но дух его крылатый

Стократно превозмог все петли и канаты.

Подошвы жгут ему, и это праздный труд,

Увы, раскаянья в страдальце не найдут.

Благообразия страданье лик лишило,

На медленном огне уходит жизнь и сила.

Дано ль мне одолеть моря столь долгих строк

И перечислить всех, кто, не бледнея, мог

Мучительную смерть принять, огонь геенны,

Жестокость голода, темниц зловонных стены,

Клещей каленных жар, горящих смол замес?

А слезы короля?18 А муки трех Агнесс?19

Мы цвет Британии в иных краях сбираем,

Узревших в храбрых львах, взращенных этим краем,

Небесных ангелов; однако англичан

Прошу я отпустить мой глас за океан

К народам варварским, к звериным их берлогам.

Однажды Сатана, преследуемый Богом,

Бежал в Америку, где эти племена

Жестокость палачей изведали сполна.

А наших беглецов20 топили волны в безднах,

О скалы острые крушили их, болезных,

Но агнцы добрались до сих пустынных мест,

В пути их осенял Господень перст и крест;

Воздев на небеса страдальческие взоры,

Они рвались душой в родимые просторы,

Их зыбкие мечты вес обретали свой

При помощи ветров, чей легкокрылый рой

Помчит их к Франции, к родным прибрежным скалам,

Упорство даст плоды назло волнам и шквалам,

Не зря Господь явил, сколь благами полна

Бразильских дикарей пустынная страна,

Чтоб первобытные сии сердца и души

Для слова Божьего свои отверзли уши.

Но вновь Господь Свой взор к Европе обратил,

Узрел воочию, что ей самой немил

Ее зловещий лик, несущий ужас градам,

От крови ржавый весь и зачерненый чадом.

Бог пахаря узрел, который с лишним год

Сидит в узилище, где слишком низкий свод

Согнул беднягу так, что он свои колена,

Как свод, над головой возводит неизменно:

И сей природы сын, несчастный узник сей,

Тринадцать месяцев кончины ждет своей.

Флоран Вено21 в тюрьме провел четыре года,

При этом шесть недель в аду такого рода,

Где ноги задраны и скрючены, хоть вой,

Попробуй отдохнуть в позиции такой.

От глаз людских таит свои дела неправый,

Но Бог шлет журавлей в свидетели кровавой

Кончины Ивика22. К Творцу воззвал Вено,

Чтоб чудо Бог явил в миру, где зла полно,

Чтобы помог словам вещать о благе люду,

Когда глухих не счесть, когда слепцы повсюду.

Не погрузился дух его во глубь сует,

Но истину желал возжечь, как яркий свет.

Сей смертный был свечой, его огонь был чудом,

Но гаснет и свеча, накрытая сосудом.

Необоримому был кровом небосвод,

И солнце ласково дарило свет с высот.

Господь ему внимал, и час тот незабвенный

Все прочие затмил в печали сокровенной.

Был выход сказочный и царственный финал,

С волненьем весь Париж на подвиг сей взирал.

Сердца беззлобные хвалу возносят Богу,

Возносит сирых Бог к небесному чертогу;

Он сердце царское умельцу вложит в грудь,

Он может в короля холопский дух вдохнуть;

Он повелителя находит средь отары23,

Он в виде мошек шлет на фараона кары24;

Он речь внушит ткачу, чье мужество само

Вело четырнадцать отважных граждан Мо25,

Тому, кто, видя воз, в котором к месту казни

Везли закованных, покинул без боязни

Свой кров, свой ткацкий стан, затем чтоб преподать

Несчастным истину, закон и благодать,

Кто им сопутствовал, за что был поневоле

На этот брошен воз и приобщен их доле.

Господь пребудет с тем, кто ради веры мог

Страданья претерпеть: стихий и высей Бог

Услышал глас того, кто для игры ракетки

Изготовлял26, кто был на башню поднят в клетке

И наверху висел, страша весь Авиньон.

Свирепый летний зной сносил безмолвно он,

И зимней ночи хлад был для него отрадой,

Казался вешнею приятною прохладой,

И ложе узника, из жестких плит настил,

Который кованных брусков жесточе был,

По милости небес мгновенно из металла

В пух превращается, иль кожа тверже стала.

Щадит нагую плоть и ветер ледяной,

И солнце ярое свой умеряет зной.

Вот вам свидетельство: два года с половиной

Мучителей страшил страданьями невинный.

Он пел без устали Всевышнему хвалу,

А в час, когда толпа сбиралась на углу,

Глубоким голосом вещал из заточенья

Господни истины, святые поученья.

И голос_нарастал, и вдохновенный пыл,

Когда над шествием злаченный идол плыл

Внизу, под клеткою, и толпы трепетали,

Как будто налетал студеный ветр из дали.

Хотят вершители неправого суда

Ускорить приговор, чтоб ветры и вода

Венчали смерть того, кому грозит закланье,

Служили палачам. Покуда небо длани

Скрестило на груди, прожженных бестий рать

Руками грязными торопится убрать

Чрез тридцать месяцев того, чья жизнь бесценна

Царю Небесному, и вот пред нами сцена,

Где стан мятежников Всевышнему грозит,

Где жертвам палачей Господь дарует щит.

Творец бы сделать мог по-своему, и все же

Он волю злым дает, чтоб их судить построже.

Лионцы Господу перечили, когда

Двух братьев праведных27 по прихоти суда

В огонь отправили, в его смерчи лихие,

Где неба и земли сражаются стихии.

Большой костер в Терро для казни был готов

Туда, кто только мог, везли вязанки дров,

Их гору навезли, клубился дым отвесный,

И мнилось, что огонь обуглит свод небесный.

Известно, сей костер чудовищный воздвиг

Тот, кто прославился, как новый Доминик28

И светоч ордена, внушающий монахам:

Коль в ересь небеса впадут, пусть будут прахом!

Два брата на костре молились, а народ

Швырял в огонь дрова, дабы заткнуть им рот,

Вздымалось пламя ввысь, росло, но ветр могучий

Дохнул и отклонил огонь и дыма тучи

От братьев в сторону, сих смертников храня;

Молитву вознося, они среди огня

Не чувствовали жар. Молитва отзвучала,

Толпа безумная кругом костра кричала,

Пронзала кольями горящие тела,

Бросалась хворостом, но вот, когда дотла

Истлели вервия, полуживые встали,

Спаленных легких крик потряс внезапно дали:

«Исусе! Господи!» — летело в небосвод,

Вздох из пустой груди ошеломил народ;

Деянья Господа, а чудеса — особо,

Живых свидетелей преследуют до гроба.

Другие пятеро, сожженные пред тем,

Ни стали, ни огню не поддались совсем,

Лежали, как во сне, на угольях багровых,

Не чувствовали мук, свободные в оковах29.

Огонь содружества средь пламени не гас,

И ласковая смерть лобзала, братья, вас,

И целование, каким она лобзала,

Для братства вашего отрадой высшей стало.

Но здесь нам явлена пятерка твердых душ,

Познавших тяжкий труд и много бед к тому ж,

Теперь узрим других, взращенных с детства в холе,

Которым твердость Бог дарует в горшей доле,

На этом свете все в руке Царя Небес,

Во всем Господень перст и власть Его чудес.

Жила ты, Граверон30, не ведая во благе

Ни своего пути, ни сердца, ни отваги.

В покорстве Господу у кардинальских ног

Ты зря склонялась ниц, один властитель — Бог,

Кто в робости твоей и в кротости сверх меры

Отвагу распознал и чистый пламень веры.

Бог не помога тем, в ком сил и так лихва,

Но силу придает тому, кто жив едва,

Тому, кто в горести, дарует он забаву,

Богатство бедному, униженному славу.

И та, которая, читая о святых,

Вздыхала всякий раз о смертных муках их,

Сомненья ведала и, действуя с оглядкой,

Превозмогала страх, всю жизнь жила украдкой,

Потом в узилище прозрела свет иной,

Убогий разум свой оставив за стеной.

Застала узницу ее сестра при встрече

В молитве и слезах, и вот какие речи

Услышала: «Сестра, на слезы погляди!

Источник их почти иссяк в моей груди,

И сердце слабое, освободясь от влаги,

Ликует и горит, исполнено отваги».

Когда в последний день последний страх исчез,

Рекла бесстрашная: «Я жду любви небес,

Небесный брак сулит утех и счастья много,

Жених мне дал залог, и нет верней залога».

Красою новой лик ее сиял, когда

Зачли ей приговор высокого суда;

Явился ей палач и двум другим31, которым

Хотел язык отсечь, но встретился с отпором;

Она несчастных сих к смиренью призвала:

«Мы смерти подлежим, и эта смерть светла.

Неужто не блажен язык того, чье слово

Касается ушей и сердца Всеблагого,

Как звучный инструмент, чьи струны сам Господь

Для славы собственной влагает людям в плоть,

Тем, кто готов идти на жертвенник, на требу,

Дабы над алтарем воспрянуть в звуках к небу?

Наш взгляд красноречив и внятен наш язык

Тому, кто языкам огня внимать привык».

И трое жертвуют своими языками,

Дабы потом в костре из уст исторгнуть пламя,

И кровь их брызгами несет седой борей,

И слышится сердцам Господне имя в ней,

Запечатлеется огонь сих глаз ретивых

В глазах толпящихся, в их душах нечестивых.

Безжалостным сердцам столь ненавистный пыл,

Свирепых пардусов32 ужасно распалил,

И чтоб насытить взор страданьем в полной мере,

Живьем несчастных жен закапывали звери,

А те без трепета, исполнясь новых сил,

Глядели вглубь своих разверзшихся могил

И принимали смерть от тех, кто беззаконно

Бесчестил матери-земли родное лоно.

Огонь сжигает все и оставляет нас,

Увы, без воздуха, чем губит всякий раз,

В смертельный кипяток преображает воду,

И надо же земле убийцей стать народу.

В ряду имен святых, угодных небесам,

Однако на земле узнавших только срам,

Упомяну Мари, которая узрела

При жизни страшный гроб, куда положат тело

Под гнет стальных брусков, набитых поперек;

Сей гроб лишь плоть сдавил, но дух сломить не мог.

И молвила она: «Ложимся мы, как зерна

В земную глубину, дабы ожить повторно,

И если часть меня должна, истлев, пропасть,

На небо первою взойдет другая часть,

Нетерпелива плоть, скудели этой надо,

Чтоб дух скорей достиг небес, Господня Града.

Ты так легка, земля, и сладостна, как мед,

Священная, твой путь на небеса ведет».

Так жизнью стала смерть, сиянием могила,

Так небесам Мари триумф земли явила.

В ряду иных, чей дух постичь надежду мог

На то, что прошлое грядущего залог,

Достойный Анн дю Бур33 стоит на видном месте

По праву старшинства, бесстрашия и чести,

Сей духом твердый муж Владыке вышних сил

И сердце стойкое, и плоть свою вручил,

Обетом Господу попрал обетованья

Владык, а мудростью — всех мудрецов познанья.

Исполнясь новых сил, он был готов полечь.

«О Боже истинный, — так начинал он речь, —

Лжесудьям покажи, сколь знанье их убого,

Я, подсудимый сам, судить их буду строго.

А вы все, братия, убийцы, а не суд,

Поскольку новые мучения несут

Нам ваши голоса, столь чуждые печали,

Которые всегда погибель возвещали,

Когда у палача сжималось сердце вдруг,

Желая удержать удар жестоких рук.

Вы с каменным лицом сидите в вашем кресле,

Но как вы, мертвые, живых казните, если

Их жизни праведны? Задайте сей вопрос

Своим сердцам, когда в них есть хоть капля слез.

Но слезы вам претят и требуют усилья,

К тому ж из ваших слез любая — крокодилья.

О судьи грешные, вам страх пронзает грудь,

Вы беззаконники, и в этом ваша суть.

Вы скажете: закон владыки создавали,

Мол, руки связаны. Но связан дух едва ли,

И правильный судья нечестью чужд настоль,

Что хмурится от слов: се повелел король.

Ты, притеснитель наш, готовил мне напасти,

Но сам был отрешен от жизни и от власти»34.

Сразил тирана Бог, пресек его дела,

Из коих эта казнь последняя была;

Властитель требовал, чтоб лживо было слово,

Чтоб суд подобьем был вертепа воровского,

И полагал король воочию узреть,

Как будет Анн дю Бур на площади гореть.

Добавить надобно, что, над толпой взмывая,

Раздался глас Jle Риш35, ее душа живая,

Бедняжка стала вдруг богаче во сто крат

И щедро подала тому, кто был богат.

Речь утешителя тогда сильна без меры,

Когда к своим словам он явит сам примеры,

Так смелая Ле Риш к собрату воззвала,

Тем самым плоть свою сожженью предала.

Дю Бур глядел в костер, не опуская вежды,

Пред смертью не бледнел, но сбросил сам одежды.

«Эй вы, сенаторы! — вскричал он из огня, —

К чему вам жечь костры? Взгляните на меня!

При виде мук моих, быть может, к покаянью

Придете, дерзкие». Потом лицом к собранью

Оборотился он: «Я не злодей, друзья,

Во имя Господа пред вами гибну я».

Казалось, он парил, душа его летела,

Свое блаженное в огне покинув тело.

Он молвил: «Отче наш, творящий суд святой,

Не оставляй того, кто был всегда с Тобой,

Всесильный, сил мне дай, поскольку прежде не дал,

Не покидай меня, чтоб я Тебя не предал».

О дети Франции, о Фландрии сыны

(В вас, добрых, вижу я народ одной страны),

Вас чтит история за доблесть вашу, други.

Антверпен, Моне, Камбре и Валансьен, и Брюгге,

Могу ли описать всех ваших бед объем,

Всех, кто сгорел в огне, всех, кто зарыт живьем?

Их можно лишь назвать в писании пространном,

Дабы дивились вы и почитали странным,

Как мирный сей народ явил нам столько душ,

И несгибаемых, и яростных к тому ж.

Но пожелал Господь в лучах бессмертной славы

Прийти в Италию, явиться в Рим лукавый,

Чтоб в руки грешников предать своих ягнят,

Чьи вещие сердца казнит безбожный град.

Вам явлен злобный дух, хотите знать, однако,

Как угодил впросак властитель хитрый мрака?

Ты, Монтальчино36, — честь Ломбардии своей,

И я украсил бы твой эшафот пышней,

Чем тот, пред папертью, куда ты шел без дрожи,

Пример всем праведным и страстотерпец Божий.

Антихрист, увидав, что сам себе во вред

Шлет среди бела дня невинных на тот свет,

Что смерть истцов Христа, казненных принародно,

Для устрашения упрямцев не пригодна,

Решил завесой тьмы сии дела одеть

И тайно по ночам творить убийства впредь.

Тюремный некий страж, узнав, что с Монтальчино

Желает вскоре суд расправиться бесчинно,

Донес ему о том, и воин сей Христов

Задумал сделать вид, что каяться готов,

Заслушав приговор, он обратился к судьям,

Которым обещал признать пред многолюдьем

Свою неправоту, отречься дал обет

От заблуждений всех, от коих проку нет.

Он жизнь спасал ценой подобного обета,

И суд разумным счел отступничество это,

И чтоб извлечь плоды, вершители расправ

Все это разгласить велели, указав

И место зрелища, и час людского схода;

Так Монтальчино был при скопище народа

К помосту приведен в рубахе холстяной,

Неся два факела горящих пред собой.

Потом в безмолвии, почуя, что готова

Толпа внимать речам, такое молвил слово:

«О братья по любви, о сыновья, не раз

В последние года вы слышали мой глас,

Который вас учил, внимавших благочинно,

Бессмертной истине. Пред вами Монтальчино,

Подверженный грехам, плененный суетой,

Открытый не всегда для истины святой,

Теперь услышите в моих речах несложных

Два разных мнения, два противуположных.

«Противность этих двух столь разных половин

Вся в трех словах: один, единственный, един.

Я молвил: был Христос, один за всех распятый,

Единственным жрецом, единою расплатой.

А книжники твердят, что плоть Христа — лишь хлеб,

Усопшим и живым дарованный для треб,

И должно посему, чтобы отцы святые

Вновь в жертву принесли Христа на литургии.

Я говорю всегда, что вера лишь одна

Взамен святых даров, как манна, нам дана,

А книжники твердят: вот плоть, вот кровь, и обе

Обречены зубам, принадлежат утробе.

Я молвил, что Христос в единственном лице

Один заступник наш, ходатай при Отце,

А книжники твердят, что призывать нам гоже

Святых в посредники и Матерь Божью тоже.

Я молвил: нас одна лишь вера оправдать

Способна, а спасти одна лишь благодать,

А книжники твердят, что мало благодати

И веры, что еще труды иные кстати.

Я рек, что благодать дарит один лишь Спас

И что никто иной прощать не вправе нас,

А эти говорят: у папы под ключами

Все индульгенции с дарами и мощами.

Я молвил, что слова священных наших книг —

Единственный завет, единственный родник,

Но мало книжникам сих вековечных правил,

Хотят, чтоб смертный ум к ним что-нибудь добавил.

Я говорю: тот свет единый в двух местах,

В одном блаженство ждет, в другом лишь боль и страх,

Но мало книжникам и райских кущ, и ада,

Чистилище и лимб еще придумать надо37.

О папе я сказал, что он совсем не свят,

Что он не Бог земной, а набольший прелат,

А книжники ему вручают власть над светом

И Церкви видимой зовут главой при этом.

Сей притеснитель душ всем приходящим в храм

На чуждом языке велит молиться там,

Однако Дух Святой наречий создал много,

Чтоб люди на родном всегда молили Бога.

Сие, как спрятанный под бочкою фонарь:

Кто смысла не постиг, в глазах чужих — дикарь,

Мы в темноте своей глухого явно хуже,

Поскольку он дикарь в своих глазах к тому же.

«Черед ваш выбирать, приверженцы Христа,

Вот Божья истина, а это суета,

Там жизнь и слава ждут как вечная награда,

А тут ждет приговор и вечный пламень ада.

Вы избирать вольны, какой идти тропой —

Лжи либо истины. Я сделал выбор свой.

Приди, Благая Весть, исчезни, бесовщина!

Чтоб жил вовек Христос, погибнет Монтальчино!»

Толпа взволнована, царит на стогне гул,

Свои два факела подвижник ввысь метнул.

«Вяжите!» — говорит. Так смелый дух, чьи беды

В ночной таились тьме, добился днем победы.

Такими агнцами был горд в те дни Сион,

Он был молитвою, а не мечом силен,

Пришли иные дни, и, позабыв о плаче,

Израиль брал клинок и действовал иначе.

Настал черед мечей, и редкий среди львов

Предпочитал клинку огонь, бывал готов

Расстаться со своей прекрасной шкурой львиной

И заменить ее руном овцы невинной.

Гастин, и ты, Кроке38, восстаньте из могил,

Чтоб ваши головы я рядом водрузил,

Меж ними детский лик возлюбленного сына,

Зерцало верности, достойный плод Гастина.

Он школу завершил — шесть месяцев тюрьмы,

В науках превзошел ученые умы,

Упрямца убеждал и просвещал тупого,

У смерти на краю открыл им Божье слово,

И свет учения во тьме, в юдоли слез,

Свободу полную влачащим цепи нес.

Так юная душа летела в рай из ада,

Ей голос жизнь дала средь смертной тьмы и хлада.

Сей отрок Господу свой первый отдал пыл,

По-детски радостен, он не растратил сил

В безумствах юности, был мал еще годами

И посему хранил нетронутое пламя,

Чтоб в Боге тешиться и утешать друзей.

В собратство узников небесный светоч сей

Вступил, как свой, как сын, и, стоя у порога,

Такую молвил речь насельникам острога:

«Друзья, здесь грамота дается на проезд,

Чтоб в горний рай попасть из этих адских мест

Тем, в чьей кончине — жизнь и вечность без печали,

Чьей славой стал позор, чьи муки благом стали.

Здесь гибель новая их ждет, поскольку нам

Их мыслям следовать, идти по их стопам.

Нечестьем мы страшим отважных, и сегодня

Немногие пойдут в свидетели Господни.

Обходит нас позор, но посещает страх,

Сердцами хвалимся, но света нет в сердцах.

О чада хилые, в вас нет ни сил, ни пыла,

От страха ложного в груди зола остыла,

Лишенные добра, вы льститесь лжедобром,

Страшась изгнания, печетесь о пустом

И мните то хранить, что Бог сберечь лишь вправе,

Тем самым служите прислужникам бесправий.

А вы колеблетесь при выборе добра:

Какое предпочесть, вам уяснить пора.

Вас, богачи, страшит житейских благ утрата?

Тут выбор невелик: иль небеса, иль злато.

Чтоб Господу служить, будь нищ, убог и сир:

Но разве голыми мы не пришли в сей мир?

Печали вас гнетут? Но тяготы юдоли

Вы одолеете, покинув их без боли,

Поскольку в мире мук просторней входа нет,

Чем зев раскрытых врат, ведущих на тот свет.

С презреньем древние встречали смерть, бывало,

Хоть сим язычникам ужасной представала,

Но лик их не бледнел, и говорили так:

Пусть смерть не радует, но мы, уйдя во мрак,

От мук избавлены, а что еще нам надо?

И то, что нет забот, сие уже отрада.

Все души из темниц в свободный рвутся мир,

Открытых ищут врат, хотя бы малых дыр.

Как много ныне кар, суровы кары эти,

Не иссякает зло, всегда живет на свете.

Неписаный закон легко в полон берет,

Но мы на волю путь находим в свой черед:

В последний горький час вся горечь жизни сгинет,

Твой страх жил двадцать лет и свет с тобой покинет.

Когда твои шаги отмерят смертный путь,

Дойдешь ты до черты, чтоб в мир иной шагнуть.

Ты убоялся мук? Боишься в час кончины

От страха умереть — не от иной причины?

Коль боль твоя легка, блаженства ты достиг,

А нестерпимая тебя прикончит вмиг.

Берем внаймы, как дом, на время наше тело,

Тащить громоздкий скарб под этот кров не дело,

Сей дом не запереть со всем твоим добром,

В могилу ничего с собой не заберем.

«Сенека говорил: ты плачешь лицемерно.

Не приставай к богам. Все зло твое, вся скверна,

Увы, в тебе самом, по правде говоря.

Ну что ты сердишься? Зачем у алтаря

В кровь раздираешь грудь, вопишь до одуренья,

Впустую жжешь дрова и разные куренья?

Себя ты сам казнишь и не смолу, о нет,

Сжигаешь душу ты в огне своих же бед.

Без страха древние всегда с собой кончали,

Подчас не зная мук, не ведая печали.

Сей неразумный скот, казалось, был гоним

Каким-то ужасом и трепетал пред ним.

Не ведая того, что ждет их на том свете,

С любовью к родине шли на смерть души эти.

Катон Утический себя прикончил сам,

У древних множество таких случалось драм.

Сему свидетельства огонь супруги Брута39,

Клинок Лукреции40, а там еще цикута,

Чей сок убийственный Сократу сладок был41:

Кто из людей вино столь хладное испил,

Ну прямо как со льда? Кто мог, пускай притворно,

Так мясо восхвалять, хоть было тошнотворно?

«Вы — не язычники, чье око не могло

Проникнуть в небеса, постичь добро и зло,

Как вас могла увлечь приманка ложной чести

И воли суетной с земным довольством вместе?

Клевреты Сатаны, ну где же ваша честь?

У вас, рабов сердец, неужто воля есть?

Сынам и дочерям даете ли свободу,

Ввергая их в огонь владыке тьмы в угоду?

Приманивает вас богатых злыдней быт,

Его роскошество и внешний блеск слепит,

Как платье короля прельстило мальчугана

В одной трагедии: плутишка безвозбранно

Одеждой завладел; сей малолетний тать

Уж лучше сбросил бы ее, чтоб не пятнать.

Негодник сей, чей век сравним с твоим едва ли,

В темницу угодил, с тропы сойдя в начале,

В столь юном возрасте тяжелый грех сверша,

По воле Господа теперь его душа

В узилище, хотя бежит из края в край он,

Как на ловитве зверь, как бесприютный Каин.

Чрез реки и моря ветрами он гоним,

Но цепь на совести и тянется за ним.

Сие еще не ад, где вечны воздыханья,

Здесь можно хоть на миг перевести дыханье.

Заботит вас юдоль, а небо не влечет,

Охотно пьете яд, выплевывая мед,

Душа кровоточит, а тело невредимо,

Бросаетесь в огонь, но сторонитесь дыма.

Бегите извергов, в изгнанье благодать,

Своих гонителей старайтесь сами гнать.

Вы радуйтесь, что вас из капища изгнали,

Что грозное чело тирана — в дальней дали,

С ним козни, стражники, послушные ему,

И право убивать, и власть бросать в тюрьму.

Когда вы сражены, то пуще вашей плоти

Душа охвачена покоем при отлете.

Вас могут глаз лишить, но дух ваш Бога зрит,

Лишат вас языка, но сердце говорит.

Пусть вырвут вам глаза, коль страхи в них гнездятся,

Пусть отсекут язык за речи святотатца!

Жестокой казни вид и самых страшных мук

Способен вам внушить панический испуг?

Не все ли вам равно, сколь страшен облик смерти?

Ступени разные сих страхов соизмерьте!

Неужто тот, кто смерть презрел, не даст отпор

Глазам, взирающим на плаху и топор?

Стремится взор души к небесному пределу,

Ее не устрашит урон, сужденный телу,

И смерть возрадует того, кто мог сполна

Постичь, сколь малого его лишит она.

Так может насморк нас лишить иной порухи,

К примеру говоря, такой, как боли в ухе,

И все ж не в духе мы, испортил все сквозняк,

Мы так же супимся от разных передряг.

Вот сборы жуткие в последнюю дорогу,

О них до старости расскажем понемногу.

К мученью долгому приговоренный тать

Всем телом вынужден жестоко пострадать:

Утроба терпит боль средь прочих членов пятой,

Сие бы заменить любой другой расплатой,

На медленном огне страданье люто столь,

Что лучше вмиг сгореть, чем ведать эту боль,

Пускай судейские, крутые в приговорах,

Тебя взорвать велят, на грудь насыпав порох42,

Чтоб душу смертника скорей исторгнуть вон.

Считает легкою такую смерть закон:

Неужто предпочтем мгновенному удару

Мы смерть на колесе, столь медленную кару?

Людская кровь пустяк, в презрении она,

И тот, кто убежден, что оной грош цена,

Охотно зрит бои, орудий дым зловещий,

Еще охотнее — костры, клинки и клещи,

Колеса, вервия, такой увидит тьму

Подземной пропасти, куда упасть ему,

Презревший горний мир, он в миг последний глянет

На небо, а затем бесследно в бездне канет.

«Нас, братья, не склонил отречься глас суда,

А Брюн из Дофинэ43, премудрый муж, когда

Услышал приговор, сказал, что рад могиле,

Что судьи вечно жить его приговорили.

«Держи свой дух в руках: тиранам дан пустяк,

Лишь время краткое да горстка бренных благ.

Хотя нас смерть страшит, однако по-другому,

Известно, что нас ждет, и рады мы такому.

Сие постигнувший блажен, и мне к лицу,

Веселье обретя, воздать хвалу Творцу.

«Коль хочешь Ты принять мой пепел, Боже правый,

Или судил мне стать убоиной кровавой,

Ты вправе выбирать; по зову Твоему

С великой радостью любую смерть приму».

Так отрок говорил, когда пришел дозорный,

Дабы вести его на суд в Часовне Черной44.

Глядели горестно друзья в его глаза,

Светился в них огонь, а в их глазах слеза,

Стал ясен лик его, он улыбнулся братьям,

Во имя Господа приветил их объятьем

И, дух переведя, продолжил речь свою:

«Здесь на пороге тьмы пред вами я стою;

Не плачьте обо мне: хоть с виду смерть и яра,

Тем, кто ее сильней, она совсем не кара.

Страдание не зло, а лишь причина зла.

Я вижу: пробил час, и мне пора пришла

Все это высказать, а в бренной сей скудели

Найти достаток сил, дабы явить их в деле».

Вновь повелел ему сбираться строгий страж,

И к смерти двинулся вприпрыжку отрок наш.

Вдруг обернулся он и в этот миг единый

Узрел печальный взгляд, почтенные седины

Отца и дядюшки45, прикованных к столбу,

Душой смятенною оплакал их судьбу.

Забрезжила печаль в бесстрашном детском взоре,

И возмутился дух, досель не знавший горя,

Кровь ощутила кровь и слезы, и восторг,

Когда седой отец вослед ему исторг

Спокойным голосом, отважно и сурово,

Свое весомое напутственное слово:

«С тобой иду на смерть, так тяжек мне твой плач,

Родной мой сын, моя надежда и палач,

Смерть бледнолицая и вся моя надсада

Не так мне сердце рвут, как ты, родное чадо.

Неужто мне жалеть, что я тебя взрастил?

Неужто смерть принять тебе не хватит сил?»

Промолвил сын в ответ: «За вас нутром болею,

Но смерть грядущую в боренье одолею,

Я не страшусь ее, поскольку с малых лет

Мой дух растили вы, душе дарили свет.

Спокоен разум мой, и только в сердце пламя,

Не дух мой, а любовь в смятении пред вами.

Вид вашей седины исторг ручьи из глаз,

Но дух мой, словно горн, и жар в нем не погас:

Огонь зажжет огни кончины нашей ради.

За белые сии главы отца и дяди

Я отдал бы свою, чтоб смертный мой венец

Попрал бы вашу смерть, о дядя и отец!»

Сказал второй старик: «Твой пыл, о смерть, излишний,

Слаба ты против тех, кого хранит Всевышний!

Дитя мое, не плачь, нам смерть не суждена,

Не сожалей о нас, ведь наша седина

И длани старые в безжалостных оковах

Залог посмертных благ, конца времен суровых.

Ни знатный, ни богач не вознесен, как тот,

Кто славит Господа, взойдя на эшафот».

«Нас ожидает смерть, — ответствовало чадо, —

Изменчив человек, ему скитаться надо,

Менять всю жизнь жилье, но если срок пришел

На горний Божий мир сменить свой смрадный дол,

Стенают смертные». Так в горький час печали

Юнец и старики друг друга утешали.

Но вот пред нами причт схоластов и святош,

Все ближе хмурый скоп сих нечестивых рож,

Им нужно доводы безгрешных опровергнуть,

Себя готовых в огнь во имя веры ввергнуть.

Но дух премудрого дитяти, сбросив страх,

Взмыл над невежеством на огненных крылах,

Презрел ученые слова и ухищренья,

Ни слова не сказал, не испросил прощенья.

Смерть не звала того, чьи думы высоки,

Узреть ее лицо. Сомненьям вопреки,

Смышленый и живой, умом и силой жара

Он озадачил суд. А два Елеазара46

В конце баталии пред отпрыском своим

Склонили головы седые, а засим

Юдоль покинули, расстались с этим светом,

А отрок вслед им шел и напевал при этом.

Сердца, чья смерть ведет к иному бытию,

Бессмертию других даруйте жизнь свою!

Гастин, учитель твой Берольд47, сей кладезь знаний,

Еще успел узреть плоды своих стараний,

И, однокашник твой, пишу я в этот миг,

Что на пути в огонь с тобой Господень лик.

Блажен, кто, со своим убийцей стоя рядом,

Заблудшим душам свет несет одним лишь взглядом,

Господни милости являет и к тому ж

Своею гибелью на стогне столько душ

Способен полонить. Такая смерть во многом

Святого жития является итогом.

Куда тяжеле казнь для тех, кого в ночи

Вдали от глаз людских терзают палачи:

Тут не в тщеславье суть, совсем не в нем отрада,

Сияет Бог во тьме, сие и есть награда.

Но благо, если ты в свой смертный час

Творцу Вернешь хотя б одну заблудшую овцу.

Душа блаженная, ты не забыта мною,

Я извлеку тебя из тьмы, твой лик открою,

И путь неведомый твоих сокрытых мук

В писании моем глазам предстанет вдруг.

Я образ девочки из тьмы могильной выну.

Не надо имени, поскольку в домовину

Не лег ее отец, живет в чужом краю

И может, прочитав историю сию,

Узнать о гибели возлюбленного чада.

Когда-то в ночь резни он выволок из ада

Дрожащую жену, с трудом смиряя страх,

И вынес одного младенца на руках.

Две старших девочки, доверясь узам крови,

Пришли под кров родни, молили о покрове,

Пришли в объятья тех, чья жалость и любовь

Должны бы жечь сердца, воспламеняя кровь,

Но эти изверги то лаской, то обманом,

Затем угрозами тащили к истуканам

Сих верных Господу; слепой палач потом,

Изверившись в словах, хлестал детей прутом;

Но тридцать дней вотще их истязали звери,

Бедняжки юные не изменили вере

И в ночь, презрев надзор, тянули пятерни

Израненные ввысь, и снова злость родни

Их нежные тела терзала с прежним пылом,

Хоть одолеть детей ей было не по силам.

И как-то в поздний час, в одну глухую ночь,

Избитых до смерти, их вытолкали прочь,

Без чувства младшая свалилась на пороге,

Так тряс ее озноб, что подкосились ноги,

Другая в ужасе бежала... Где возьмем

Слова, чтоб изложить все это день за днем?

Однако рассвело, и вскоре на панели

Лежащее дитя прохожие узрели,

Решили: забрела из дальней стороны, —

Так были бедами черты искажены.

В больницу принесли бесчувственное тело.

Несчастная придти в сознанье не успела,

Как вдруг воскликнула: «Всесильный Боже мой!

Дай силу мне в беде и веры жар удвой,

От злобных душ к Тебе Твои стремятся дети,

Не оставляй меня в годины злые эти».

Людей насторожил подобный странный бред:

Не могут демоны ребенку в девять лет,

Малютке, сосунку, внушить такое слово,

Каким не совестно восславить Всеблагого.

Слова подобные лишь волею Христа

Тишайшей из овец влагаются в уста.

Шли дни, и месяцы промчались друг за другом,

И девочка была оставлена недугом,

И гибель отвела свой беспощадный дрот

От плоти немощной, где сильный дух живет.

Но злоба вспыхнула в сердцах немилосердных

Сестер лечебницы, служанок зла усердных,

Они взялись за то, в чем смерть была слаба,

Призвали клириков, пустили в ход слова,

Дабы сие дитя прельстить своею скверной,

Сломить угрозами и лаской лицемерной.

Но все усилья их ребенок стойко снес,

И душу оградил молитвой от угроз,

Мученье каждое своей дышало злобой,

Он каждое встречал молитвою особой.

Потом страдалице давать не стали хлеб:

И так, мол, чуть жива, а голод столь свиреп,

Что несмышленую к смирению принудит:

Коль станет помирать, упрямиться не будет,

Коль глад не страшен ей, так будет смерть страшна,

Три дня помучится — в себя придти должна.

Тем часом не дитя — сама душа святая —

То речи дивные, то стоны исторгая,

Любую душу бы в те дни пронять могло,

Но для орудий зла сие, увы, мало.

Мертвели детские израненные длани,

Хотя порою кровь алела в свежей ране,

И руку левую поток сей оросил,

Однако девочка, собрав остаток сил,

Ее воздела ввысь и в это же мгновенье

Со стоном вознесла последнее моленье:

«Дай руку, Господи, и помоги пройти

Последние шаги тяжелого пути

До окончанья бед, чтоб время наступило,

И на груди Твоей мой дух я испустила,

Чтоб умерла в Тебе, как до сих пор жила,

Чтоб душу принял Ты, как зло берет тела».

Ей говорить не в мочь, и шепотом невнятно

Мать и сестру зовет, в тумане видит пятна

Чужих злорадных лиц, от них отводит взгляд

К высоким небесам и зрит небесный сад,

Потом чуть слышен вздох, и вмиг душа живая

Надежды видит свет, свободно ввысь взмывая.

К младенческой руке Господь свою простер,

Целует гаснущий, уже туманный взор

И губы и, склонясь печально у кровати,

В свою вбирает грудь последний вздох дитяти,

Перстами ласково ему смыкает рот,

Вознесший ввысь мольбу, и тихо слезы льет,

Затем дарит слова любви, слова надежды,

Вновь простирает длань и закрывает вежды.

Струится с неба дождь, и стон стоит вокруг,

Стихиям тягостно от сих ужасных мук.

Злодеи Франции, где суд на вас, где власти,

Когда в лечебницах творят такие страсти?

А что же говорить о ваших воровских

Притонах, гульбищах, убежищах лесных?

Ну что? Но стойкостью свидетели Христовы

Перемогли мечи, веревки и оковы,

И вражьи кулаки, разящие в упор,

И сохнущий поток, и гаснущий костер,

Когда сердца людей вело святое рвенье

Отдать живот огню, сгорая, как поленья;

Так трое англичан48 печалились о том,

Что огнь святой любви скудеет день за днем,

Что и другой огонь — вдобавок к прочим бедам

Дух жизни, жар души за ним погаснет следом;

Великих три души хотели сделать так,

Чтоб спор двух разных вер не мог лукавый враг

В безумье превратить, в убийство, в поле боя;

По воле Господа решили эти трое

За веру не жалеть голов и сил своих

В гнездовье Сатаны. Но двое из троих

Тайком Господень свет несли, и вражья сила

Тайком терзала их, тайком потом казнила,

А третий через год посажен был в тюрьму,

И пепел их костров на пользу был ему,

Он, глас подняв при всех, казнен при многолюдье.

А вы, столь мягкие, покладистые судьи,

Сочли безумьем то, что Бог изволил дать

Возвышенной душе как дар, как благодать.

Твердите вы: ужель не сумасбродство это —

Так жизнью рисковать, с тем и пройти полсвета,

Чтоб в Риме на глазах у шумных градских толп

Хулить Антихриста, крушить сей крепкий столп,

Кумира попирать и, небу став угодней,

Свой просветленный дух предать руке Господней?

Бесстрастно судите вы тех, чей страстный пыл

Душой их овладел и к действу устремил,

В котором Божий перст, с ним вместе дух морали,

Дабы свидетельства интригу не питали,

Удобную для вас, ведь вам и невдомек,

Сколь дух людской силен, коль Дух Святой помог.

Что отрицаете? Порыв души горячий?

Страдальческий конец, который стал удачей?

Грешно ли пред толпой превозносить Христа,

Там, где невежество царит и суета?

Грешно ли зачинать неначатое дело

И мыслей не менять, сменяя место смело?

Грешно ли кончить жизнь, не убоявшись мук,

Похитив столько душ, трепещущих вокруг?

Узрели мы плоды великой сей науки

На тех, кто Рим отверг49, узрев чужие муки.

О да! — вы скажете, — но вольности взамен

Нелепо избирать по доброй воле плен! —

Три вольных отрока могли бы жить в достатке,

Но муки в пламени их душам были сладки.

Для первых христиан любезней смерть была,

Чем цепи тяжкие, чем жизни кабала.

Свободу, данную Творцом, апостол Павел

В узилище отверг50. Ну кто б его ославил?

О судьи, чьи сердца остыли, вам не грех

Небесный чтить закон превыше ваших всех,

Чтоб в тайны высшие проникнуть хоть немного,

На пепел возложить цветы и славить Бога.

Пред нами новый лик: свидетель неба сей

Был предан злобе толп — не в руки палачей,

Увидев, что ему утонченную кару

Готовят, молвил он: «Периллу51 бы под пару

Найти вам мастера по части страшных кар,

Тем самым мне смягчить Предвечного удар.

Смерть не страшит меня, душа, взыскуя

Града, Любому жребию в уничиженье рада».

В оковах на осле по стогнам ехал он,

Вокруг шесть факелов, чтоб жечь со всех сторон,

Уста ему огонь спалил, но при ожоге

Страдалец извергу промолвил: «О убогий!

Где ум твой? У кого ты взять такое мог,

Что гласу наших душ не внемлет в небе Бог?»

Ланиты жжет огонь двух факелов, и что же? —

Промолвил мученик: «Прости безумных, Боже!»

Огонь лицо спалил, глаза проткнул металл,

Чтоб лик чудовищный лишь ужас вызывал,

Так люди мыслили, но небеса доныне

Не видели такой на лицах благостыни,

Не открывал еще столь радостно Господь

Свой парадиз тому, чей дух покинул плоть.

Вот знаменье сего: Всевышний счел, что вправе

Отважный ученик почить в Христовой славе,

Что он, как сам Христос столетия назад,

Достоин на осле в Небесный въехать Град.

С небес струился дождь на пепел, как на зерна,

Хоть Рим на площадях топтал ростки упорно.

Свидетель сей в тюрьме три года отсидел

И вышел стариком, как лунь, явился бел,

Брада была до чресл, и утопали длани

В потоке, пенистом, как волны в океане.

Из мрака лебедь сей на белый вышел свет,

Чтоб страх вошел в сердца, которым горя нет,

Вблизи узрел он жизнь, чьи муки горше казни,

И рвение к нему пришло взамен боязни.

Ученый духовник, присутствовавший там,

В таком же пламени исчезнет завтра сам,

Придя напутствовать колодника седого,

Он кротко от него благое принял слово

И смелой речи внял, и новый смысл постиг,

Так стал учеником тюремный духовник,

Который меж скорбей, — уж где тут быть богату?

В день получал экю, столь нищенскую плату,

Что тратил су на хлеб, покуда сей аббат

Стараньем узника не сделался богат.

Народ не без ушей, прекрасно слышат люди,

Хоть немы их уста. Порой в Господнем чуде

Имеет место смерть, взаправдашняя боль,

Свобода здесь порой свою играет роль.

С такой наукою освоился моментом

Сей тощий капуцин, который пред Климентом52,

Пред папой, коего Антихристом зовут,

Изустно изложил все, что мы пишем тут.

В стенах монастыря, в нечистой жизни клира

Укрытье он искал от суетного мира,

Но ямы выгребной он встретил гнусный смрад

И в граде адовом он сорок дней подряд

О чистой истине вещал высоким словом,

Хотя наряд лжеца53 служил ему покровом.

Один судебный чин54, над ним вершивший суд,

Потом сбежал в Париж и нам поведал тут

О славной смерти тех, кто жизнь обрел при этом,

О чести англичан наперекор наветам,

Особо чтил того, чей дух вещал, когда,

Казалось, плоть уже исчезла без следа,

Сгорел сей дом души, остался полог шаткий,

Подобный воинской матерчатой палатке.

Как устрашит огонь спаленные тела?

О сколько сих огней зажгли исчадья зла!

А эти воины, идти в сраженье коим,

Спешат предать огню свои шатры пред боем.

Для Церкви миновал весны и лета срок,

Но почки и ростки собрать хочу я впрок,

Чтоб вы, цветы, потом цвели и пили влагу,

Пускай вы поздние, и это нам ко благу;

Вам, простодушные, не истлевать, а впредь

Средь сада горнего благоухать и рдеть.

У розы осенью цветенье из цветений,

И Церковь радует своей порой осенней,

Огнями отпылал собачий летний зной55,

Несет нам Скорпион прохладу и покой,

Но ласковый борей, столь яростный на деле,

Сердца не остудил в холодные недели.

Пылая злобой, львы в ту пору шли на лов,

А вавилонский царь56, властитель этих львов,

Бернара Палисси седого в огнь отправил,

Твердя, что принужден, что против всяких правил

Старик упорствует, а тот ему в ответ:

«Я не из робких, сир, не мне на склоне лет

Печалиться о том, что близок я кончине,

Страшиться гибели, когда король мой ныне

Сказал: — Я принужден, — да при таких словах

Я, дряхлый, в смертный бой пойду, отринув страх,

Но вам и этим всем, кто навязал вам волю,

Страшить и принуждать меня я не позволю,

Умру, как надобно». Вот так сменилась роль:

Гончар стал королем, а гончаром король.

Но королевский дух был в сих речах едва ли

По нраву Генриху. До той поры бросали

Лишь знать в Бастилию, из граждан одному

Бернару дал король почетную тюрьму.

Парижских две души57, о сестры по оковам,

Вас ободрял старик в застенке мудрым словом.

Ценой бесчестья вам сулили жизнь, но Бог

Сулил бессмертие и вашу честь берег,

Тиран вас принуждал к любви, но без боязни

Вы предпочли вражду и не отвергли казни.

Природа щедрая сверх вашей красоты

В сей день вам придала небесные черты.

Немало дивных благ ее хранило лоно,

Дабы в свой срок на вас излить их благосклонно,

И разом отдала она одной из вас

Хранимых сих даров пожизненный запас.

Так солнце красное нам кажет лик прекрасный,

Откинув полог туч с его подкладкой ясной,

Дарит в прощальный час любовь нам и печаль,

Закатным заревом в морскую канув даль.

Коль ночью не до сна паломникам усталым,

Известно: их рассвет закатом станет алым.

Когда вы родились, вас белый день встречал,

Счастливый ваш закат от вашей крови ал:

Вели вы, дивные, рассказ про Моисея,

И ясный лик вставал, лучи, как светоч, сея.

А вот чело того, кто первым приобрел

В ряду увенчанных лучистый ореол:

Христа узрел Стефан58, сей мученик великий,

И свет божественный в его зажегся лике.

Зерцала яркие, счастливый рой планет,

Вы оку дарите от солнца взятый свет!

На десять тысяч душ Господь веселым глазом

Глядит, и столько же огней сияет разом:

Средь них белы главой и святостью одни

И гаснут в белизне, другие же огни

В расцвете зрелости и мужеского пыла

Отвергли плотские услады, им хватило

На это сил, а вот лучами светят нам

Созвездья детских душ, чей ум не по годам,

Они хвалу Творцу на новый лад запели,

Хоть повстречали смерть едва ль не в колыбели.

Для славы не всегда Всевышний кличет знать,

Предпочитает он подчас иных избрать,

Чтоб смертью истину Господню доказали,

Которую словам доверили вначале.

Щедрей, чем книжников и знатных заправил,

Своею благостью Всевышний наделил

Бедняг бесписьменных, селян извлек из праха,

Дабы убогие сии, не зная страха,

Заставили краснеть перед лицом владык

Безумье суеты; он дал немым язык,

Невеждам голоса, простосердечным разум

И красноречие, а зрение безглазым,

Он в звучный инструмент ничтожных превратил,

Дабы затмили речь ученейших светил.

Тела блаженных дев не испытали муки

От тех, кто хитрые изобретает штуки,

Но нежным членам их досталось претерпеть

Во славу Божию и острия, и плеть,

В борьбе осилить смерть, а также пламень жгущий

Сердцам сих жен помог Создатель всемогущий,

Железо их цепей и ржавчину оков

Он в злато превратил и в связки жемчугов,

Они свои власы, и радость, и тревогу,

И жизнь свою без слез пожертвовали Богу.

Когда грозили нам война, чума и глад,

То голосами труб взывал истошно ад

К оружью и плетям, чтоб в черных казематах,

Смягчая гнев небес, казнить невиноватых.

Твердили палачи: «Давно б наш гнев утих,

Но злыдни не хотят в молитвах чтить святых».

Лжецы безумные, сказали бы вы прямо:

«Молиться идолам языческого храма».

О вы, идущие язычникам вослед,

Неужто казнями спасете мир от бед?

Сильны жестокостью, искусные в злоречье,

Казните имена и жизни человечьи,

Так слухи распускал когда-то древний Рим

О том, что Божий Сын свой стяг вознес над ним.

Мы с теми, с первыми, кто пал во время оно,

А вы из тех, увы, кто верит лжи Нерона.

Людей науськивал на христиан навет,

Мол, те едят детей, ночами гасят свет,

Затем чтоб сообща во тьме предаться блуду,

Чтоб свальный грех творить и прочую прокуду.

На них взирал народ со злобой в те поры

И с нетерпеньем ждал, когда зажгут костры.

Рек древле Киприан: «Неужто вы найдете

Таких, кто, возлюбя утехи грешной плоти,

Надеясь ублажать ее и тешить впредь,

При этом бы желал в мученьях умереть?»

Судите, сколь жива картина, на которой

Старинной Церкви лик пишу я кистью спорой.

Вам, души праведных, дарован новый кров

И мир взамен войны, поскольку в жар костров

Идете за того, чьей силе нет предела,

И щедрость коего доселе не скудела.

Всевышний вас узрел и сердце отвратил

От радостей небес, чтоб вас избытком сил

И взглядом одарить, чтоб стойкостью великой

Со смертью сладили и с дьявольскою кликой,

Чтоб малые могли великим дать урок,

Чтоб одолеть царя овечий пастырь мог,

В костер к вам входит Бог, и волею Господней

Вы в силах плоть презреть, чтоб стал ваш дух свободней.

Владыка всех владык ведет свои полки

То властным голосом, то манием руки,

Он сам идет в рядах, и всякий в этом стане

Заботу чувствует и волю Божьей длани.

Когда охваченный огнем земной предел

Всевышний посетил, страданья он узрел

Тех, кто за истину, а против них ораву,

Какая Церковью зовется не по праву,

Безбожников, хмельных от крови и вина,

Кому и в мирные неймется времена,

Несут огонь и меч и прочие напасти

Во имя почестей земных, во имя власти,

В руках несут кресты, но нет креста на них,

Сей неуемный скоп в преследованьях лих.

Собравшись на совет, они смелы в решеньях

И мигом «да» иль «нет» начертят на прошеньях,

И лают, словно псы, когда хотят бедняг

От Церкви отлучить, от прав и всяких благ.

Вот соль безвкусная, завеса туч безводных,

Сырых поленьев чад, достаток дней неплодных,

Как древо на бугре, когда излишний тук

Мертвит листву и ствол и сушит каждый сук.

К тому ж открыто все перед Господним оком,

За фиговым листком не спрятаться порокам

Лихих советников, чьи званья и чины

Себя убийствами позорить не должны.

А эти вот, не храм меняя — только имя,

От мук избавлены повинными своими,

Потом на радостях отпировав за двух,

Без задних ног храпят на персях бледных шлюх.

Господь не стал глядеть на этот срам безмерный,

Во гневе кровь его кипела, и от скверны

Он отвратил свой лик, прикрыл глаза рукой,

Не захотелось жить средь мерзости такой.

Власы и борода Господни встали дыбом,

Чело нахмурено, взметнулась бровь изгибом,

Из глаз метнулся огнь, рассыпал искры слез,

Исторгла вихри грудь и молнии вразброс.

И пожалел Господь, что создал землю эту,

Берет он жезл войны, являет белу свету

Ларец с бесхлебицей, ветрами и чумой,

Стихию воздуха грозит смешать с морской,

Обрушить вновь удар, опять ковчега стены

Сулит избранникам и свой союз священный,

Чтоб веру возродить в сердцах, где веры нет,

Поскольку Бог — не царь из тех, что сотни лет,

Сатрапы жалкие, хранят себя под стражей

Оружья, ков, отрав, страшась угрозы вражьей.

В запасе у него вода, огонь и тьма,

Для грешных он грехи насыпал в закрома

И долго зло терпел, дабы не стать причиной

Возможных больших зол; затем, объят кручиной,

В молчанье думал Бог, склонив свое чело,

Глушил рыдания, вздыхая тяжело,

Разъял скрещенье рук, подъял внезапно длани,

Был прерван мир с землей, настало время брани.

Семижды топнул Бог, вздымая пыль столбом,

Четыре ветра взвил квадригой, а потом,

Не глядя, полетел на четверне летучей

И скрылся в небесах за непроглядной тучей.

И омрачился лик земли, и ночь легла,

И стала высь небес от радости светла.



загрузка...