загрузка...
 
КНИГА ПЯТАЯ. МЕЧИ
Повернутись до змісту

КНИГА ПЯТАЯ. МЕЧИ

Бoг отвратил свой взор от проклятой юдоли:

Сиянье, жизнь, закон и вера поневоле

Взмывают к небесам, и вот густая мгла

Весь дол и жителей его обволокла.

Бывает, что король, который честно правит,

Покинет стольный град, дворец и трон оставит,

Затем чтоб совершить своих земель объезд,

Проверить рвение властей далеких мест,

Чтоб губернаторов сменить несправедливых,

Чтоб где-то усмирить бунтовщиков ретивих

И, завершив свой путь окружный, наконец,

Вернуться в стольный град, вернуться в свой дворец:

Его встречает двор и весь Париж встречает,

И не находят слов, и в нем души не чают,

И сбивчиво твердят, что плакала земля,

Не видя радости, не видя короля,

Что радость вновь пришла с возвратом властелина.

Вот так же (пусть для нас и неясна картина,

Но дал ведь нам Господь священный свой Завет,

Где смертным разрешил узреть небесный свет)

Царь неба, в чьей руке все короли, все принцы,

Устав от суеты мятущихся провинций,

Вновь сел на свой престол, восславлен и велик,

Небесным жителям явил свой светлый лик.

Стремясь к его лучам, бесчисленные гости

Летят к Всевышнему в чертог слоновой кости,

Мильоны подданных спешат предстать пред ним,

Чтоб солнце увидать. Здесь каждый серафим

Восторженно глядит на светоч негасимый,

А вот почтительно склонились херувимы:

Кто заслонил лицо, кто наг, а кто одет,

Как ярко отражен от них Господень свет.

Господь в самом себе соединяет, к счастью,

Свеченье ясности с могуществом и властью,

И власть Всевышнего законам всем закон,

Над всеми тронами его вознесся трон.

Нечистый дух возник в собранье чистом этом,

Замыслил злобный враг взять в руки власть над светом,

В сонм ангелов тайком пробрался Вельзевул,

Но от всевидящих очей не ускользнул.

Он Бога ослепить хотел заемным блеском,

Под видом ангела парил он в свете резком,

Был ясен лик его, лучился яркий взгляд

Притворной добротой, а как сверкал наряд:

Безгрешной белизной ласкали складки зренье,

И белоснежное мерцало оперенье

Скрещенных за спиной недвижных легких крыл.

Убор свой и слова Нечистый отбелил,

Он кроток, он совсем от нежности растает.

Но вот Господь его за шиворот хватает,

От прочих тащит прочь, и молвит Царь Небес:

«Откуда взялся ты? Что затеваешь, бес?»

С поличным пойманный, почти лишенный чувства,

Дух искусительный забыл свое искусство,

Волосья дыбятся, наморщено чело,

Из-под густых бровей два глаза смотрят зло,

Такое белое недавно покрывало

Вдруг изменило цвет, узорной кожей стало,

При линьке сброшенной, оставленной в пыли

Змеей, которую очковой нарекли.

Нет больше нежных щек с цветущими устами,

Лик ангела исчез, лик дьявола пред нами,

Все скверной полнится, хоть ведрами разлей,

Ужасен этот лик, пред нами лютый змей:

Исчезла белизна и перьев изобилье,

Из коих смастерил он ангельские крылья,

Как цвет их потемнел, они уже черны,

Накрап огня горит на крыльях Сатаны,

Он крапчат, как дракон из африканской чащи,

Он шкурой аспида оделся настоящей,

Он лег на небосвод, рядясь во все цвета,

Он брюхом пожелтел и почернел с хвоста.

Изогнутый в дугу, он весь пропитан ядом,

Так мнимый ангел стал подобен злобным гадам.

Надменное чело и лживые слова

Поникли пред святым дыханьем божества.

Кто видел, чтобы вор, срезающий привычным

Приемом кошелек и пойманный с поличным,

Стал отпираться бы, придумывая ложь?

И Сатана смекнул: так просто не уйдешь,

Куда б ты ни бежал, Господень перст достанет,

А разве кто-нибудь Всевышнего обманет?

Любой поспешный шаг — нас кара ждет сполна,

И хриплым голосом дрожащий Сатана Ответил:

«Я хочу сойти на землю нашу,

Повсюду заварить хочу крутую кашу,

Прельщать, обманывать, в соблазн вводить везде

Богатых в роскоши, а бедняков в беде.

Иду, чтоб на земле повсюду строить козни,

Твой храм спалить огнем, меч обнажить для розни,

В темницах сумрачных, где сырость и гнильца,

Свободой соблазнять нетвердые сердца,

Варганить чудеса пред скопищем народным

И тысячи ушей приставить к благородным,

Сердца влюбленные красою поражать,

В жестоких хитростью жестокость умножать,

Не дать насытиться скотам пороком грубым,

Скупцам — богатствами, а властью — властолюбам».

Всевышний молвил так: «Припомни, Сатана,

Моих воителей ты испытал сполна,

Смутился духом ты, бледнел, покорный силе,

Когда сподвижники мои и смерть разили,

Лишенных разума разили наповал;

Зубами ты скрипел, как бы от ран страдал,

Тебя корежили краса и мощь вселенной

И вид людских обид и гибель плоти бренной.

Обиды множил ты; пусть я позволил сам

Святую рать мою предать ее врагам.

Когда природа вся над мертвыми скорбела,

Ты побежденных душ не видел — только тело».

Лукавый дух в ответ: «Давно известно мне,

Что в жизни тягостной и смерть сойдет вполне.

Ты радостей лишил немало душ, недаром

Они иссушены подвздошным горьким паром,

Измучась страхами, творят себе тюрьму,

Свой разум погрузить они хотят во тьму.

Повсюду гонят их, и так они устали,

Что склонны отдохнуть в цепях, в сыром подвале;

Бедняг лишили благ, их голод столь свиреп,

Что снится им тюрьма, там есть и кров, и хлеб.

Живя без радостей, неужто не молили

Они, чтоб кончились недуги их в могиле?

В глухих узилищах, где в зной не продохнуть,

Хотелось им не раз уйти в последний путь:

Снимают груз оков, на волю выпуская.

Как утешительна свобода, хоть такая!

В сердцах отчаявшихся мрак тюрьмы царит,

Для них пожаров свет надеждою горит,

Коль хочешь, чтоб они свой умысел признали,

Избавь их от оков, огня и острой стали;

Довольство им сули и много перемен,

И процветание злосчастиям взамен,

Брось их в сражение, в огонь, зажги в них злобу,

Пусть вывалят они из недруга утробу,

Пусть ощущают кровь; зажги в глазах огни

Во имя натиска, победы и резни,

Дай им низвергнуть власть правителей провинций,

Пусть в их толпе пойдут сиятельные принцы,

Ходатаи добра и чести, а засим

Мы царство короля соединим с Твоим.

С попутным ветром в бой пойдут бесстрашно люди,

Кому пособник я в грабительстве и в блуде;

Чтоб их к себе привлечь, чтоб были на виду,

Для них я небеса в зерцале возведу:

Твой искаженный лик, представь, покинет вскоре

Их грубые сердца; дай волю этой своре,

Попробуй испытать любого храбреца,

Пусть когти выпустит, отведает мясца;

Позволь им, Господи, забыть святую веру,

Позволь им уповать, ну, на вождя, к примеру;

Погибнут лучшие в сражении вожди,

А духом слабые, — тут верности не жди, —

Их тут же предадут, ведь веры нет в помине,

Тебя же оскорбят и все Твои святыни.

А коль Тебе урон, я головню припас,

Свое оружие держу я про запас:

Я деньги в ход пущу, не пожалею злата,

Когда король-скупец отчалит без возврата.

Из сотен мудрецов и тысяч храбрых душ

Не всяк откажется принять кровавый куш.

Придерживаясь лжи, я возвещал победы,

Когда Израилю Михей пророчил беды1.

Так я испытывал и пастырей-святош

Позорной платою, так дух, несущий ложь,

Давал затрещину Михею и, лукаво

Меняя голоса, вселялся в причт Ахава.

Любой  Седекия удачлив и богат,

Рядясь в Спасители, угодники царят;

Отполирует вмиг язык льстеца любого

Двусмысленную речь и многозначность слова.

Скинь кандалы с меня, отдай мне в руки стан

Восславивших тебя упрямцев-христиан,

Уж если осрамлюсь, я Церковь удостою

Высокою хвалой, признав ее Святою».

Предвечный Сатане ответствовал: «Ну что ж,

Иди и большинство железом уничтожь,

Как хочешь поступай, но под моею сенью

Есть души избранных, идущие к спасенью.

Лишь тех поймаешь в сеть, кто мною осужден,

Кто создан для того, кто будет вслед рожден;

Ладьи моих побед, бойцы, мои по праву,

Служа тебе, хитрец, мою умножат славу».

Расколот небосвод, расколотый гремит,

Небесную чуму на Францию стремит.

В коловращении стихии, в круговерти

Смешалась с воздухом шальная бездна смерти,

Грохочет в барабан, в литавры бьет она,

Царил в пространстве мир, теперь идет война,

И сотни тысяч душ людских остервенело

В слепом безумии стремятся вон из тела.

В том смерче Сатана, уже смиряя пыл,

Над Сеной пролетел, на пенный брег ступил.

Едва на землю став, он выдумал такое:

Невиданный дворец, роскошные покои.

Он сочинил чертеж, когда была чума.

Руины он узрел, все оглядев дома:

Тут хватит кирпича. И Дух, живущий в змее,

Вполз в королеву-мать2; чтоб там царить вернее,

Внушил ей чудеса: фасад, колонны в ряд,

Круженье флюгеров и мрамор балюстрад,

И лестницы, и луч на куполе высоком,

Порталы пышные и позолоту окон.

А залы, комнаты, весь этот блеск внутри...

Ну, словом, это все назвали Тюильри3.

Немедля дьявольские мысли овладели

Воображением греховным Иезавели4,

Пороки прочие убила эта страсть,

Все, что помеха ей, должно тотчас пропасть,

Одна теперь мечта живет, одно виденье,

Что — кровь! Недорога. Дороже наслажденье.

Горящий алчный взор, любой доход любя,

Немало в Лувре жертв наметил для себя.

Жадна разбойница, а искуситель хитрый

Советы ей дает, покачивая митрой,

В личине пастыря, ее духовника,

Смущает он и в плен берет наверняка

Сердца и слух, и кровь, и разум высшей знати,

Уже он всюду вхож, в суде он и в сенате,

Он в тайный влез совет, а для иных интриг

Меняет образ свой на женский нежный лик,

Зане красавицы всегда легко прельщали.

А если надобно, уже он в сенешале:

Морщины, седина, походка нелегка,

Спина согбенная, в руке дрожит клюка,

Присловья сыплет бес, как должно старикашке,

Усвоил старческие прочие замашки.

То он по виду хлыщ, то он среди святош,

Обвязан четками, на схимника похож,

В какой-то рясе он, под капюшоном в стужу,

Но посинел, дрожит, ведь полступни наружу5.

То в братстве он невежд, чья гордость темнота,

То властный он король, чья совесть нечиста,

То светоч знания, хранящий мудрость строго,

То в маске он двойной и лжет во имя Бога.

Он может стать судьей, дабы попрать закон,

Он станет золотом, чтоб взять скупца в полон.

На высшие места из римского синклита

Своих он ставит слуг и вводит их открыто

В соблазны многие, к тому же хитрый тать,

Втащив их на гору, сулит весь мир отдать6.

Сеньора юного на торг Лукавый тащит:

Пусть Францию продаст и лишний грех обрящет.

Сбивает он с пути и верных христиан,

Слепую веру их легко ввести в обман.

На жалость Дьявол бьет, напомнит бед немало,

Дав горечи душе, которая устала,

Лишает нас надежд, ломает нам крыла

И душит, раскалив терпенье добела;

Надежда кончилась, неистовство приходит,

Являя мощь свою, нас в дебри бес заводит;

Кто первым поднял меч, свирепо рвется в бой,

И отбивается неистово другой.

Князь Тьмы продумал план и, лишних слов не тратя,

В державы Запада свои скликает рати,

И черных ангелов рои уже летят,

Дабы спустить с цепи остервенелый ад.

Клевреты Дьявола, порой надев сутану,

Искусно образа малюют Ватикану,

Антихрист сам глядит на сгинувших в резне,

Плодами рук своих доволен он вполне.

Но если ад восстал, и небо задрожало,

Бессонны ангелы, у коих дел немало:

Овечек стерегут; и сил небесных стан

Жестокую напасть отвел от христиан.

Так противостоят бойцы двух ратей истых,

Отважные ряды нечистых сил и чистых.

Здесь каждый светлый дух, исполнив свой урок,

Взлетает в небеса почить на краткий срок,

Как стрелка компаса, трепещет он над бездной

На синей паперти бескрайности небесной.

На дивном полотне Создателю видны

Его воители и войско Сатаны,

И настоящий рай, как в лучшей из мистерий,

Сверкая красками, горит на горней сфере7,

Все ярче на холсте бессмертные тона,

Чьим светом высота и глубь озарена.

Работа божьих слуг, художников прекрасных,

Божественной красой ласкает взор несчастных,

Кто мучеником был во время грозных дней;

Сравнима ли пора клинков с порой огней?

Так душам доблестным, почившим в горних кущах,

Был явлен горький рок детей их, вслед идущих:

Отцы увидели их стойкость в гуще бед,

Цвет поколения, чья воля с детских лет

Ступая по пятам, отцов теснила сзади.

Другие видели с небес к своей досаде

Потомства тусклый лик, презренный жалкий род,

И гневались в душе, хотя в краю высот

И нет земных страстей, хотя в святом чертоге

Лишь ревность к Господу, лишь свет и слава в Боге.

Чтоб славы этой свет не гас в сердцах сынов,

К отступникам всегда был приговор суров,

Не важно для небес, кому вы вслед идете,

Что значит там родство по крови и по плоти!

Узрели небеса: лишь руки опустил

Усталый Моисей, Израиль отступил,

Лишь поднял длань Господь, воспрянули евреи8;

Иссякнут силы в нас, но с верой мы сильнее;

Когда в гордыне мы, уходит вера прочь,

Без божьей помощи кто в силах нам помочь?

Поборники небес, отдавшие отчизне,

Законам и Христу свои сердца и жизни,

Сражения могли узреть издалека,

Отряды малые, огромные войска;

Тот, кто на небеса попал из гущи боя,

Узрел глаза в глаза свое лицо другое.

Искусное перо в деснице держит Бог,

В которой иногда карающий клинок,

И сокровенные заветы и деянья,

Столетья, дни, часы живут в летописанье

Под кистью мастера; не знал с начала лет

Такой истории священной белый свет.

Как чудеса времен и всех событий диво

Руками ангелов расписаны красиво9,

Как все расчислено, все соразмерно тут,

Древнейшие века как ярко предстают!

Ни мрак невежества, ни зло, ни царь трусливый

Не в силах очернить истории правдивой.

Удастся избранным заметить на холсте

То, в чем бессильна кисть, а в строчек наготе

Увидеть блеск мечей, услышать злобы кличи

Во имя разных вер и племенных различий,

В незримой летописи, в мирных небесах

Им явится война, неистовство и страх.

Там некогда они увидели впервые

Картины бытия, прекрасные, святые.

А вот пред вами встал слепой Беллоны10 лик,

Которая себя убить готова вмиг,

Не терпит целого, обломки ей дороже,

Когтями рвет она куски своей же кожи,

Извивы кос ее — сплетенья серых змей,

Язвящие живот и грудь, и спину ей,

Но с радостью она укусов сносит тыщу,

Дана волчице кровь и мертвечина в пищу.

А вот всей Франции предел пред нами лег:

Сухой в жару Прованс и храбрый Лангедок,

Вот Пикардии пыл, Нормандия в тумане,

Всеядный Пуату и вольный край Бретани,

Достойный Дофинэ, Сентонж, — ты только глянь! —

Строптивый Бургиньон, веселая Шампань,

Богатства Лионне, Гасконь, страна отваги,

Чьи дети шляются по всей земле, чьи шпаги

В рядах наемников стоят за верный куш

На страже веры, благ и тайн трех тысяч душ.

А тайна главная в трех головах созрела,

Их вера отцвела, весною облетела.

Она жила в бойцах, но без удил сердца

Дышавших воздухом растленного дворца.

Французы спятили, им отказали разом

И чувства, и душа, и мужество, и разум.

Как отвратителен войны гражданской вид!

Селенье мертвецов у ног ее лежит,

На пустоши большой останки убиенных,

Тела несет река, тела висят на стенах.

А вот на площади огромный эшафот,

Одна из жертв глаза возводит в небосвод11,

Как бы моля взглянуть на кровь казненных прежде,

А после записать все это, и в надежде

Кровавые от брызг ладони тянет ввысь:

«Господь карающий, взгляни и отзовись!

Здесь тысячи смертей, отмсти, Господь, за муки,

Воздень скрещенные свои у сердца руки».

И сила ратная нагрянула потом12

Завесой дымовой, железом и огнем,

Здесь черных рейтаров13 беспутные оравы

Трагедию несут французам и расправы.

Два войска здесь сошлись, двум принцам их вести14,

Тот и другой, увы, у неба не в чести.

Вот ровный дол близь Дре, победы славной поле,

Тягались два вождя, две рати в этом доле.

Как мостовой бредет нетрезвый пешеход:

Качнется, шаг назад и снова шаг вперед,

Так натиск и отход сменялись в каждом войске,

Пьянит французам кровь в бою порыв геройский,

Но победители порой побеждены,

Как те, что Кадмовым драконом рождены15;

Корабль идет ко дну, ах, что за счастье, Боже,

Что кто-то утонул не первым, чуть попозже:

Один взял явно верх и тем понес урон,

Другой утратил всё, но славой одарен16.

Всесилен наш Господь, коль надо, Он поможет,

Чтоб труд нам облегчить, чтоб знали, что Он может:

Так, видим, Он вошел в одну из лучших жен,

Чтоб сгинул Олоферн, чтоб город был спасен17,

Где духом пал народ, в отчаянье стеная,

Но смерть нашла врага во имя жизни края.

Мудрец задумал мир устроить на земле,

А Бог ведет к войне, и снова все во мгле;

Как людям избежать небесной кары строгой,

Утратив мир в душе, утратив в сердце Бога?

Картина новая маячит впереди:

В осаде Вавилон18, день-два — и штурма жди,

И небольшой отряд за краткий срок пред нами

Легко разбил того, кто предал Бога, знамя,

Отчизну, короля и род старинный свой,

При этом проиграв и честь, и жизнь, и бой19.

Так доблесть христиан, как видите, предстала

Перстом Всевышнего и сделала немало,

Ведь злобные враги подумали тотчас:

«Неужто ангелы небес идут на нас?»

И вновь являются за строем строй военный20,

Сраженья на земле, на небе, во вселенной,

Мы в небе видим дух того, кто вождь вдвойне21,

Кто, власть и трон поправ, царил во всей стране.

Он глянул на Жарнак22, и вновь узнал воитель,

Из-за чего попал в небесную обитель:

Он пробивается сквозь плотный строй врага,

Но сломана опять проклятая нога,

На крыльях доблести взлетел он в Царство Божье,

А тот, кем он убит, убийцу встретит тоже.

Иным же видится: другой идет отряд,

Вновь города в кольце, и вновь огни горят,

И этот штурм отбит, и снова бьются яро,

Вновь приступ и резня, грабеж и дым пожара.

Вот бой близь Сент-Ирье23, где ты дождем, Всеблагий,

Предстал, и грязью вмиг стал порох наш от влаги,

И королевский стан, рать христиан отбив,

Еще раз испытал их силу и порыв.

Вновь озарен простор, и всё, как на ладони:

Кровавый Монконтур24 в трагичной обороне,

Там ставкой стала кровь, там дерзкие клинки

Трудились волею безжалостной руки,

Смертельных больше мук, чем разума, в атаке,

Гражданский чище пыл, чем грубый пыл вояки.

Свои усилья Бог и помощь свел на нет,

Узрев, что больше нет у Церкви мук и бед,

Что люди в слабости своей дошли до края,

Живут, лишь на Его всесилье уповая.

Расскажем также мы о стычках небольших,

Расслабивших сердца властителей лихих,

Так станы разрослись, что поединки стали

Куда обычнее развернутых баталий.

От ратей маленьких в бою немалый прок,

Рать Гедеонову благословил сам Бог25

И доблесть скрытую ее героев скромных

Он не поставил в ряд со славой войск огромных,

Хотел Он победить и дать спасенье Сам

Стенам разрушенным, измученным сердцам,

Отнять их у могил, чтоб славиться по праву,

Чтобы никто не мог Его умножить славу.

За то и проклял Бог израильских царей,

Считавших, что войска Господних сил верней.

Здесь мы пред образом Рене благочестивой26,

Принцессы, чей отец, Людовик справедливый,

Отцом народа слыл и силой крепких рук

У лона своего хранил Господних слуг.

Но вскоре тьма червей из адского колодца

По лучшим из домов повсюду расползется27,

Чтоб Карлу-королю в пустое сердце влезть,

Сложив к его ногам как дружбу, так и честь.

Он тетки праведной лишен благоволенья,

Потом получит он из ада повеленье:

Снеси пятьсот жилищ в проклятом Монтаржи,

Дворы опустоши и стены сокруши!

Вот старцы, женщины и дети, чья защита

Лишь в криках и мольбах, летящих в глубь зенита,

Вот смертный путь и та, что в тягости была

И, малым обходясь, в дороге родила,

Как счастлива она, а вот с печальным взглядом

Мать за руку ведет дитя, другое рядом

За юбку держится, а третье на руках,

Четвертое с отцом дорожный топчет прах.

Вот хворый тащится, а упадет в походе,

Велят его везти какой-нибудь подводе.

Толпа, усталая от жизни и дорог,

Ползет вдоль берегов Луары, следом лег

Широкий пыльный шлейф, а в дальней туче пыли

Преследователей колонны проступили,

Под сенью трех знамен подходит их отряд,

Уже в руках убийц сквозь пыль клинки горят.

Но слева всадников колонна небольшая28,

Лишили их надежд, лишь права не лишая

На Бога уповать: глаза возведены,

Ладони сложены, колени склонены,

И пастор их Бомон29, как водится пред схваткой,

Напутствует бойцов такою речью краткой:

«Что ускользает? Жизнь? Что ищем? Смертный час?

Страшимся пристани? Прельщает буря нас?

Как сердце нам велит, мы к небу руки тянем:

Я душу, Господи, Твоим вручаю дланям,

О Боже истинный, Ты искупитель мой!»

Колонна замерла в смущенье пред толпой,

Глядят воители на странную картину:

Один узнал сестру, другой узнал кузину.

Кто эти рыцари? Их сто. Они прошли,

Покинув Монконтур, французской полземли

И прибыли в свой край без опозданья, к счастью,

Чтоб уберечь овец, встав перед волчьей пастью.

Опять им выпало вдали от грозных сеч

Несчастных оградить и обнажить свой меч.

Противник оробел, хоть был числом поболе,

Увидев, что пред ним уже не овцы в поле,

Он был готов рассечь и шерстяной покров,

И кожу нежную клыками рвать готов,

Но повстречалась сталь, способная к отпору,

Которая остра и от которой впору

Бежать, залечь в дупло, не то разрубит враз,

Господни чудеса являя без прикрас.

Я вижу Наварен30 я слышу глас Беарна31,

Восславивший его спасенье благодарно.

Картина новая в небесной синеве:

Там десять тысяч жертв, там пушек двадцать две

Захвачено, там град и крепость ждут разора32

От тридцати рубак, чья так бесстыдна свора.

Там солнце озарит шестнадцать сотен шпаг,

Ведомых смелым львом в неистовство атак.

Здесь твой пейзаж, Люссон33, ты пересилил беды,

На улицах твоих веселье в честь победы;

А вот, еще в кольце, твои пятьсот сошлись34,

Колени преклонив, воздели руки ввысь,

Пять тысяч одолел их меч в теснине узкой,

Два белых стяга взяв, пьемонтский и французский35.

Я вижу, как в борьбе отнюдь не равных сил

Монбрен десятерых швейцарцев уложил36,

Из всей истории он принял к сердцу близко

Уроки Цезаря и славного Франциска.

Еще покинул я над шумной Роной град,

Где отступил от стен разбитый супостат,

Весь цвет Италии тогда полег в Сен-Жиле37,

Десяток тысяч душ в реке, других пронзили.

Кто плен египетский покинуть захотел,

Взять с бою Ханаан, обжить его предел,

В рядах Израиля тому брести пристало

По морю Красному, по морю крови алой38

И, препоясавшись, одолевать простор,

Безводные пески, крутые кряжи гор.

Пред нами облако плывет весь день воочью,

И огненным столпом Господь ведет нас ночью39.

Такими виршами мы славили пока

Победы Господа при помощи клинка;

А славу Бог обрел в тех образах печали,

Где стрелы слали львы и молнии метали,

И козни строили, и множество затей

Для истребления покорных им людей.

Узрели вы: булат встречает сталь булата:

Пред вами схваченные тиграми ягнята.

Бог ратей доблестных на бой благословил

Тех, кто идет воздать полкам недобрых сил.

В другом краю небес иных картин свеченье,

Жестоких много сцен на этой видим сцене,

Полотна вечные всем леденят сердца,

Чтоб вечно гнев не гас всесильного Творца.

Здесь нет боев, здесь кровь сочится понемногу,

Но терпкий дух ее, горча, восходит к Богу.

Там с краю видится толпа еще одна40,

В сердцах богобоязнь, и гибель не страшна,

Под носом Сатаны поют хваленья Небу,

Рискуя жизнь отдать, свою свершают требу,

Хотя приблизилась орава палачей,

А взгляды грозные и хладный блеск мечей

Врезаются в толпу, чья кротость только криком

Обороняется, ведь сталь в безумье диком

Пронзает грудь, сечет то голову, то длань,

Тут щит один: молись, лей слезы и горлань.

А вот и факелы уже пылают в храме,

Пожар и там, и тут. Увы, слепое пламя

Не знает жалости к стенаниям людей,

От коих сонмы душ становятся бледней.

Нам видится река, забитая телами

Сраженных христиан, не воды — кровь пред нами.

Кровавый кардинал41, трубач, весь черный клир

На площадях Васси из окон и квартир

Вопят, зовут убийц, чтоб не ушла добыча,

В любого беглеца истошно пальцем тыча.

И звонкой славою увенчанная знать,

Гроза Испании, стремится в бой опять,

Где можно без труда рубить в неравной сече

Тела и головы, и голени, и плечи;

Боясь, что вопли жертв, что жалобы и плач

Вдруг жалость вызовут, и задрожит палач,

Все рев трубы глушит, так словно нет трагедий,

Как Фаларидов бык, изваянный из меди42.

Нам снова видится: вооруженный сброд

На агнцев Господа, безудержный, идет,

Чтоб женщин и детей, чтоб старцев седоглавых

Колоть и рассекать; а меж убийц кровавых

Тот доблестным слывет, кто руки обагрил

С улыбкой на устах, кто, убивая, мил,

Кто человечности закон попрал без гнева.

Взгляните: меч разит дитя грудное в чрево

И мать пронзил насквозь: а вот удар свинца

Отважно принял сын, загородив отца,

Пожертвовал собой; зато глумливой кликой

Осмеян без стыда сей знак любви великой.

Ты, озверевший Санс, у Сены взял урок43,

Как тысячами тел закармливать поток,

Из трупов возводить подобие ковчега

И наводить мосты: валились в реку с брега

Тела, на них — тела; хитрюга-смерть чело

Крушила о чело, ей в голову пришло

Меж кровью и водой затеять спор престранный,

Чтоб кровь рвалась из ран, вода стремилась в раны.

Пред нами встал Ажан44, о смрад, о страшный сон,

Весь в трупах горожан, скорее потрясен

Картиной гибели, чумною, без отдушин,

Чем этим пагубным зловонием задушен.

Являет нам Кагор45 бесчинствующий сброд,

Преображение ручьев и прочих вод

В малиновый разлив, и с криком смерть седая

Преследует людей, последних добивая;

А следом Сатана, безумье он раздул,

Чтоб града честь попрать, чтоб все подмял разгул,

Чтоб, не щадя клинка, рубили здесь на части

Тех, кто пытается смягчить свое несчастье.

На сей картине Тур46 несчастный нам предстал,

Все ужасы затмил, и толпы, словно вал,

Свирепо катятся со злобой беспощадной,

Здесь содрогнулись бы и скифы с кровью хладной.

Здесь взгляд Всевышнего лучом прорезал даль,

Он реку озарил, а в ней сверкнула сталь.

А там, в предместии, из храма, из притвора

Голодных триста душ вытаскивает свора,

На волю волокут несчастных мясники,

Затем чтобы заклать на берегу реки;

Там воздух крики рвут, там воля супостату

Детишек продавать за небольшую плату

Иль, взяв из рук купца, отправить на тот свет,

Не зная их имен, проступков и примет.

Какая же вина на совести малюток?

Что сделали они? За что конец их жуток?

Им выпало вкусить мученья в час резни,

Хоть жизни выпали им считанные дни.

Дрожащих, плачущих к реке влекла их стая,

К последней пристани, на их глазах пронзая

Сосцы их матерей; кричали малыши

У ног своих убийц без сердца, без души;

Бежать бы от воды, от крови и от ада.

Малютки палачей молили: «Нет, не надо!»

В подобном возрасте уместно розгой сечь,

Должны их миловать речная глубь и меч.

Невыношенный плод из взрезанного лона

Ввергался в глубину, плыл по волнам затона

И дальше по реке, невидимый глазам;

Мать перед смертью длань тянула к небесам.

Иной из жалости пронзает сталью тело,

Из коего душа еще не отлетела,

Порою удальство покинет храбреца,

Узревшего черты прекрасного лица,

Такой душой не тверд, меча поднять не в силах,

Другой подъемлет сталь, и ад бушует в жилах,

Подобный глух к мольбам, сей сладострастный тать

Сдирает платье с жен, чтоб нагишом кромсать,

Он счастлив, осквернив живые краски тела:

Ах, как мертвеет лик и кожа побледнела.

Лихие молодцы, чей грех не утаю,

В утробе роются, распотрошив судью47,

Чтоб денежки найти, так римляне когда-то

В кишках израильтян разыскивали злато.

Мы видим, как бурлит речная быстрина,

Столь светлая вода теперь совсем красна,

Как будто Орлеан с дворцом в огне пожара,

Неистовством сердец подожжена Луара.

Они крушат тюрьму и попранный закон,

Чтоб души кроткие повергнуть без препон,

Те души в камерах убежище искали,

Чтоб от предательства спастись в глухом подвале,

Пусть ложный, но закон найти в тюрьме, так встарь

Давал укрытие и жертвенный алтарь.

Пред вами матери со стен детей бросают,

Их ловят ближние, укрыв плащом, спасают,

Но бьет аркебузир малюток на лету

И тех, кто пробует сберечь хоть сироту,

Еще копейщики у стен стоят в пикете,

Так чтоб на жала пик напарывались дети.

Тех, кто из Сены пил, кто из Луары пил,

Я всех упомянул, Гаронну не забыл:

Полсотни разных мест пожары охватили,

И тысячи людей к ним взоры обратили.

И Рона в перечне, который нам дает

Понятье, что за скот разнузданный народ.

Тут вскользь помянем мост несчастных осужденных:

На праздник развлекал правитель приближенных48,

Велел он узникам бросаться вниз с моста,

Тут что ни суд — прыжок, здесь трюков больше ста.

Два лика взгляд нашел, мы видим эти лики,

Вкруг каждого толпа, наставившая пики,

Там перед нами Танд, Мувана видим тут49;

Обоих кара ждет и этот скорый суд

В когтях мятежников, голодной злой ватаги.

Обоих бросят псам, хотя у нас дворняги,

Готовые раскрыть на требушину рот,

Подобны чужакам, их тоже гонит сброд,

Который сам не прочь добыть себе свежинки

И жарит требуху такую же на рынке,

Иной воротит нос себе же сам во вред,

Считаясь выродком, ведь он не людоед.

Не стерлись в памяти штрихи деяний старых:

Пред нами Кабриер и Мерендоль в пожарах50,

Желаньям следуя, уводит в горы взор,

В Пьемонт, в Ангронский дол51, где славен был отпор.

Здесь на глазах во львов превращены ягнята,

Их львами сделал тот, кто в стаде был когда-то

Надежным пастырем, сей славный адмирал52,

Который повстречать не думал, не гадал

Кончину страшную, а перед этим встретил

Почет, когда народ его хвалой приветил,

Из жизни он ушел, чтоб вновь прийти потом.

И вновь Небесный холст мелькает за холстом,

И райским зрителям дано не понаслышке

Узреть Богемский край и войско Яна Жижки53.

Простятся зрители с мелькающей чредой

Картин и встретятся с трагедией такой,

Что прошлые затмит, пусть было их немало.

Из рая провещал нам призрак адмирала:

«Взгляните, как порой карает Церковь Бог,

Он силою своей не ей, а нам помог,

Когда в смирении своем наш мир и вера

Доверились словам владыки-лицемера,

Который продал нас, который изменил,

Отверг наш правый гнев, лишил последних сил

Свое несчастное измученное стадо:

Под кожей лишь костяк от устали и глада.

Мы, дети Царствия, пред чернью всякий раз

Кичились разумом, но то, что ум для нас,

Для Бога жалкий бред; иной упрямец видит

Лишь то, что род людской клянет и ненавидит,

А Божьи знаменья такому ни к чему,

И самомнение не истребить ему.

Безумный мир людей! О разум, полный бредней!

О Божий приговор, где назван Суд Последний!»

Хоть Церковь Божию от вепрей сберегли,

Потоптаны поля и жалок лик земли,

Чьи пышные дары до срока сгнить готовы,

Чьи злаки полегли под конские подковы,

А смерч, гроза и град, гуляя по долам,

Солому и зерно смешали пополам.

Что может в бороздах спастись от злой стихии?

Все ветром скошено, добро, что хоть какие

Прикрыты крепкими кустами семена

Здесь, где войны посев, где кормится война.

Под кровом этих кущ врастают зерна в землю,

Приемля мир в войне, а в смерти жизнь приемля,

Землей хранимые, весной ростки взойдут,

Густой боярышник растит их там и тут,

Пусть скорый их конец торопит злая воля

Враждебной поросли, взойдут колосья в поле,

Пусть ветвь колючая мешает им расти,

Она отгонит скот, чтоб стебельки спасти.

Вот так же будем мы ограждены от злобы

Чтоб Церковь нам спасти, чтоб из земной утробы

Взошли ростки скорбей, чтоб терниев ростки

Взошли по милости божественной руки,

Недежды урожай: ведь это Божья нива,

Бог возродит ее и час назначит жнива.

Вновь роспись светится, здесь каждый яркий штрих

Влечет к себе сердца, влечет глаза святых,

Сиянья близятся, сливаясь воедино,

И на глазах растет искусная картина:

Колонной траурной в злокозненный Париж

Вступает воинство54; пред строем разглядишь

Двух принцев-христиан, последний луч надежды,

Увы, в знак траура на них черны одежды,

Играл большую роль в зловещем действе яд,

При помощи его покончил супостат

С Деборой нашею55. Позднее описали

Всю пышность похорон, притворные печали,

Две свадьбы знатные56, роскошные пиры,

Где маски в ход пошли и хитрости игры.

Был верой адмирал, зовущей окариной,

Приманкой мир служил и милость властелина,

Так всякий раз идет добыча на ловца,

Идет на зов любви, приваду и живца,

Так зверь доверчивый, так рыба или птица

Находит сеть, крючок, на клейкий сук садится.

Настал зловещий день, неотвратимый срок,

Его два года ждал, нахмурив брови, рок,

Приходит черный день, теперь к чему привада?

Вернуться хочет он, ему стать ночью надо,

Он страшной новостью пребудет навсегда,

От крови красный весь и красный от стыда.

Пора взойти заре, когда-то это пламя

Горело багрецом и райскими цветами,

Но полог золотой карминной розой стал,

Сказали: «Будет дождь», сказали: «Будет шквал».

Смерть новую зарю украсила недаром

Каленьем угольев, зловещим адским жаром,

И пряча скорбный лик в свой призрачный покров,

Дождь превратила в кровь, а в стоны шум ветров.

Но поднят занавес дрожащий, и светило

Взор на невиданное действо устремило,

Подняв с прискорбием свой тусклый лик из вод,

Чтоб окунуть лучи, скользящие с высот,

В потоки наших слез. Так солнце нам предстало,

Нет, не светильником, а углем вполнакала,

К тому ж еще, чтоб скрыть от всех свой яркий луч,

Оно закуталось в завесу черных туч.

Не стал Нечистый ждать, когда блеснет денница,

Притихшим зрителям в оцепененье мнится,

Что полночь на дворе, когда все люди спят,

Заботы позабыв, а в это время ад

Раскрыл свое нутро, где шевелится алый

Огней бесовских жар и светятся кинжалы,

Столица видится, чьим духом был закон,

За то и чтимая повсюду испокон

Веков, ведь Франции дала и жизнь, и право,

Искусства родила, о мать владык и слава!

Теперь здесь властвует вооруженный сброд,

Он кодексы попрал и прав не признает.

Разнузданной толпы деяния бесчинны,

Полки работников, бездушные машины,

Бесчестие и смерть трем тысячам несут,

Здесь есть свидетели, есть палачи и суд,

И стороны ведут лишь по-французски пренья.

Старались короли и в прежние правленья,

Чтоб пред Испанией не трепетал купец57,

Чтоб море оградить и пашни, наконец,

За кои чужаки сражались неизменно.

Тогда король Франциск был вызволен из плена58

Своими присными, чей строй в бою был смел,

Чей лик перед врагом ни разу не бледнел,

А ныне тех, кто был опорою отчизне,

Отваги не лишив, лишили только жизни59,

На ложах их тела без рук и без голов,

Стал гость заложником, тюрьмой хозяйский кров60,

Схватив за гриву львов, оружием блистая,

Храбрится, но дрожит при этом зайцев стая,

Труслива дерзость их, а слабая рука

Прикончить связанных не в силах, столь робка,

По воле короля наперекор закону

Убийцы режут тех, в чьем сердце верность трону.

Плут коронованный, вершитель безобразий,

Сенаторов страны вовлек в пучину грязи;

Коль изгнанный богат, прибрать его доход,

Ведь недурная месть: сказать, мол, гугенот.

Судам томительным, увы, не видно края:

Тут к смерти матери причастна дочь родная,

Там брата брат извел, а некий лиходей

Предал двоюродного в руки палачей,

Здесь дружбы чахлые, да и знакомства кратки,

Здесь воля добрая — подвохи да оглядки.

Из рая наш Катон простер свой взор61, потом

С улыбкой кроткою нам показал перстом,

Куда он был пронзен, как был остервенело

Изрублен: голову послали в Рим, а тело

Ничтожной шушере досталось на позор,

О чем потом шумел охочий к сплетням двор.

Судебный колокол, гудевший в час разбора62,

Зовет грабителей, зовет на дело вора,

Теперь в Дворце Суда закон не ко двору,

Штандарт малиновый трепещет на ветру63.

Нет, это не война. Там грудь броней прикрыта,

Там сталь поверх одежд — надежная защита,

Здесь отбиваются лишь криком да рукой,

Один вооружен, но обнажен другой.

Попробуй рассуди, кто славы здесь достойней,

Тот, кто разит клинком, иль жертва этой бойни.

Здесь праведник дрожит, здесь горлопанит сброд,

Невинного казнят, преступнику почет.

К позору этому причастны даже дети,

Здесь нет невинных рук, здесь все за кровь в ответе64.

В темницах, во дворцах, в особняках вельмож,

Везде идет резня, гуляет меч и нож,

И принцам не уйти, не спрятаться в алькове,

Их ложа, их тела, их слава в брызгах крови.

Святыни попраны, увы, сам государь

На веру посягнул и осквернил алтарь.

Принцессы в трепете, едва успев проснуться,

От ложа прочь бегут, им страшно прикоснуться

К изрубленным телам, но не скорбят о тех,

Кого не спас приют любви, приют утех.

Твой, Либитина65, трон окрашен постоянно

В цвет бурой ржавчины, как челюсти капкана.

Здесь западня — альков, здесь ложе — одр в крови,

Здесь принимает смерть светильник у любви.

Прискорбный этот день явил нам столько бедствий,

Хитросплетения раскрыл причин и следствий

И приговор небес. Глядите: стрежень вод

Лавину мертвецов и раненых несет,

Плывут они, плывут вдоль набережных Сены,

Где ядом роскоши торгует век растленный,

И нет в реке воды, лишь спекшаяся кровь,

Тлетворную волну таранят вновь и вновь

Удары мертвых тел: вода людей уносит,

Но сталь других разит, их следом в реку бросят.

Ожесточенный спор с водой ведет металл

О том, кто больше душ в тартарары послал.

Мост, по которому зерно переправляли66,

Сегодня плахой стал в гражданском этом шквале,

И под пролетами кровавого моста

Зияют гибели зловещие врата.

Вот мрачная юдоль, где кровь струится в реки,

Юдоль Страдания, так зваться ей вовеки.

Четыре палача, бесчинствовавших тут67,

Бесчестие моста на совести несут,

Четыре сотни жертв швырнул он водам Сены.

Париж! Ей хочется твои разрушить стены;

И восемь сотен душ погубит ночь одна,

Невинных погребя и тех, на ком вина68.

Но кто же впереди отары обреченной?

Кто первой жертвой стал толпы ожесточенной?

Ты оживешь в молве, хотя твой лик в тени,

Благочестивою была ты, Иверни69,

Гостеприимица, защитница для многих

Печальных узников, для путников убогих.

Был на тебе убор монашеский надет,

Но выдал в час резни пурпурных туфель цвет:

Господь не пожелал, чтоб лучшая из стада

Рядилась под святош, меняла цвет наряда.

Спасая избранных, даруя благодать,

Не хочет мерзостям Всевышний потакать.

Но чья там голова? Чье тело неживое?

Обмотана коса вокруг скобы в устое

Злосчастного моста. И странной красотой

Застывший бледный труп мерцает под водой.

Он, падая, повис в объятиях теченья,

Он к небу взор возвел, как бы прося отмщенья.

Паденье длилось миг, но, вверившись судьбе,

Покойница два дня висела на скобе,

Она ждала к себе возлюбленное тело,

К супружеской груди она прильнуть хотела,

И мужа волокут. Расправа коротка,

В грудь безоружного вонзили три клинка,

И вот он сброшен вниз, где мертвая супруга,

Качаясь на волнах, ждала на помощь друга,

Убитый угодил в объятия к жене,

Схватил сокровище — и тонут в глубине70.

Но триста мертвецов на том же самом месте,

К несчастью, лишены такой высокой чести.

Убийца, ты вовек не разлучишь тела,

Коль души навсегда сама судьба свела.

Передо мной Рамо71, подвешенный под кроной,

Седоголовый Шапп72, весь кровью обагренный,

А вот возник Брион73, столь немощный старик,

И малолетний принц к его груди приник,

Он старца заслонил с недетскою отвагой,

Но этот слабый щит насквозь пробили шпагой,

Корабль у пристани отправили на дно,

Хоть право убивать лишь времени дано.

Покуда в городе на славу шла работа,

И Лувр кровавый стал подобьем эшафота,

Из окон и бойниц, с балконов и террас

На быстрый бег воды взирают сотни глаз,

Коль кровь назвать водой. Полунагие дамы,

Припав к любовникам, следят развязку драмы:

Их возбуждает кровь и трупов голых вид,

И каждая ввернуть скабрезность норовит,

Им женских жаль волос — мол, пропадут задаром!

А ведь дымится кровь и души стали паром.

Глядят бездельницы, как здесь, невдалеке

Кромсают жен и дев и топят их в реке,

Как обесчещенным пронзают грудь стилетом,

Чтоб сами падали и верили при этом,

Что нелегко на кровь глядеть глазам Творца,

Что в миг отчаянья вселяет Он в сердца

Своей надежды свет. Сарданапал наш мерзкий74,

Столь переменчивый — то робкий он, то дерзкий, -

Охрипшим голосом подбадривает сброд,

Хоть слабосилен сам, других зовет вперед.

Сей доблестный храбрец, страшась всего на свете,

Среди придворных шлюх сидит в своем Совете.

Никчемный он король, зато какой стрелок!

Из аркебузы он бегущих валит с ног,

Все промахи клянет, а меткостью кичится,

В компании честной желая отличиться.

Комедию дают в трагический сезон,

Что ни лицо — Гнатон, Тайс или Тразон75,

И королева-мать со всей своей оравой

Отправилась глядеть плоды резни кровавой.

Одна из дам верхом спешит в тот самый миг

Двух спасшихся предать и выдать их тайник76.

Здесь, в сердце Франции, где кровь повсюду вижу,

Затеял шумный двор прогулку по Парижу.

Нерон в былые дни нередко тешил Рим

Ареной цирковой, театром площадным,

Совсем, как в Тюильри иль, скажем, в Бар-ле-Дюке,

В Байоне иль в Блуа77, где затевают штуки

Такие, как балет, турнир иль маскарад,

Ристанья, карусель, борьба или парад.

Нерон, сжигая Рим, насытил нрав свой дикий,

Как наслаждался он, повсюду слыша крики

Отчаявшихся толп, дрожащих пред огнем,

Несчастие других лишь смех рождало в нем,

Все время раздувал он пламя для острастки,

Чтобы на пепле жертв владычить без опаски.

Когда огонь вполне насытился бедой,

Властитель ублажил народ несчастный свой,

Найдя виновников: он их припас заране.

И вот извлеченные с тюрем христиане,

Они чужим богам стать жертвою должны,

Быть искупителями не своей вины78.

В часы вечерние на пышном карнавале

Зевакам напоказ несчастных выставляли

И на глазах толпы, в угоду божествам,

Швыряли их в огонь и в пасть голодным львам.

Так и во Франции пожаром сотен хижин

Был вознесен тиран, а нищий люд унижен.

В горящих хижинах отчаянье царит,

Но деспот восхищен: «Как хорошо горит!»

Народ не видит зла, мошенникам доверясь,

Их кормит, а винит в своих несчастьях ересь.

И ты, христианин, за глад и мор ответь,

Ты землю превратил в железо, небо — в медь.

Кровавой жертвой стать придется христианам,

Чтоб искупить грехи, свершенные тираном,

Тут власть имущие нахмурили чело,

Докучны стоны им, ведь столько полегло.

Так встарь Домициан79, пристрастный к легионам,

Несмелых приучал к слезам и тяжким стонам,

Чтоб жалость в них убить, чтоб видели они

Лишь очи кесаря, их грозные огни.

Так и король наш Карл огнем очей надменных

Старался заглушить укоры принцев пленных80,

Надежду в них убить: пускай они узрят,

Что чужд раскаянию тот, чей грозен взгляд.

Пред взором пленников король, лихой сначала,

Утратил гордый вид, надменности не стало,

Когда семь дней спустя, сорвавшись с ложа вдруг,

Он криком разбудил своих дворцовых слуг:

Полночный ветер выл, в нем стон стоял, и крики

Незаглушимые терзали слух владыке,

Потом еще три дня, как в роковые дни,

Не стихнут голоса коварные резни.

Усилить он велел ненужную охрану:

Вновь отголоски те мерещатся тирану,

Двенадцать злых ночей дрожит он напролет,

И все вокруг дрожат, он спать им не дает,

И среди бела дня он мечется нередко:

Над Лувром воронье, и вся черна беседка81.

Вновь королева-мать творит свои дела,

Супруга нежная от страха обмерла82,

Нечистой совестью всю ночь король терзаем,

До смерти будет он гоним истошным лаем,

А днем шипеньем змей; душа его дрожит

И от самой себя в беспамятстве бежит.

Ты принц, мой пленный принц83, свидетель этой были,

Твои рассказы нам немало бы открыли.

Собрав застолие, теперь узреть бы тут,

Как волосы твои от ужаса встают,

И если эти дни ты позабыл так скоро,

Не забывает Бог ни славы, ни позора84.

В ту пору человек не человеком был,

Скорее это знак разгульных темных сил,

Ведь он в глазах отца, скорбящего о сыне,

Не смел существовать, немела мать в кручине,

Когда на смерть влекли ее родную плоть.

О эта боль без слов, не приведи, Господь!

Порой преследует умелый соглядатай

Того, кто без примет и с виду простоватый,

Подслушивает шпик повсюду неспроста:

Вдруг тайну выдадут какие-то уста.

Иной в большом стогу не спрятался от смерти,

И это видела одна луна, поверьте,

Иного рассекут на части, а потом

Родная мать его не распознает днем,

Напрасно дочери и нежные супруги

Отцов или мужей идут искать в округе,

Найдут похожего, целуют в простоте:

«Пускай ты мне не муж, ты брат мой во Христе».

Какой же это грех, коль труп не взяли воды,

Предать его земле по правилам природы!

Так требует наш долг, достоинство, права,

Зов дружбы и любви, зов крови и родства,

И чувство жалости: едва уходят страхи,

Бессмертная душа воспрянет и на плахе.

При столь блистательном владыке христиан,

Которым помыкать легко бы мог Аман85,

Все наши города безумье охватило,

Повсюду льется кровь, повсюду правит сила.

Пред нами Мо86, а в нем такая же напасть,

Смертоубийствами упился город всласть,

Шестьсот на дне реки, меж ними в этой драме

Погибло двадцать жен, поруганных скотами.

Луары странный блеск опять пред нами лег,

Подножье города омыл ее поток,

Шестнадцать тысяч душ убито в Орлеане,

Хоромы во дворце, совсем как поле брани,

Кровавым грудам тел в реке плотиной стать,

Невиданная мель теченье гонит вспять,

Те города страны, те человечьи руки,

Что не прошли войны и всей ее науки,

Луару замутив, разводят в ней кармин

И в небесах видны среди других картин.

Но львы твои, Лион87, безвинны в черном деле:

Ни городской палач, ни воин цитадели,

Ни чужеземная отчаянная рать

Не захотят в тюрьме убийством рук марать,

Коль руки честные не окровавят плоти,

Тая презрение к столь мерзостной работе,

Отребье, требуха тотчас поможет в том,

Начнет тебя терзать, мешая кровь с дерьмом.

Балансом и Вивье, Турноном, также Вьенной88

Был осужден Лион, жестокий и надменный,

Запятнан тысячью непогребенных тел;

А вот, к примеру, Арль колодцев не имел89,

И десять дней страдал от жажды над кровавой

Тлетворною рекой, над мертвой переправой.

Здесь третий Ангел встал, он чашу в должный срок

Над Роной выплеснул, и алым стал поток.

И молвил Ангел вод: «О Боже, Боже правый,

Иже еси вовек и впредь в сиянье славы,

Поскольку тем, кто смел твоих святых убить,

За пролитую кровь ты крови дал испить»90.

Но Сена все затмит: ее два крайних града

Невинны, говорят, их проклинать не надо:

Один из них Труа, другой из них Руан,

Там в тюрьмах узникам был свет надежды дан,

Но оба в свой черед в наш список угодили,

Поскольку восемьсот несчастных загубили91.

Тулуза впопыхах парламент созвала92

Затем, чтоб воспретить кровавые дела,

Верней, чтоб снять позор с владычицы бесчинных.

Но сколько городов, до сей поры невинных,

Смягчавших красотой и разумом сердца,

Хранили доброту свою не до конца

И все-таки сдались под натиском разбоя,

От коего трясет сообщество любое.

Ты это испытал, Анже, отец наук,

И ты, о Пуатье, изящных вкусов друг,

И ты, добряк Бордо, простился с доброй славой,

На путь недобрый став. И Дакс — в игре кровавой.

А вот соседи их, отважней не в пример,

Но отвергают зло, живут на свой манер.

Ты войском славишься, не казнями, Байона,

Твоя дарованная вольностью корона,

Корона дружества, в лихие времена

Горит, алмазными гвоздями скреплена.

Куда, глаза мои, еще идти за вами,

Чтоб тридцать тысяч жертв изобразить словами?

Какие взять слова для перечня примет

Бесчисленных ручьев, текущих в море бед?

О взгляд читающий, о чуткий слух, замрите,

Вам чудо явит Бог среди иных событий,

Он мертвых выведет из подземельной тьмы.

Как нас меняет смерть! Но вот узрели мы

На фреске город Бурж, людей; и тот, кто зорок,

Их лица разглядит и сосчитает: сорок.

А там их вновь сочтут, чтоб точен был итог,

Дабы никто из них уже спастись не мог.

Чуть свет их всех подряд убьют рукою ката,

Расставив по пяти пред зданьем магистрата,

Преданье давнее свидетельствует нам,

Что смерть ни одного не пощадила там.

Был суд на третий день, когда в судебной зале

Вдруг глас послышался, исполненный печали,

Глухой, надтреснутый; все те, кто много раз

Готовы вопрошать, откуда этот глас,

Узнают, наконец: один старик согбенный,

Способный вынести заботы жизни бренной,

Сам в нужник бросился, в погибельный провал,

Из ямы выгребной в последний раз воззвал,

Сраженный голодом, убийцей всех жесточе.

Сии судилища, дрожа, глядели в очи

Столетью грозному, в зерцало наших бед,

Давали веку хлеб, чтоб он явил в ответ,

Как ставит жизнь Господь над пропастью, у края,

Где кости грудою свалила смерть седая,

Чтоб потрясенный век бессилье сбросил вновь,

Дабы убийц разить за пролитую кровь.

Комон, в двенадцать лет пришла к тебе утрата93,

Но жизнь твою спасли тела отца и брата.

Кто руку дал тебе, кто был спаситель твой?

Твои отец и брат вовеки над тобой.

Из праха одного слепила вас природа,

А смерть сроднила вас еще сильнее рода:

Живой ли, мертвый ли, ты на смерть с ними слит,

А жизнь твоя сама усопшим век продлит.

Родною кровью ты окрашен был на ложе,

Господней милостью спасен, судимый позже:

Бог разум отроку ссудил и этим спас,

Но став слугой врагу, ты отступил от нас94.

Простертый на земле, еще нам некто явлен,

Пронзенный тридцать раз, лежит он окровавлен,

Он был один, когда столпился сброд вокруг

И стал его колоть, не покладая рук,

Один к лежачему немедля возвратится,

Чтоб ткнуть ножом туда, где должно сердцу биться,

И святотатственно, сам черт ему не брат,

Исторгнет злобный зев такую речь трикрат:

«Что, спас тебя твой Бог от смерти и позора?»95

Ты, нечестивец, лжешь и сам дождешься скоро

Убийцу своего: наш справедливый Бог

Дыханьем уст Своих дарует душам вдох,

А вещий Божий глас могуществом нетленным

Несет убийцам смерть и вечность убиенным.

Мерлен, как встарь пророк, бежавший от царя96,

Три дня в укрытье мог сидеть благодаря

Тому, что беглеца наседка посетила

И всякий раз ему в ладонь яйцо сносила.

Гонимые, пускай вас голод не страшит,

По воле Господа голодный будет сыт,

Кормильцев шлет Господь нам поздно или рано:

Мерлену — курицу, Илье-пророку — врана.

Однажды для Ренье Везен, смертельный враг,

Стал избавителем, как вран, податель благ,

Он двести лье прошел, служа Ренье охраной,

Который смерти ждал, но жизнь его сохранной

Была, хоть конвоир молчал весь путь почти,

Лишь странные слова изрек в конце пути:

«Пусть будет доброта моя тебе укором,

Коль ты не отомстишь парижским людоморам»97.

Я, созывающий бежавших от резни,

Моливший Господа: «Спаси их, сохрани!» —

Воспевший горе их, тревоги, жизнь в раздорах,

Могу ли умолчать о тех, кто сердцу дорог?

В тот злополучный час, когда враги в бою

Клинками многими проткнули плоть мою,

Целитель ран моих, мой ангел, мой хранитель98

Меня, столь грязного, впустил в свою обитель,

И семь часов подряд взирал на рай мой глаз,

На таинства небес, о чем пишу сейчас,

И пусть все это сон и морок на рассвете,

Пусть примерещились в бреду виденья эти99,

Не спрашивай меня, читатель, ни о чем,

Воздай Творцу хвалу, тебе же польза в том.

Жар вдохновения тем часом раздувая,

В беспамятство впадал я в дивных кущах рая.

Повернутый на юг, следил за солнцем взгляд,

От полдня жаркого клонился на закат,

С востока к западу тянулась вереница

Живых картин того, что впереди таится.

Еще сто образов вдали увидел я,

Явились лучшие столетья сыновья;

Подчас и палачи не захотят трагедий,

В них станут катами родня или соседи.

Мой дух измученный невольно разглядел

Толпу едва живых, совсем раздетых тел,

Она два дня ждала убийц, поскольку рада

Была избавиться от жизни и от глада;

Ватага мясников придет на помощь ей,

В крови запекшейся их руки до локтей,

Мясничьи тесаки кромсать привычны тело,

Четыреста голов разделают умело.

Наполнен воплями любой поганский храм100,

Лишенных разума и веры вижу там,

Склонясь пред силою, угрозой, словом бранным,

Они сюда идут молиться истуканам,

На ложный путь встают, поскольку в их сердцах

Жив страх перед людьми, исчез Господень страх.

Сии несчастные отвергли ради пищи 1230

Блаженство вечное, небесное жилище,

Не все отступники смогли себя сберечь,

В геенне души их, тела прикончил меч.

Поскольку не хотел Господь такого срама,

Он их часы продлил лишь до порога храма.

Но жалости не чужд Творец, не слеп, не глух,

Хоть к слабости людской Святой не склонен Дух,

Он часто милосерд. Так приговоры Бога

Земному бытию кладут пределы строго.

С востока в небесах все образы затмил

Всеослепляющий чудесный блеск светил,

Там звезд несчитанных рои плывут в просторы,

Когда пары земли не застилают взоры,

Там знаки ясные пока неясных строк,

Чей смысл откроют нам событья в должный срок

Мне ангел преподал урок: «Ты на пороге

Небесных высших тайн. У Господа в чертоге

Всем небожителям дозволено прочесть

Скрижаль грядущего, куда имели честь

Взойти звучания Давидовой псалтири,

Взойти сии слова: В высоком горнем мире,

Который создал Ты в начале всех времен,

Свет слова Твоего навечно утвержден101.

Вот книга тайных дел, и семь не ней печатей,

Пока рои планет плывут на небоскате.

Пророк, смиривший львов, премудрый

Даниил Господни истины в писанье нам явил.

Людскому разуму здесь не найти ответа,

Лишь сонму ангелов открыта книга эта

И Божьим избранным достанется в удел

В час воскресения их душ, а также тел.

Тем часом лики их в сиянии небесном

Предстанут отпрыскам, и кротким, и злобесным».

Спросил я ангела: «Но могут ли узнать

Воскресшие родню, придя на землю вспять,

Узнать по именам, в лицо узнать собрата,

Который обречен на гибель без возврата?»

Мне ангел отвечал: «Приемлет вечность их,

Лишая чувств родства и прочих уз земных,

Но если совершенств достигнут в полной мере,

К ним чувство высшее придет на смену вере.

«Когда ты счастливо придешь на землю вновь,

Бог, просветив твой дух, вернет ему любовь.

Ты видишь долгий ряд мужей могучих нравом,

Собратьев доблестных, успешных в деле правом?

«Вот океанский брег и град, где крик и вой,

Вот злополучный стан за крепостной стеной,

Как Иудифи град, пребудет незабвенным102,

Ягнятам кротким щит, возмездие надменным,

Здесь пресеклись их дни, надежды их и пыл,

Здесь двадцать тысяч душ Господень меч сразил.

Не захотел Господь, чтоб с бою овладели

Враги задымленной твердыней Ла Рошели,

И он привел в Париж сарматов без бород103,

Чтоб праведным помочь, чтоб образумить сброд.

Сколь дивен океан, где волны в пене белой,

Как перси млечные кормилицы дебелой,

Все побережие от раковин бело,

Как будто манной все небесной замело.

Скажите, знатоки заветных тайн натуры,

Как вышло, что морской простор, доселе хмурый,

Такой всегда скупой, принес насущный хлеб

Злосчастной крепости, где голод был свиреп,

Как вышло, что потом исчезла эта манна,

Когда ушла беда с прибрежья океана?

Герои крепости, в небесной высоте

В знак чуда подвиг ваш расписан на холсте.

«Под нами, погляди, источник чистый света,

Звезда без имени, бесхвостая комета,

Над Вифлеемом встарь светившая с высот,

Днесь Карлу-Ироду она конец несет104.

«Отраву Иезавель105 пускает в ход все больше,

Чтоб посадить на трон сбежавшего из Польши106,

Который возвратясь находит не ягнят,

А львов рассерженных, с кем нужен мир и лад.

«От берегов морских и до Севенн Оверни

Встал в Божьем Духе дух людской, противясь скверне,

От снежных Пиреней до Альп, слепящих взор,

Названий не сочтешь заветных мест и гор.

Утесы ожили и валуны сегодня,

Чтоб сокрушить врага, чтоб рать росла Господня,

Чтоб возросло сынов Аврамовых число107,

Чтоб знамя Господа его народ вело;

Пусть Генрих-принц в плену108, есть пастыри по счастью.

В иных провинциях они стоят над властью

Отродий суеты и вдохновляют рать,

Чтоб силой бранною мучителей карать.

«Вот скоп правителей и тех, на ком порфира,

Которым кровь мила, война любезней мира,

Вот Генрих Валуа: вкусив святых даров,

Он тут же христиан прикончить был готов109,

Ни жизней не щадить, ни человечьей крови,

Посулы, козни, ложь имея наготове.

«Франциск, Анжуйский принц, тот стал сперва вождем

Плачевной армии, предателем — потом,

В полуночном краю он сеял зерна розни,

Разбитый агнцами, стал снова строить козни,

Своих приспешников тайком собрал опять,

Внушавших принцу мысль Антверпен с бою взять110:

Бог ложной делает угрозу и обиду.

Коварны короли, хоть доброхотны с виду,

Но им доводится самим попасть впросак:

За вероломство Бог наказывает так.

На собственный подвох всегда легко пойматься,

И ветер вдаль несет проклятья святотатца.

«Сошлись три воинства владык полдневных стран111,

Католиков в полон взял сарацинский стан.

Готов был в Лувре яд, и вскоре заманила

Самсона в западню парижская Далила112.

«Король дон Себастьян народ свой разорит113,

А все наследие его возьмет Мадрид,

Испанец, как зерно, посеет это злато,

Дабы во Франции поднялся брат на брата,

Но вновь поднимет меч вся Нижняя Земля114,

Чтоб сбросить гнет и власть Филиппа-короля,

Который подчинить весь мир задумал силе,

Но будет вшей кормить, потом червей в могиле.

«Два стана видишь ты: один склонен с мольбой,

Другой кощунствует, идя на смертный бой.

Вот поле близь Кутра115. Как скоро здесь полягут

Пять тысяч воинов, уйдя из мира тягот.

«Вот взявший меч Париж, где верховодит Гиз;

Изгнали короля, но венценосный лис116

Обманом герцога в свою нору заманит.

Тот, кто топил других, и сам в глубины канет,

Кто подсылал убийц, нарвется на клинок117,

И поджигатели должны сгореть в свой срок,

Луара в тысячах смертей уже повинна,

И этот черный прах пожрет ее пучина.

Так и король-мясник, сбежав от мясников,

У бывших жертв своих найдет надежный кров118,

Но верный прокурор, не замышлявший злое,

Убийцу приведет к властителю в покои,

Туда, где в тот же день семнадцать лет назад

Преступную семью Господь обрек на ад119:

Так Генрих Третий стал добычей мерзкой твари,

Оставив трон и власть гонимому Наварре.

«Не позабыть побед близ Арка, близ Иври120,

Тех, кто тебе помог, запомни, принц Анри,

Заманчив твой удел, но в нем сокрыт незримо

Господень промысел, дорога в церковь Рима121.

«Париж, ты жрешь людей, о ненасытный град!

Здесь триста тысяч душ обречены на глад

На десять лиг окрест, где в мирный час сурово

Ты сирым запрещал не хлеб, а Божье слово122.

«Все то, что я постиг, ты, человек, поймешь,

Немало видел я монархов и вельмож,

Тех, что различными отравами убиты,

И часто мышьяком, как травят иезуиты.

Для них важней всего, чтоб в сеть попали вы,

О земли Швеции, Полонии, Москвы!123

«Что я еще скажу? Вот звезды, всех туманней,

Они тебе сулят немало испытаний,

Так долог будет труд и тягостный ночлег,

Усталость посетит брега французских рек.

Что ждет тебя, дитя? Вдали перед тобою

Встает какой-то дым, окутавший Савойю124,

Ждет под Женевою в походе хворь и бред125,

Потом Венеция126, где хмурый ждет рассвет.

Всё в Божеской руке: и светлый день, и хмарный,

И тридцать лет спустя король неблагодарный127,

И власть его вдовы, позора торжество!

Был светоч и угас, и рядом никого.

«Свершает небо круг, и ты увидишь въяве

Бастарда королем в соседственной державе128,

Рожденный в камере, он там же смерть вкусит,

Любезный Альбион давно от смут не спит129.

Картина новая: Ирландией неверной

Заброшен в Англию отряд, ведомый скверной130,

Чума духовная явилась в сей предел,

Ужасна, как чума, смертельная для тел.

Края заморские на западе восстали131,

От мира и войны французы слабы стали.

Злой дух Аполлион132, Периклом мнивший стать,

На города свои большую двинет рать,

Сей кесарь Фердинанд руины солнцу явит,

Пускай же трупами на пепелищах правит.

Батавы в западне, разбит в бою султан133,

В осаде доблестен, как встарь, немецкий стан134,

А вот Италия, та нечиста без меры135,

Ей не противен дым от головней и серы.

В Европе запросто владыки снарядят

На суше тридцать войск, а в море семь армад136.

Взгляни, прощен Творцом народ Иерусалима,

Антихрист посрамлен, а Церковь невредима137.

Великий Судия спешит на трон свой сесть,

Чтоб век пришел к числу, где три шестерки есть138.

«Вернись же в плоть свою, не уповай некстати,

Что Церковь отдых даст и пору благодати.

Вернуться надобно, еще ты должен жить,

Чтоб гневу Божьему десницей послужить.

Тебя я честно вел в заоблачном скитанье,

Все честно опиши: пусть прочее писанье

Прекрасней кажется, оно не заслонит

Таящий столько тайн сияющий зенит.

Славь Бога! Лишь его обязан ты заботе,

Не забывай, кто дал твоей пронзенной плоти

Убежище в Тальси, где на столе она

Лежит, в могильный холст уже наряжена.

Верни же духу плоть, чтоб их любовь венчала,

Мужское сочетав и женское начало»139.

Ты жизнь мне, Боже, дал, чтоб я Тебе служил,

Ты воскресил того, кто голову сложил,

Ты длань ко мне простер; Тебе, Господь, на лоно

Я душу положу, прими же благосклонно.

Ты звонкий глас мне дал, Тебя я воспою,

Воздам хвалу Тебе, восславлю мощь

Твою В притворе храмовом, чтоб слух о Божьей каре,

О дивах явленных дошел до государей,

Царящих на земле, чтоб самый темный люд

Через меня узнал, как Ты бываешь крут.

Но самый главный труд поведать о грядущей

Поре, где Страшный Суд Ты правишь, Всемогущий,

И должно возводить без лишней болтовни

Чертог видения, венчающего дни,

И чтоб не следовал притом досужий разум

Восторгу глупому, пристрастью к праздным фразам.

Вздремнувший океан Бретани грудь сосет,

Припав к ее соску, набрякшему от вод Французских многих рек:

видна Луары вена, Шаранта и Вилен, извилистая Сена.

Спит океан седой, растрепанный во сне,

Порой ворочаясь, а в тихой глубине

Кораллы светятся, жемчужниц ясны знаки,

И амбра серая мерцает в полумраке.

Зефиры легкие ласкают старика,

И стелет влажная бессонная рука

Матрац из трав морских и пеной кроет ложе.

Порой видение всплывает, сон тревожа,

И волны млечные над глубью голубой

Гнезд зимородковых уносят частый рой.

Меж холмами воды и сушею волнистой

Случается война и стонет брег скалистый,

И хочет океан тогда, чтоб ветер стих,

Чтоб не тревожил он пучин и дюн морских,

Не возмущал покой владений океана,

Не затевал мятеж, бесчинно, безвозбранно.

И старец говорит: «Ох, этот вертопрах,

Неужто некому держать его в руках,

Чтоб не зорил мое исконное именье?

Волна рождает ветр, а тот родит волненье,

А, может статься, он смирил бы ярый пыл,

Не будь веления каких-то высших сил:

Я возгоняю пар над хлябью штормовою,

И воздух, и вода в согласии с собою».

Обманы сон таит, сравнимые вполне

Со звуком за окном, с засадой на войне,

Тут разум впереди идет, а чувства позже

Подскажут истину; седой сновидец тоже

Обманут был, решив, что рев волны морской,

Которая ведет с гремящей сушей бой,

Способен возбудить воздушные порывы.

Проснулся океан, загривок чешет сивый:

Сперва трезубец всплыл, потом над гневным лбом

Седые вздыбленные кудри, а потом

Хвосты и головы вздымают два дельфина,

Над блеском водяным возносят властелина140.

Он чувствует: кудрей соленых белизна

Пятнает кровью длань, он видит, что красна

Его нагая грудь. И вот, насупив брови,

Рокочет он: «Во мне откуда жажда крови,

Когда не ведал я желаний никаких?

Кто падаль разбросал на берегах моих?

Отродья черных недр — не облачные воды —

Заразу принесли. Пучин моих приплоды,

Барашки белые, бодайте вновь и вновь

Стремнины встречные, смывающие кровь».

Так бездна водная преображает в кручи

Зеленоватые разлив реки могучий,

Которая исток из бездны зла берет.

Белоголовый вождь необозримых вод

Увидел ангелов в разверстой горней дали,

Которые из чаш в пучину изливали

Расплавленный рубин141; воздав сии дары,

Запели в синеве парящие хоры.

Се ангелы небес, се вестники Господни,

Они собрали кровь потоков преисподней

В большие амфоры свои, чтоб до конца

Хранить их в храминах небесного дворца.

Чтоб не глядеть на грех, взошедшее светило

Завесой облачной веселый лик прикрыло

И тихо сквозь покров струит свой алый луч,

Как будто хочет кровь вернуть дождем из туч.

При виде ангелов и солнца золотого

Прозревший океан такое молвил слово:

«О дети Божии, вы Царствия сыны,

Вам отданы поля заоблачной страны

В надел кладбищенский. Толкая вас на землю,

Не гневаюсь на вас, не вас я не приемлю».

К Луаре хлынул он и сразу разглядел

На розовых песках наносы мертвых тел,

Он собирает их, несет в разлив лазури

Добычу знатную, противную натуре.

Сложив сие добро, глаза возводит он,

Светлеет лик его, и слышит небосклон:

«Как повелел Господь, я спрячу всех, покуда

Для счастья вечного не выйдут из-под спуда.

Безгрешны мертвые, прекрасны чистотой,

Украсят их тела чертог подводный мой;

Земля их предала, она жилище смрада,

И праведникам в ней покоиться не надо».

Всех поглотила глубь, морщинят волны гладь

И, выплюнув песок, стократ уходят вспять.

Как наших зверств плоды посереди вселенной

Земля могла укрыть! Как смрад страны растленной

Иноплеменников не отвратил от нас!

Без страха среди них бывали мы не раз,

Глядели весело, уверенные в силе,

Честь старой Франции с достоинством носили.

Теперь французами гнушаются они.

Не надо всех равнять. Господь вас сохрани!

Не ставьте преданных с предателями рядом,

Убийц с убитыми, и не ласкайте взглядом

Равно, как верного, так бешеного пса,

Безбожников и тех, кто верит в небеса.

Одни льют кровь свою, другим милей чужая,

Иной живет без мук, чужие умножая,

Один мечом разит, другой сражен мечом,

Поносите волков, но овцы-то причем?

Придите, мстители и вся земля без края,

Французских каинов мечом за кровь карая.

Пусть вновь их вопросят, где братья их теперь,

Пусть бледное лицо являет миру зверь,

Пусть озирается и места не находит,

Пусть тень дрожащая его повсюду бродит.

Иные думают: Господь не так уж строг,

Лишь слабых молнией разит его клинок.

Дышите, смертные, еще дождетесь мига,

Когда придет к концу сей мир и эта книга.

Господь подвел черту: мечи простор секут,

Вас ждет возмездие, а после Страшный Суд.

Узрите гневное недремлющее око,

Узрите, как Творец возносит длань высоко:

Одних накажет хлыст, других сразит булат,

Одних ждут небеса, других кромешный ад.



загрузка...