загрузка...
 
«О мифическом значении некоторых обрядов и поверий»
Повернутись до змісту

«О мифическом значении некоторых обрядов и поверий»

Во время пребывания за границей в 1863 г. Потебня пишет книгу «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий». Отосланная в Москву еще в 1863 г., она была опубликована лишь спустя два года во 2, 3 и 4 книгах «Чтений в имп. Обществе истории и древностей, российских при Московском университете». Исследование включало три части: «Рождественские обряды», «Баба-Яга» и «Змей. Волк. Ведьма». По первоначальному замыслу книга должна была начинаться главкой о языческих богах (на основе «Слова о полку Итореве» и других письменных источников), однако Потебня отказался от ее публикации, и она увидела свет лишь недавно, в 1989 г.

В исследовании отразились занятия Потебни санскритом; штудирование исследований по индоевропейской и германской мифологии Я. Гримма, А. Куна и В. Маннгардта, изучение сборник ков чешской и словацкой народной поэзии. В отличие от книги «О некоторых символах», в значительной степени, основанной на материале славянских песен, здесь Потебня опирается главным образом на записи обрядов и поверий и на русские сказки; активно привлекал он, в частности, первое издание сборника А. Н. Афанасьева.

В книге имеется множество интересных наблюдений и гипотез, которые позднее получили разработку в науке о фольклоре и славянской мифологии (образы мифических кузнецов Кузьмы и Демьяна, сказочный сюжет о происхождении Змиевых валов, наблюдения о мифопоэтической семантике «овсеня» и др.). Потебня широко использовал малые фольклорные формы, которые отличаются особой мифологичностью и в последние годы вновь привлекли внимание исследователей (см., например: [Виноградова 1989; Гаврилюк 1994 и др.]). Он предложил интересные мифологические интерпретации детских игр в жмурки и в сороку-ворону. В главе о Бабе-Яге Потебня опирается главным образом на русские и украинские сказки, однако цитирует также в своем переводе или пересказе сказки немецкие, сербские, словацкие, хорватские.

Несколько обособленное положение в книге занимает глава о рождественских обрядах, лишь внешним образом связанная с двумя последующими. Потебня предлагает здесь ценные подборки материалов о ритуальных функциях свинины, о правилах повседневного обращения с хлебом, о ритуальных функциях хлеба и каши.

Потебня верно уловил многочисленные переклички между святочными и поминальными обрядами. Искусственный характер его построения приобретают тогда, когда за сходством обрядовых элементов он пытается открыть общность мифических представлений дохристианской эпохи и особенно — установить родственные отношения гипотетически реконструируемых языческих богов.

На уязвимость такой методики указал А. Н. Веселовский в статье «Заметки и сомнения о сравнительном изучении средневекового эпоса» (1868). Он справедливо отмечал, что «невозможно по нескольким сходным подробностям, обнаружившимся в разных кругах представлений, выводить родственность и генетическую связь самих представлений, ибо они могли обставиться одинаковыми чертами и без всякого отношения друг к другу» [Веселовский 1938, с. 59]. Позднее в работе «Св. Георгий в легенде, песне и обряде» Веселовский сформулировал ту же мысль более определенно: «...при изучении народного поверья и обряда следует выделять в том и другом то, что я назвал бы общими местами культа, жертвоприношения и т. п., повторяющимися, в сходных чертах, при разного рода празднествах и вне связи с местом, занимаемым ими в земледельческом годе. К этому элементу обряда едва ли приложима непосредственно натурмифологическая экзегеза» [Веселовский 1880, с. 157].

Если в первой книге Потебни речь шла о символах в языке и народной поэзии, а вторая имела теоретический характер, то в третьей Потебня вступил на зыбкую почву мифологических предположений. Книга Потебни во многом разделяла недостатки тех исследований по мифологии, которые представлялись тогда последним словом науки. Вслед за ранним В. Маннгардтом Потебня непременно желает видеть языческих богов за любыми персонажами фольклорных произведений или христианского предания, а в этих языческих богах — воплощение природных явлений.

Наиболее неудачной является, как нам кажется, вторая глава книги, посвященная образу Бабы-Яги. И обусловлено это главным образом уровнем сказковедения середины XIX в. В основе мифологических интерпретаций сказок не только у Потебни и Афанасьева, но и у многих других исследователей того времени лежит принцип порочного круга: сначала на основе сказок восстанавливается мифический образ Бабы-Яги, а потом сказки о Бабе-Яге объясняются путем соотнесения с тем же восстановленным ранее мифом о Бабе-Яге.

При чтении сочинений немецких авторов Потебня сделал наблюдение о том, что некоторые детали сказок о Бабе-Яге напоминают мотивы, связанные с персонажем германской низшей мифологии, известным под именами Хольда, фрау Холле, Перхта, Берта. Основываясь на этих реальных перекличках, Потебня попытался отождествить Бабу-Ягу с германской языческой богиней. Искусственный характер всего этого построения бросился в глаза уже П. А. Лавровскому. «Самым простым глазом можно видеть, — отмечал он, — что служило побуждением г-ну Потебне создать образ Яги, не известный доселе в науке славянской мифологии и прямо противоположный понятиям народным. Это нем. Гольда, к единству с которой во что бы то ни стало, взялся привести он Бабу-Ягу» [Лавровский 1866, с. 63]. Впрочем, концепция Потебни оказалась вполне приемлемой для А. Н. Афанасьева, и он кратко изложил ее в ПВСП [III, 592-595].

Потебня отождествляет разных сказочных персонажей друг с другом и с персонажами языческих мифов на том основании, что им приписываются сходные функции (например, функция похищения детей). При ограниченном количестве ситуаций сказки и однообразии функций ее персонажей такая методика приводит к тому, что уравниваются друг с другом самые разные персонажи, а сказка предстает как бесконечное повторение одних и тех же мифов. Мир народных верований осмысляется как своеобразный лабиринт, в котором за каждым новым поворотом человек встречает все то же изображение. Если суммировать наблюдения Потебни, то получится, что с Бабой-Ягой тождественны баба, гвоздензуба, Смерть, Масленица, Марена, Баба Руга, Баба Коризма, Лиса, Стрига, Морана, змей, ступа-туча и, кроме того, Баба-Яга является Матерью Солнца [Потебня 1865, с. 95, 105-106, 110-111, 119-120, 223, 255, 264].

Казалось бы, пол сказочных персонажей и их количество должны послужить ограничением, однако Потебня находит возможным даже двух персонажей — деда и бабу — считать производными от одной Бабы-Яги [там же, с. 109, 125]. При чтении книги бросается в глаза, что все эти отождествления вводятся без какой бы то ни было аргументации; просто сообщается, что такого-то персонажа автор считает таким-то персонажем [там же, с. 126].

По своему методу книга Потебни весьма близка А. Н. Афанасьеву. Это отметил, кстати, и сам Потебня в письме к А. А. Котляревскому от 3 января 1869 г. [Айзеншток 1927, с. 165]. В предыдущей главе мы уже писали о том, что А. Н. Афанасьев включил многие материалы, подобранные Потебней, и его наблюдения в ПВСП (см. выше с. 226). Вообще, если можно говорить о «мифологической школе» в России, то к .ней следует отнести прежде всего ПВСП А. Н. Афанасьева (особенно первый том) и «О мифическом значении» Потебни. При этом придется признать, что с «мифологической школой» связаны главным образом недостатки этих сочинений, а не их достоинства.

Работа Потебни не стала его удачей ни по существу, ни по той роли, которую она сыграла в его научной биографии. Резко отрицательную оценку дал книге П. А. Лавровский, который опубликовал ее обстоятельный разбор. Книга была написана в качестве докторской диссертации, однако после рецензии П. А. Лавровского ученый совет Историко-филологического факультета Харьковского университета дал о ней негативный отзыв... и диссертация была отклонена. Вторично Потебня защищал докторскую диссертацию лишь в 1874 г.; в качестве текста он представил на этот раз 1-й том своего знаменитого труда «Из записок по русской грамматике».

Напомним, что П. А. Лавровский и его брат Н. А. Лавровский были университетскими преподавателями Потебни и оказали влияние на формирование его научных взглядов; об этом он сам написал в своей автобиографии [Потебня 1989, с. 13]. В 1858 г. П. А. Лавровский дал благожелательный отзыв о магистерской диссертации Потебни «О некоторых символах в славянской народной поэзии». О первой книге Потебни П. А. Лавровский писал, что «по предмету она нова, по материалу богата, по приемам современна, по результату во многих случаях составляет приобретение в науке» [Сумцов 1904, с. 134]. Н. Ф. Сумцов сообщает, что на первых порах деятельности Потебни П. А. Лавровский оказал ему «большую и разностороннюю поддержку» [там же, с. 131].

Надо признать, что в отзыве П. А. Лавровского на книгу «О мифическом значении» есть вполне справедливые критические замечания: например, он указал на неверные этимологии слов ядро, млин, буря, яга, жук, кощей и др. [Лавровский 1866, с. 14-33]. П. А. Лавровский верно отметил надуманный характер мифологических интерпретаций бедняка и Бабы-Яги, в которых Потебня видел соответственно божество грома и богиню-тучу [там же, с. 53, 61-62].

В то же время П. А. Лавровский отрицает и некоторые верные наблюдения Потебни, например, о двойственности образа Бабы-Яги — «вредительницы» и «дарительницы». Он вообще прошел мимо этнографического пласта исследования, уделив внимание только его лингвистическим и мифологическим аспектам. Можно согласиться с оценкой Н. И. Толстого: «Разбор был сделан сгоряча, под свежим впечатлением прочитанного, в стиле пометок раздосадованного учителя на полях сочинений еще „не созревшего" ученика» [Толстой 1981, с. 70].

Для нашей темы рецензия П. А. Лавровского интересна главным образом как яркое антимифологическое сочинение. Не случайно, что отдельные критические замечания Лавровского позднее неоднократно повторялись — как по отношению к другим, более поздним работам Потебни, так и по отношению к тем ученым, которые продолжили традиции Потебни в XX в.

П. А. Лавровский отмечает, что «побуждением вникнуть пристальнее и глубже в исследование г-на Потебни» послужило для него «не столько несогласие... с окончательными выводами автора, сколько особенность его научных приемов и... не всегда безвредная заманчивость заключений для ума, не приученного относиться к фактам с строгою критикой» [Лавровский 1866, с. 2]. П. А. Лавровский улавливает в сочинении Потебни парадоксальное сочетание систематизаторского пафоса и личного произвола. Он упрекает Потебню в желании во что бы то ни стало идти дальше и дальше «в постройке системы» [там же, с. 43], подгоняя факты под заранее данную схему. Об одном из положений Потебни П. А. Лавровский замечает: «...такой вывод обязан единственно наперед задуманной систематизации и тому увлечению, которое стремится к данной точке, не замечая, что находится направо и налево» [там же, с. 96].

Лавровский полагает, что «история видимо тяготит» Потебню, «возбуждает в нем какое-то недоброжелательство» [там же, с. 33]. Он справедливо констатирует, что «автор слишком уже

мало придает значения и влиянию христианства и охотнее относит даже и то, что по несравненно большей вероятности обязано последнему, к исключительному язычеству» [там же, с. 101102]. Позднее тот же упрек повторит Н. Ф. Сумцов, правда уже по отношению к поздней книге Потебни «Объяснения малорусских и сродных народных песен» [Сумцов 1892, № 4, с. 31].

Заслуживает внимания итоговая оценка П. А. Лавровского: «Составленная отвлеченно или на подражание немцам и индийцам, идея служит для него [Потебни. — А. Т.] надежнейшим руководителем и регулятором при обозрении разнообразных и перепутанных суеверий и обрядов славянских, из которых естественно выбирает он то, что подходит к предвзятой идее, и так, чтобы не нарушалась образовавшаяся из нее картина. Отсюда оставление в стороне того, что в состоянии было бы видоизменить такую картину и субъективное объяснение того, что опущено быть не может и что, однако же, при правильном взгляде на дело и при строго научном понимании факта становится в противоречие с идеей. При таком направлении, конечно, очень нетрудно сложить самую живую и увлекательную систему мифологии, но она будет стоять вне науки, которая не перестанет идти своим путем, строгим и точным, хотя и более медленным, зато несомненно прочнейшим и сумеет добиться до итогов действительных, а не фантастических. Наука же эта твердит и теперь о том, как опрометчиво и опасно восходить исключительно по современным подробностям в поверьях к первоначальным мифам» [там же, с. 98].

Рецензия П. А. Лавровского выявляет сам механизм квазинаучных мифологических реконструкций и показывает, что они оказывают завораживающее впечатление на исследователя, который как бы впадает во временное ослепление и принимает примитивное манипулирование элементарными схемами за подлинно научное постижение предмета.

Критический разбор П. А. Лавровского, по-видимому, побудил Потебню в дальнейшем более осторожно относиться к своим разысканиям. По свидетельству Н. Ф. Сумцова, он «признал основательность некоторых уроков Лавровского и принялся за другую диссертацию чисто лингвистического характера» [Сумцов 1904, с. 135].

Статьи Потебни 1865-1866 гг. выполнены на совершенно ином уровне, хотя сторонником «небесной мифологии» Потебня оставался до конца своих дней. В 1880-х гг. Потебня пересмотрел многие положения своих ранних работ. Например, во втором томе «Объяснений» он констатировал, что «образ небесного кузнеца есть старинное достояние славянской и латышской поэзии», однако «попытки отождествления этого кузнеца с громовым божеством», предпринятые им в книге 1865 г. и А. Н. Афанасьевым в ПВСП [I, с. 464], сомнительны [Потебня 1887, с. 471].



загрузка...