Положение в Риме после отъезда Антония.— Реорганизация консервативной партии.— Последние колебания Цицерона.— Третья и четвертая филиппики.— Первые известия об осаде Мутины.— Шестая филиппика и посольство сената к Антонию.— Седьмая филиппика.— Предложения Антония.— Восьмая и девятая филиппики.— Письмо Марка Брута из Македонии.— Контрреволюция Марка Брута в Македонии.— Десятая филиппика.— Одиннадцатая филиппика.— Переписка Октавиана, Гирция и Антония во время осады Мутины.— Двенадцатая филиппика.— Тринадцатая филиппика.— Начало несогласия между Марком Брутом и Цицероном.— Битва при Forum Gallorum.— Четырнадцатая филиппика и битва при Мутине.
Когда на следующий день узнали об отъезде Антония, первая реакция среди сенаторов, всадников и богатых римских плебеев — ощущение ужаса. В течение пяти лет, начиная с 49 года, было пять междоусобных войн, неужели начинается шестая? Действительно, уже объявляли, что Децим Брут набрал четыре новых легиона и что у него, таким образом, имеется армия из семи легионов; ввиду быстрого хода событий он, вероятно, ускорил начатый им набор. Поэтому многие из влиятельных граждан отправились в Тибур попытаться организовать примирение. Прежде всего оказалось, что Антоний, который боялся гражданской войны так же, как и консерваторы, решил возвратиться в Рим. К несчастью, и на этот раз вмешался Луций, и ему, как говорили, с помощью угроз, удалось заставить Антония отказаться от его намерения. В первых числах декабря Антоний направился в Цизальпинскую Галлию с двумя легионами, преторианской когортой, кавалерией и ветеранами, которые почти все покинули Рим, чтобы последовать за ним. Он уносил с собой также все, что еще оставалось в государственной казне.
Одновременно с ветеранами к Антонию, являвшемуся теперь, после явной измены Октавиана, главой партии, присоединилось большое число цезарианцев. Среди них были Децидий Сакса, Т. Мунаций Планк, Цензорин, Тремеллий и Волумний, которого Антоний хотел сделать начальником своей инженерной части. Многие из них поехали на средства, взятые взаймы у Аттика, ссужавшего деньгами обе партии; помогая одновременно консерваторам, он платил эту страховую премию для борьбы против революции. Таким образом, цезарианская партия, изгнавшая в апреле консерваторов из Рима, теперь ввиду неожиданного поворота судьбы была вынуждена сама поспешно оставить метрополию, а это означало выпустить из своих рук все управление, в то время как консерваторы могли свободно вернуться и захватить власть. Остатки непримиримых консерваторов, родственники Помпея и заговорщиков, сразу же поняли, что это был единственный удобный случай разрушить цезарианскую партию и освободить республику от ее опасных врагов. К несчастью, Брут, Кассий и наиболее влиятельные заговорщики уехали слишком поспешно, а неспособное сенатское большинство, предоставленное самому себе, было более склонно к снисходительности и прощению всех совершенных Антонием беззаконий. Командование Децима должно было окончиться через несколько дней; Антоний, думали они, может хорошо управлять Галлией в течение пяти лет, несмотря на нарушение мелких формальностей. Не лучше ли было уступить? С другой стороны, даже из врагов Антония в сенате никто не отваживался первым начать войну.
В начале декабря республика оказалась, таким образом, оставленной всеми в неописуемом беспорядке. Не было более консулов, недоставало многих преторов, и скоро истекал срок функций всех магистратов. Это был хороший предлог, чтобы отложить все и ждать до 10 декабря, когда должны были вступить в должность новые трибуны; терпение сделалось лозунгом всех трусов, бывших в большинстве. Ожидание давало возможность увидеть, на что решится Децим Брут, пожелает ли он уступить или будет сопротивляться. Это было важно, потому что от Децима зависело многое. В частной переписке его призывали к сопротивлению, даже уезжали к нему, но никто не смел предложить созвать сенат и законно уполномочить Брута обьявить войну Антонию; многие, напротив, надеялись, что Брут уступит. Только один человек работал в пользу консерваторов и убийц Цезаря, и это был сын Цезаря — Октавиан, который, очень довольный счастливым спасением от опасности, быстро скрылся в Альбу к двум мятежным легионам. Октавиан был покинут почти всей цезарианской партией, но небольшая группа непримиримых консерваторов продолжала ободрять его, льстить ему и обходиться с ним как с героем. Эти симпатии со стороны аристократической партии возбудили в честолюбивом молодом человеке желание воспользоваться беспорядком, чтобы, вызвав во что бы то ни стало войну, приобрести официальную власть. Он отправил послов к Дециму, предлагая ему свою помощь и союз, если тот пожелает сопротивляться консулу; он льстил солдатам и спровоцировал легионеров предложить ему знаки пропретора, которые с притворной скромностью отверг; через посредство своих друзей и родных он завязал переговоры с наиболее враждебными Антонию знатными людьми и с родственниками заговорщиков; он предлагал им приготовить армию в помощь Дециму, образовать легион из новобранцев, отправиться с двумя легионами в Альбы в Арреций к ветеранам своего отца и реформировать седьмой и восьмой легионы Цезаря, если ему предоставят необходимую законную власть.
Однако те из консерваторов, которые не были ослеплены ненавистью к Антонию, очень холодно отвечали на такое проявление усердия. Восстание двух легионов, скорее, увеличило, чем уменьшило, их недоверие и отвращение к сыну Цезаря. Кроме того, имелось затруднение более общего характера: чтобы начать борьбу с Антонием не на жизнь, а на смерть, как желал Октавиан, нужен был всеми признанный вождь, который мог бы руководить ею. Обращались к Цицерону, но тот колебался и все возвращался к своей идее не являться в сенат до первого января. Однако после отъезда ветеранов дышать стало легче, многие консерваторы ободрились и начали вступать в переговоры и соглашения. Цицерон, не забывший оскорбления, нанесенного ему Антонием первого сентября, после долгих философских размышлений снова испытывал известную потребность в деятельности. Между тем в Рим прибыл некто Луп, посланный Децимом просить у наиболее компетентных людей совета, что делать. Тайное собрание, в котором приняли участие также Сервий Сульпиций и Скрибоний Либон, тесть Помпея, состоялось в доме Цицерона, который, конечно, был уже вполне осведомлен о предложениях Октавиана. Решили посоветовать Дециму действовать самостоятельно, не дожидаясь приказаний сената. Некто М. Сей тотчас выехал с этим ответом. Несмотря на это, в первых числах декабря положение продолжало быть неопределенным; Цицерон еще очень сомневался, чтобы Децим осмелился взять на себя ту ответственность, которой все в Риме старались избежать, хотя не преминул написать ему, что не следует рассматривать как безумную идею набор Октавиана и восстание двух легионов, которые были поддержаны всеми добрыми гражданами.
Наконец,10 декабря вступили в должность новые трибуны, и к этому времени Гай Антоний уехал с шумной когортой своих друзей в Македонию, решив насколько возможно ускорить свое путешествие. Однако новые трибуны в свою очередь потеряли несколько дней, ничего не предпринимая; наконец, он решил созвать сенат на 20 декабря, но не для того, чтобы заняться Антонием или Децимом, а для принятия мер к тому, чтобы новые консулы могли безопасно вступить в должность. Народ с большим трудом привык к мысли, что ветераны покинули Рим. Но в этот же день — вероятно, 14 или 15 декабря — в Риме узнали, что Децим опубликовал эдикт, в котором объявлял, что не признает Антония правителем Галлии и будет продолжать управлять этой провинцией от имени сената. Децим, следовательно, хотел войны. Эта новость вызвала в Риме сильное волнение. Особенно был потрясен Цицерон. Сохранять ли ему свое намерение не появляться в сенате до 1 января или идти на заседание 20 декабря? Друзья и родственники Октавиана активно настаивали на последнем: обсуждение дел, несомненно, нарушит обычный порядок дня, намеченный трибунами, и перейдет к обсуждению эдикта Децима. И неужели Цицерон упустит удобный случай исполнить великий подвиг, еще более славный, чем преследование Катилины,— окончательно разрушить партию Цезаря и восстановить республику? Все, что было наиболее благородного в его честолюбии — чувство долга к родине, идеальная любовь к республиканской свободе, ненависть к Антонию, любовь к друзьям, погибшим в гражданской войне или находившимся в опасности,— все это побуждало его действовать. Но трудности были бесчисленны, опасности — очень велики.
Как бы предчувствуя, что решение, которое он готовился принять, будет для него вопросом жизни или смерти, Цицерон снова впал в свою природную робость. Вероятно также, что аргументы агентов, друзей и родственников Октавиана увеличивали его нерешительность. Если союз, предложенный молодым человеком Дециму, расположил к нему самых недоверчивых, если казалось неразумным легкомыслием отвергнуть помощь пяти легионов, когда война была так вероятна, то так же трудно было решиться доверить авторитет магистрата двадцатилетнему юноше, носившему имя Цезаря. Мучимый различными беспокойствами, Цицерон до 19 декабря не мог прийти к определенному решению. Однако в этот день нужно было на что-то решиться. Вечером 19-го он все еще колебался; утром 20-го, когда проснулся, он еще не знал, пойдет ли на заседание. Это был решительный момент его жизни, момент высшей храбрости, последнего жертвоприношения, окончательной славы. И в это утро он наконец принял окончательное решение: шестидесятилетний старец, более ловко владевший пером, чем мечом, руководитель того политического мира, в котором восемь месяцев царила нерешительность, бросился в темную, оказавшуюся на пути его поколения, нескончаемую бездну, бросился с той смелостью, которую его робкая натура делала еще более прекрасной и которую можно считать героической, если подумать, как неопределенны и ужасны были обстоятельства. Он отправился в сенат, куда, однако, не показались ни Гирций, ни Панса, и произнес там третью филиппику — сдержанную речь, цель которой была прощупать почву в сенате, предлагая издать похвальный декрет в честь Децима Брута за его эдикт, в честь Октавиана — за его набор, в честь двух восставших легионов — за их восстание. Он предлагал равным образом, чтобы Пансе и Гирцию было поручено 1 января раньше всяких других дел назначить награды лицам, оказавшим услуги республике, начиная от вождей до солдат; наконец, он предложил уничтожить порядок распределения провинций, составленный Антонием 20 ноября, и оставить на местах всех правителей до тех пор, пока сенат не пришлет новых. Речь была очень ловкой, потому что не затрагивала прямо вопрос о войне или мире; Варий Котила один слабо возражал против этого, и большинство, не боясь более скомпрометировать себя, одобрило все предложения. В тот же день Цицерон повторил то же самое народу, произнеся свою четвертую филиппику.
Однако пришли первые известия о войне, если можно назвать войной ту борьбу, в которой оба противника старались избегать друг друга. Антоний и Брут начали с обмена письмами, в которых они очень учтиво убеждали друг друга уступить для взаимной пользы. Антоний приглашал Брута в силу legis de permutatione provinciarum удалиться из Цизальпинской Галлии; Брут от имени сената просил Антония уважать провинцию. Затем Антоний устроил свою главную квартиру и поместил большую часть своей армии в Бононии (совр. Bologna). Он позволил Дециму Бруту вести свою армию к Мутине (совр. Modena) и расположиться там для долгой осады. Ни тот, ни другой не спешили начинать военные действия. Децим не чувствовал в себе силы нанести удар по привыкшим к войне легионам Антония своей кое-как набранной армией; его намерением было тянуть время, чтобы дать возможность своим римским друзьям прислать помощь. Антоний, со своей стороны, быть может, и мог бы захватить врасплох и уничтожить Децима, но хотел сперва возместить потери, причиненные ему восстанием легионов, и набрать многочисленную армию, которая была бы ему полезна независимо от того, разразится ли гражданская война или обе стороны придут к соглашению. Еще во второй половине декабря он послал несколько отрядов окружить Мутину и организовать там подобие осады; потом, оставаясь в Бононии и ожидая там весны, он отправил Луция Пизона в Македонию взять, оставшийся там легион, а Вентидия Басса с большой суммой денег — в Южную Италию, чтобы завербовать ветеранов из седьмого и восьмого легионов Цезаря, оставивших Октавиана, а также из ветеранов девятого легиона.
Сделав это, он вместо немедленного занятия Мутины позаботился не оставлять Рим всецело во власти своих врагов. У него еще не пропала окончательно надежда достигнуть своей цели не войной, а политическими интригами. Обстоятельства сложились с этих пор таким образом, что Антоний один представлял традиции и интересы цезарианской партии, для которой в случае его поражения аристократическая реставрация могла бы быть роковой. Партия, реорганизованная им в июне и июле, была поэтому заинтересована тем, чтобы воспрепятствовать его падению. Сам Фуфий Кален, хотя в предшествующие месяцы по разным соображениям примкнул к врагам Антония, теперь перешел опять на его сторону, может быть, позволив привлечь себя более солидными аргументами. У себя в доме он оказал гостеприимство Фульвии и готовился стать в сенате во главе старых цезарианцев и всех тех, кого Антоний назначил сенаторами или кому оказывал покровительство с целью оттянуть время, воспрепятствовать посылке подкреплений, дать Антонию время интриговать у Лепида, Планка и Поллиона и ждать событий. При такой политике Антоний мог выиграть дело. Враги его, напротив, хотели без замедления разбить его. Поэтому в Риме первые известия о войне были преувеличены непримиримыми консерваторами, родственниками заговорщиков и друзьями Октавиана, уже ободрившимися благодаря заседанию 20 декабря. Утверждали, что Децим уже окружен железным кольцом, и пугали общество этими преувеличениями. Во мнении большинства произошел переворот в пользу Октавиана. Говорили, что Рим был бы разграблен Антонием, если бы Октавиан не отвлек легионы, начинали превозносить Октавиана как спасителя Рима; если несколько дней тому назад Цицерон скромно просил не смотреть на поступки этого молодого человека как на безумство, то теперь все говорили, что это была высшая храбрость; и союз между Октавианом и консерваторами был наконец заключен под влиянием этих первых слишком преувеличенных известий о войне. Октавиану вручалось командование армией; консерваторы, со своей стороны, заставляли сенат дать ему необходимые деньги и предоставить достоинство сенатора и пропретора с правом домогаться консульства за восемнадцать лет до законного возраста. Марцелл и Филипп, наиболее ожесточенные враги Антония, склонили двух почтенных и уважаемых людей — Сервия Сульпиция и Публия Сервилия — выйти с предложением о назначении Октавиану этих почестей, и они таким же образом уговорили Цицерона произнести длинную речь в защиту этого предложения.
1 января 43 года на первом сенатском заседании по окончании речей новых консулов Гирция и Пансы первым поднялся говорить Фуфий Кален. Он с большой умеренностью старался уменьшить важность событий, утверждал, что Антоний не хотел войны, и, наконец, предложил отправить к нему послов для переговоров о мире. Затем говорили Сервий Сульпиций и Публий Сервилий; они предложили дать Октавиану звание пропретора и командование армией, с которой он мог бы воспрепятствовать резне, замышляемой Антонием; рассматривать его как сенатора преторского ранга и позволить ему домогаться магистратур, как если бы он был уже квестором. Потом поднялся Цицерон. Во время революции часто случается, что люди пера, робкие, колеблющиеся, даже холодные, на время воспламеняются страстью, становятся ловкими, стремительными, неутомимыми, подобно героям. Эта перемена случилась с Цицероном в одиннадцать дней, протекших с последнего сенатского заседания. Забывая о своих дурных предчувствиях, отбрасывая всякий страх и колебание, автор «De Republican, философ, доктринер, понял, что для защиты дела консерваторов нужно обратиться к революционным средствам, и, произнося свою пятую филиппику, бешено напал на Антония; он неизмеримо преувеличивал все его ошибки, объявлял, что речь идет о войне не с партией Цезаря, а с бандой разбойников, сам повторил предложения Сервия и Сервилия и прибавил к ним новые. Он требовал объявления набора, мятежа и военного положения, декрета о постановке Лепиду золотой статуи в награду за его республиканские чувства; требовал позволить Л. Эгнатулею домогаться магистратур за три года до законного срока, уплаты солдатам назначенных Октавианом сумм и обещания им еще других наград: денег, земель и привилегий. После этой речи между обеими партиями началась борьба. Явных друзей Антония в сенате было, конечно, немного, но там находилось много выдающихся лиц, например Пизон и оба консула, которые были против войны; предложение Калена было сделано, чтобы понравиться большинству. Поэтому в первый день друзьям Антония удалось затянуть обсуждение и отложить решение на следующий день. Обсуждение возобновилось на другой день; однако ночью, когда наиболее видные консерваторы приложили все старания, чтобы возвратиться на новое заседание в большинстве, друзья Антония, боясь оказаться в меньшинстве, если дело дойдет до голосования, при помощи одного трибуна заставили его отсрочить. Эта обструкция возмутила большинство, и оно отомстило, утвердив немедленно, но с некоторыми изменениями, почести, которые требовали для Октавиана. Последний допускался в сенат в число сенаторов консульского, а не преторского ранга: он мог просить консульства не за восемнадцать лет до законного срока, что показалось чрезмерным, а за десять. Сторонники Антония не осмелились наложить veto на это предложение, а ночью они вновь работали в пользу своего друга и дошли до дого, что заставили ходить из дома в дом старую мать Антония и Фульвию с целью воспользоваться их влиянием на колеблющихся сенаторов. 3 января прения возобновились с возрастающей живостью. Снова говорил Цицерон, и ему шумно аплодировали его друзья, старавшиеся увлечь таким образом людей нерешительных; другие также выступали с речами, но и в этот день по не известной нам причине не могли прийти к заключению. Необходимо было собраться еще раз, 4 января, и тогда после речи Пизона наконец приняли срединное решение: отправить посольство из Сервия Сульпиция, Пизона и Луция Марция Филиппа не для переговоров о мире, а с приказанием Антонию выйти из Цизальпинской Галлии и возвратиться в Италию; в случае неповиновения надо было объявить военное положение. Тем временем следовало продолжать вооружаться, и один из консулов должен был принять верховное командование над армией, уже приготовленной Октавианом в Арреции, и вести ее к Галлии. Равным образом отменили, по предложению Луция Цезаря, аграрный закон Луция Антония.
В тот же самый день на форуме перед огромной толпой Цицерон произнес свою шестую филиппику и рассказал, что произошло; он предупреждал граждан, что война неизбежна, и, подражая тому, что Аристотель написал Александру по поводу греков, добавил, что другие народы могут жить в рабстве, но что римляне не могут обойтись без свободы. Так после пяти дней окончилась первая стычка парламентской борьбы, развернувшейся в Риме, как пролог к гражданской войне, которая скоро должна была разразиться в долине реки По. Как всегда случается, после такой стычки наступил отдых, во время которого назначенный по жребию Гирций покинул Рим, чтобы присоединиться к Октавиану, хотя едва оправился от болезни; Панса остался в Риме, чтобы набрать четыре новых легиона и позаботиться о добыче денег, а Цицерон de facto, если не de jure, сделался главой республики. После пространных речей 20 декабря и 1 января старый оратор своей храбростью выделялся среди общей робкой толпы, подобно огромному валуну, поднимавшемуся над равниной. К нему обращались со всех сторон, чтобы выявить опасность, указать на предосторожности, попросить совета. И он сам был вынужден вмешиваться во все публичные дела, чтобы наблюдать за исполнением своих декретов, которые в противном случае остались бы пустым звуком. Например, хотя сенат, по его предложению, отменил распределение провинций, проведенное 27 ноября, Гай Антоний уже прибыл в Македонию, в то время как Кальвизий Сабин выехал из Рима и послал легатов в свою провинцию. Цицерон, бывший настраже, неоднократно протестовал в сенате против этой узурпации Каль- визия, но не был в состоянии заставить вотировать строгое решение. Кроме того, он вел с Октавианом обширную корреспонденцию. Он понимал, что ответственность за чрезвычайные полномочия, предоставленные молодому человеку, падала на него более, чем на Сервилия и Сульпиция, ввиду его пространной речи, произнесенной первого января, в которой он так хвалил Октавиана, ручаясь за его поступки. Поэтому он старался издали руководить им, адресуя ему бесконечные письма, полные мудрых советов, и принимая на себя, таким образом, косвенно часть ответственности за ведение войны.
При всеобщей растерянности он исполнял обязанности многих отсутствующих магистратов. Эта работа будоражила его энергию, а энтузиазм удваивал его силы; он никогда не наносил столько визитов, не писал столько писем, не произносил столько речей; он чувствовал себя помолодевшим, неутомимым и полным огня, который с каждым днем становился все жарче. Таким образом, когда Панса во второй половине января созвал сенат для обсуждения некоторых административных вопросов по поводу Аппиевой дороги, чеканки монеты и праздника Луперкалий, старый оратор воспользовался этим, чтобы в яркой речи, посвященной своей седьмой филиппике, склонить сенаторов заняться не чеканкой монеты, а подготовкой неизбежной войны. «Ни на каких условиях,— говорил он,— я не хочу заключать мир с Антонием... Если нельзя жить свободными, то должно умереть» К сожалению, не все разделяли его горячность. Оба консула писали дружественные письма Антонию, в которых объявляли себя склонными к миру. Между сенаторами, восхвалявшими мужество Цицерона, многие поступали так же; послы, принявшие поручение только для того, чтобы окончить как бы то ни было долгий спор, утомивший сенат, были готовы по дороге отменить свой ультиматум, лишь бы привести переговоры к миру. Самый старый из троих, Сервий Сульпиций Руф, уже больной, умер во время путешествия, и в лагерь Антония явились только Пизон и Филипп; там они своими глазами могли увидеть, что человек, которого Цицерон описал им, как зверя, жаждущего крови римлян, ведет осаду совершенно особенным образом. Он расположил свою армию от Клатерны до Пармы и как будто специально окружил город незначительным числом солдат, так что съестные припасы туда продолжали свободно провозиться.
Антоний ожидал весны и подкреплений, чтобы серьезно принять участие в войне, если это окажется необходимым, а тем временем старался увеличить свои силы, выдавая себя повсюду мстителем за Цезаря и защитником дела его солдат. Он послал эмиссаров к легионам Азиния и, может быть, к легиону Планка, чтобы обещанием двух тысяч сестерциев каждому солдату побудить их перейти на его сторону. Он старался вместе с тем письменно и через послов уговорить Лепида и Планка присоединиться к ним. Он приказал набрать новых солдат в Цизальпинской Галлии и послал в Мутину эмиссаров с целью передать солдатам Децима, что он не хочет сражаться с ними, а хочет наказать Децима Брута, участвовавшего в убийстве диктатора. Если они пожелают оставить его и делать дело, общее со всеми ветеранами Цезаря, они будут вознаграждены. Но все эти маневры были тайными, между тем послы видели, как осторожно Антоний вел войну. Филипп и Пизон, естественно, не хотели раздражать такого снисходительного противника; они явились к нему с почтением, достойным такого знатного лица, и вместо того чтобы сообщить ему сенатский ультиматум, завязали дружественный разговор о положении дел. Со своей стороны, Антоний был очень любезен и хотя не уполномочил их передать Дециму Бруту решение сената, но предложил им все же разумные условия мира. Он откажется от Цизальпинской Галлии, но пусть оставят ему Транзальпинскую Галлию на пять лет с тремя легионами, которые он имел, и с другими тремя, набранными Вентидием; пусть не возвращаются к тому, что сделали Долабелла и он; lex iudiciaria не должен быть отменен; не будут проводить расследования по поводу сумм, взятых в казначействе членами комиссии, назначенной для приведения в исполнение аграрного закона Луция; его шесть легионов, кавалерия и преторианская когорта получат земли. Таким образом, было справедливо, что Антоний стремился получить только богатую провинцию! Обрадованные этими предложениями, Пизон и Филипп отправились назад вместе с Луцием Варием Котилой, который должен был быть представителем Антония при переговорах. Тем временем Гирций и Октавиан уехали из Арретия и, перевалив через Апеннины, прибыли в Аримин; они поднялись по via Aemilia до Forum Corneli, возле современного Imola, где расположились лагерем, ожидая весны. Гирций даже прогнал через несколько дней из Клатерны аванпосты Антония.
Послы прибыли в Рим в первых числах февраля, и Панса тотчас же созвал сенат: Цицерон, называвший в своих частных письмах обоих послов жалкими людьми, надеялся, что это заседание будет решающим. Действительно, считая ненужной длинную речь, он на этом заседании в нескольких словах высказал свое мнение: Антоний не повиновался, он должен был быть объявлен hostis. Но горячность ввела его в заблуждение относительно намерений других. Большинство консуляров не теряли надежды после этой посольской миссии вступить в соглашение с Антонием. Фуфий Кален предложил отправить новых послов; Луций Цезарь, старый дядя Антония, крайний консерватор, убежденный, может быть, своими друзьями, предложил смягчить предложения Цицерона: пусть объявят не войну, а мятеж (tumultus); это будет знаком нарушения общественного порядка, но не началом настоящей гражданской войны. Панса, всегда старавшийся угодить цезарианцам и желавший даже предложить комициям закон об утверждении распоряжений Цезаря, присоединился к предложению Луция Цезаря и направил прения по такому руслу, что это предложение было одобрено. Цицерон в отчаянии приготовился к более сильному натиску на заседании следующего дня, ще Панса должен был изложить письмо Гирция о схватке под Клатерной, и предложить наконец массалийцам все то, что отнял у них в 49 году Цезарь и что они столько раз в продолжение последних месяцев требовали назад.
Не ограничиваясь исключительно этим, Цицерон произнес восьмую филиппику; в ней он отрицал вчерашнее решение, доказывал, что речь идет именно о войне, а не о мятеже; с жаром нападал на Калена, консуляров, послов и предсказывал конфискацию и резню, если Антоний одержит верх. Он жаловался также на то, что преступным бездействием охладили ревность италийских и галльских горожан, которые все были расположены к сенату. В конце речи он предложил дать солдатам Антония срок до 15 марта, чтобы покинуть его; после этого они должны рассматриваться, как мятежники. Его сильная речь произвела впечатление, и предложение было принято. Но Панса, желавший, быть может, дать удовлетворение сенаторам, которым он изменил накануне, выставил сперва другое предложение: он потребовал поставить за счет государства небольшой надгробный памятник и конную статую на форуме Сервию Сульпицию, как было принято по отношению к послам, убитым во время их миссии. Но Сервилий, бывший в мелочах боязливым хранителем законности, возразил, что Сервий не был убит, а умер от болезни.
Тоща неутомимый старик произнес девятую филиппику, защищая предложение Пансы и довольно софистически утверждая, что нужно рассматривать причины, повлекшие смерть, а не вид смерти. По поводу Массалии не приняли никакого решения.
В действительности один только Цицерон хотел войны. Все другие говорили или действовали лицемерно с тайным намерением не довести дело до конца.Такова была цель не только Гирция, но и Октавиана, который, однако, очень охотно уничтожил бы Антония, тем более что его приезд на театр войны сделал положение весьма невыгодным для Антония. С тремя легионами и одной когортой Антоний осаждал два легиона ветеранов и пять легионов новобранцев, а сам стоял во главе армии из четырех легионов ветеранов и одного легиона новобранцев. Если бы Гирций и Октавиан напали на Антония, то он оказался бы между ними и Децимом и был бы либо раздавлен ими, либо вынужден бежать на север. Вместо этого после стычки при Клатерне Гирций и Октавиан отвели своих солдат в лагерь и не сделали ничего более: Антоний парализовал действия Октавиана, Децима и Гирция, демонстрируя им то, что для тогдашних политиков было головой Медузы: месть за Цезаря. Настроение ветеранов во всей Италии снова было до такой степени благоприятно для Антония, что Вентидию без труда удалось призвать к оружию почти всех отпущенных солдат седьмого, восьмого и девятого легионов; таким образом, тогда было два легиона, называвшиеся седьмыми, и два легиона, называвшиеся восьмыми легионами Цезаря: легионы Вентидия и легионы Октавиана. А расположение ветеранов стоило для Антония в этот момент большой армии. Децим, обеспокоенный тайными интригами Антония, был так занят заботой о предотвращении мятежа среди своих солдат, что не смел более выходить для нападения. Ослабевший от болезни Гирций не смел помериться силой со своим старым другом, осаждавшим Децима, чтобы отомстить за их общего благодетеля. Октавиан, также напуганный смутной опасностью военного мятежа, обеспокоенный бездеятельностью Гирция, не знал, что делать, и, чтобы провести время, принялся за свои любимые литературные упражнения: он декламировал и писал целыми днями.
Однако через несколько дней гром, раздавшийся практически в безоблачном небе, отвлек на некоторое время общественное мнение в Риме от событий в Мутине. Однажды в середине февраля сенаторы неожиданно были извещены, что Панса созывает на следующий день сенат: от Брута пришли такие важные письма, что нельзя было более откладывать собрание. На следующий день сенат был переполнен; при общем оцепенении прочитали письма, рассказывающие следующую, почти невероятную, историю. Приехав осенью в Афины, Брут остановился у одного из друзей и, подобно многим другим, стал посещать лекции двух философов — Феомнеста и Кра- типпа — вместе с другими молодыми римскими студентами, в числе которых были Гней Домиций Агенобарб, сын Цицерона, и двадцатилетний юноша родом из Венузии по имени Квинт Гораций Флакк. Отец последнего был честный и умный вольноотпущенник, профессия сборщика налогов позволила ему сделать кое-какие сбережения; он купил небольшое имение и, страстно любя сына, послал его учиться. Эти молодые люди, почти все принадлежавшие к знатным фамилиям, оказали очень теплый прием тираноубийце; так же хорошо он был принят в Афинах: павшая республика с большой легкостью расточала почести всем своим знатным гостям. Настроение скоро повысилось, и на фоне сожалений, празднеств, бесед возник революционный заговор. Нельзя сказать, кому принадлежала первая мысль о заговоре; невероятно, чтобы Брут был его творцом, хотя он должен был наконец принять руководство заговором в качестве вождя. Его личный авторитет, роль, сыгранная в заговоре, его друзья и, наконец, случай, происшедший вскоре после его приезда, принудили его волей или неволей стать во главе движения. Молодые люди, окружавшие Брута, узнали, что Требоний посылает в Рим из Азии 16 000 талантов и что лицо, которому поручено отвезти подать, должно пристать к берегам Греции. Они доказывали Бруту, что необходимо задержать эти деньги по дороге, иначе, попав в Италию, они достанутся их врагам, и что он один имеет необходимый авторитет убедить посланного Требония доверить ему это сокровище. Брут позволил себя убедить, он отправился навстречу посланному в Эвбею и заставил его выдать деньги. Но, оказавшись обладателем такой огромной суммы, он почувствовал себя обязанным употребить ее для пользы дела консерваторов.
Как раз в этот момент, в ноябре 44 года, Долабелла поспешно шел через Македонию; часть своей конницы он послал вперед, с собой он вел один легион, а остальной коннице приказал образовать два корпуса и следовать за ним в Азию. Едва он прошел, молодые друзья Брута принялись, используя деньги Требония, подкупать солдат; Домиций склонил на свою сторону один корпус кавалерии Долабеллы; другому лицу, как считает Цинна, удалось привлечь к делу Брута другой ее корпус; сын Цицерона побудил к мятежу последний македонский легион, за которым должен был прийти легат Марка Антония. Таким образом, в декабре Брут оказался во главе маленькой армии, окруженной когортой молодых поклонников, в числе которых был Гораций. С ними он отправился в Фессалонику, где правитель Македонии Гортензий, не имевший войска, признал его своим преемником. Тогда он без замедления послал войска захватить склад оружия, устроенный Цезарем в Димитриаде, и с помощью Гортензия принялся набирать новый легион из многочисленных ветеранов Помпея, оставшихся после Фарсалы в Македонии и Фессалии. Во время этих приготовлений в первых числах января он узнал, что назначенный правителем Македонии Гай Антоний высадился в Диррахии. Опасаясь, как бы Антоний не соединился против него с правителем Иллирии Ватинием, который был цезарианцем, Брут немедленно, презирая зимние холода и пройдя со своей маленькой армией форсированным маршем 270 миль, отделявших Фессалонику от Диррахия, около 20 января явился на берег Адриатического моря. К счастью для него, Ватиний, больной, бессильный, ненавидимый солдатами, не сумел после смерти Цезаря помешать общему восстанию иллирийцев, не плативших более своих податей; он даже потерял в засаде пять когорт; армия, не получавшая ни копейки, была недовольна и раздражена. Прибытие Брута, у которого было много денег, вызвало взрыв: из трех легионов Ватиния два перешли на сторону убийцы Цезаря, третий последовал за Гаем Антонием, старавшимся отступить в сторону Эпира. Но по дороге он потерял три когорты и с семью оставшимися бросился в Аполлонию, где Брут осадил его. Свои письма Брут заключал просьбой об утверждении сенатом всех его распоряжений.
Можно представить, какое волнение вызвали эти известия в Риме. Их важность действительно была велика, потому что они больше, чем иная победа, подняли мужество консервативной партии. Законный порядок военных распоряжений и правлений был нарушен человеком, бежавшим из Италии с несколькими кораблями, немногими друзьями и 100 000 сестерциев, взятыми в долг у Аттика; это доказывало ошибку консерваторов, думавших, что все войска до такой степени проникнуты цезарианским духом, что нельзя надеяться иметь хотя бы одно из этих войск на своей службе. Теперь у них есть своя хорошая и верная армия! По этим же причинам полученные известия очень огорчили друзей Антония. Последние ночью поспешно решили сделать отчаянную попытку помешать сенату утвердить распоряжения Брута. На следующее утро в сенате после прочтения писем из Македонии попросил слова Кален. Он начал с большой похвалы стилю писем, но старался доказать, что нельзя утвердить распоряжения Брута, ибо они противозаконны, и попытался еще раз возбудить страх перед ветеранами. Ветераны, по его словам, не имели доверия к Марку Бруту; если сенат уступит его просьбе, то рискует отвратить их всех от себя. Произнеся в своей десятой филиппике напыщенную похвалу завершенной Брутом революции, Цицерон на этот раз без труда заставил утвердить предложение, по которому Брут облекался проконсульской властью над Македонией, Иллирией и Грецией и Бруту советовали держаться по соседству с Италией. Еще более серьезным был факт, что ободренный удачей Брута сенат отменил, вероятно на этом же заседании, все законы Антония.
Но если новости придали мужества консерваторам, то они удвоили также деятельность Антония и его друзей. Вероятность соглашения теперь уменьшилась, следовательно, нужно было готовиться к войне. Антоний, начавший терять надежду поднять легионы Децима, покинул Бононию к концу февраля и собрал все свои силы около Мутины, которую он хотел подвергнуть строгой блокаде. Он отдал приказ направлявшемуся к Анконе Вентидию Бассу быстро прибыть к нему с тремя легионами и решился наконец серьезно вести войну и взять Мутину. В то же время друзья Антония удвоили свои усилия, чтобы удержать в Риме Пансу, медленно готовившегося двинуться на помощь к Мутине. Затем в первых числах марта (вероятно, 1-го или 2-го) пришло известие, что Долабелла, вступивший в Азию со своим легионом и корпусом конницы, изменнически захватил в Смирне Требония и после двухдневных тщетных стремлений узнать, где были его деньги, убил его. По крайней мере, об этом рассказывали письма, быть может, намеренно несколько преувеличивающие злодейство Долабеллы. Потеря провинции Азии, главного золотого дна Рима, была несчастьем для консервативной партии, но это несчастье вознаграждалось жестокостью убийства Требония, которое вызвало очень сильное негодование в обществе косвенно возлагало вину на Антония; последний, как все знали, был согласен с Долабеллой. Многие даже обвиняли его в подстрекательстве к этому убийству. Ловкий Кален постарался использовать даже это происшествие, и когда сенат собрался, он произнес суровую речь, направленную против Долабеллы; он говорил, что готов объявить его общественным врагом, но в то же время предложил доверить войну с Долабеллой обоим консулам, после того как они освободят Мутину. Этой речью партия Антония выдавала врагам скомпрометировавшего ее Долабеллу и вынуждала консулов терять время, поручая им готовить новую войну. Предложение вызвало горячий протест: другие сенаторы, напротив, требовали послать против Долабеллы полководца с чрезвычайными полномочиями, а Цицерон сделал еще более смелое предложение, которое стало темой его одиннадцатой филиппики.
Он потребовал, чтобы война против Долабеллы с проконсульской властью над Сирией и очень обширными полномочиями над Азией, Вифинией и Понтом была поручена Кассию. Он не знал еще ничего точно относительно Кассия, но окрыленный хорошими вестями, полученными от Брута, не сомневался, что Кассию также удалось выполнить намерение, с которым он покинул Италию; для поддержки своего предложения он с уверенностью утверждал, что Кассий уже был господином Сирии, что он уже снова захватил Азию и что скоро об этом получат официальное уведомление. Однако Панса, охранявший консерваторов, но не желавший видеть их слишком могущественными, на этот раз сильно возражал и воспрепятствовал голосованию. Тогда Цицерон постарался победить колебания сената, начав агитацию среди народа. Он приказал трибуну созвать народную сходку и под громкие аплодисменты снова изложил свое предложение. Но Панса вновь вмешался и воспротивился ему, говоря, что предложение не нравится матери Кассия, его сестрам и Сервилии. Через несколько дней после долгих рассуждений было наконец утверждено предложение Калена. Цицерон, очень настроенный против Пансы, вновь стал обвинять его в измене делу консерваторов, и обвинение это было до известной степени справедливым, потому что ловкий консул, действительно не желавший видеть консерваторов господами положения, уже некоторое время отказывал в посылке к Бруту части солдат, вновь набранных в Италии, и даже старался помешать многим, особенно молодым людям из зажиточных классов, отправиться служить под начальством главы заговора. Несмотря на это, многие уехали, в том числе Марк Валерий Мессала Корвин и сыновья Лукулла, Катона, Гортензия и Бибула.
Эта неудача привела в уныние старого оратора и, напротив, ободрила друзей Антония, тотчас же задумавших новый маневр. 7 или 8 марта внезапно увидали, что наиболее известные сторонники
Антония ходят печальные и угрюмые, образуют тайные сборища, поспешно принимают и посылают вестников, обращаются с вопросами к отдельным сенаторам, как например: что они сделают, если Антоний снимет осаду с Мутины? Все думали, что Антоний раскаивается. Панса хотел немедленно вмешаться для переговоров о мире. Усталость заставила самого Цицерона потерять на мгновение свою обычную бдительность. Наступил момент общей слабости, когда сенат решил отправить к Антонию новое посольство, составленное из пяти лиц всех партий, среди которых был сам Цицерон. Однако Октавиан, боясь, что Мутина падет, побудил всегда нерешительного Гирция выйти из своих зимних квартир, овладеть Бононией и пройти до реки Скультены (совр. Рапаго) в пределах Мутины, чтобы дать знать о своем присутствии Дециму и ободрить его, не нападая на Антония. Ни тот, ни другой не осмеливались на это. Их затруднение увеличивалось, ибо события в Македонии, уничтожение законов Антония, решение сената по поводу Марка Брута давали блестящее подтверждение обвинениям Антония, утверждающего, что Гирций и Октавиан защищают дело убийц Цезаря против дела ветеранов. Октавиан решил успокоить цезарианскую совестливость своих солдат, обещая им вместо двух тысяч по двадцать тысяч сестерциев, но, несмотря на этот прекрасный подарок, не осмелился вести их в сражение и, вместо того чтобы напасть на Антония, принялся вместе с Гирцием почти обхаживать его. Таким образом, Гирций, который из Бононии мог прервать сообщения между Антонием и его римскими друзьями, с крайней любезностью пересылал в Рим по адресу все перехватываемые письма Антония, а когда 12 марта он и Октавиан узнали, что из Рима отправляется новое посольство к Антонию, они в очень спокойном тоне поспешили написать ему письмо. В этом письме они рассказывали ему о смерти Требония и об ужасе, вокруг нее возникшем; они уведомляли, что сенат решился отправить к нему новое посольство; они почти извинялись, что сражались против него, говоря, что их целью было не навредить ему или помочь Дециму, а лишь спасти солдат Цезаря, запертых в Мути не; они просили Антония не ставить их в необходимость атаковать его, потому что они не были его врагами и оставили бы его в мире, если бы он перестал осаждать Децима или хотя бы позволил ввезти в Мутину хлеб. Можно ли было быть более миролюбивыми? Они могли бы уничтожить его, но просили быть благоразумным и достаточно добрым для того, чтобы в ожидании прибытия послов пропустить съестные припасы в Мутину.
Антоний, угадывая причины этой умеренности, воспользовался случаем еще раз предстать перед солдатами Гирция и Октавиана истинным и единственным мстителем за Цезаря. Он отвечал им в дошедшем до нас письме, наполненном угрозами и оскорблениями, в котором, если оно действительно написано им, Антоний
предстает как человек, обладающий замечательным литературным талантом. Он представлял в этом письме убийство Требония как прекрасный подвиг, объявлял, что, желая преследовать всех убийц Цезаря, до конца останется верен Долабелле; упрекал Гирция и Октавиана в измене цезарианскому делу и в том, что они сражаются в защиту дела убийц и партии, желавшей лишить ветеранов их вознаграждения; объявлял, что готов выпустить из Мутины солдат, если они пожелают выдать ему Децима; утверждал, что Лепид и Планк согласны с ним; говорил, что готов принять послов, ибо он всегда склонен к заключению мира, но прибавлял, что не думает, что они придут. Получив этот дерзкий ответ, Гирций и Октавиан удовольствовались тем, что послали письмо в Рим, куда оно прибыло 18 или 19 марта, когда часть предвидений Антония уже оправдалась. Посольство было отменено, вероятно, в промежуток от 10 до 14 марта. Друзья Антония слишком поторопились выказать свою радость. Цицерон и другие поняли, что они были обмануты; в Риме говорили уже об измене, и на ближайшем заседании сената Цицерон произнес двенадцатую филиппику, где признавался в своей ошибке. Сенат уничтожил свое предыдущее решение. Однако с приближением лета из провинций стали приходить более многочисленные письма, и Панса, не имея более предлога для отсрочки, должен был назначить свой отъезд на 19 марта. Однако даже в этот день перед отъездом он председательствовал в заседании сената, ще были прочитаны письма Корнифиция, жаловавшегося на затруднения, причиненные ему присланными Кальвизием легатами. Сенат постановил, чтобы правитель Нумидии Т. Секстий предоставил в распоряжение Корнифиция один легион для восстановления порядка и чтобы два других легиона он послал в Италию для мутинской войны. Но когда кто-то предложил наказать мнимых легатов Кальвизия, Панса воспротивился этому. Потом он стал во главе четырех новых легионов и, чтобы избежать встречи с Вентидием, двинулся по Кассиевой дороге, которая через Фезулы (совр. Ffesole) и Апеннины выходила на Аппиеву дорогу ниже Бононии. С тремя легионами Октавиана и четырьмя легионами Децима всего было четырнадцать легионов, или вновь набранных, или призванных опять под знамена в течение нескольких месяцев. Тридцать шесть легионов, оставленных Цезарем, превратились в пятьдесят в Италии, которая уже так давно не поставляла солдат. По-видимому, снова возродился воинственный дух италийского населения. Пример разбогатевших солдат Цезаря, заразительное безумие химерических надежд и нищета толкали к ремеслу солдата многих ремесленников, не находивших более работы ни в Риме, ни в других городах, многих сыновей колонистов, оставленных в тяжкой бедности своими отцами, а также многих задолжавших и пришедших в отчаяние рабочих. В атмосфере политического соперничества членов римской олигархии в этот критический момент только солдаты находили средства к жизни. Однако никто не знал, как удовлетворить военные издержки, так быстро возросшие; трудно было найти даже оружие для такого количества солдат. Таким образом, в лагере Антония новобранцы из Цизальпинской Галлии были безоружны; Антоний даже думал мгновенно приказать доставить оружие из Деметриады, а в Риме Панса должен был собирать оружейных мастеров со всех сторон.
Но положение оставалось все еще неопределенным. 20 марта претор Авл Корнут в отсутствие консулов прочитал письма Лепида и Планка, выражавших сенату свое сильное желание заключить мир. Особенно благоразумен был Планк, он поручил К. Фурнию, привезшему письма, выразить самые горячие заверения в их преданности конституции. Все знали, что Лепид и Планк были расположены к Антонию, но и тот, и другой старались обмануть обе партии так, чтобы не компрометировать себя связью ни с одной, ни с другой. Лепид сделал даже лучше: он призвал под оружие десятый и шестой легионы, которые Цезарь разместил в Нарбоне и Арелате, и образовал еще третий, мы не знаем из каких солдат. Он также послал к Мутине подкрепление, дав офицеру Марку Юнию Силану, сыну Сервилии и, следовательно, своему зятю, очень двусмысленные приказания, так что можно было утверждать, что он послал это подкрепление против Антония. Раздраженный этими письмами, в каждой строке которых была видна боязнь не быть скомпрометированными, Цицерон, думая, что они лишат мужества и так уже нерешительный сенат, произнес свою тринадцатую филиппику, этот chef-d'oeuvre бурного и страстного красноречия. У него была цель — побудить сенаторов к войне и добиться декретирования почестей для Секста Помпея. Потом он написал два очень сухих и дерзких письма Планку и Лепиду. Он удивлялся тому, что многие люди стараются чинить все новые препятствия на его пути. Последние дни марта и первые дни апреля для всех были полны беспокойства и тревоги. Каждый спрашивал себя: что происходит вокруг Мутины, что замышляют на Востоке Долабелла и Кассий? В Риме в какие-то моменты считали, что все погибло: говорили, что Мутина находится на краю гибели, что консулы изменили делу сената. Цицерон был вынужден показываться на публике со спокойным лицом, подбадривать всех и вселять уверенность, какой, вероятно, не было у него самого. 7 апреля в сенате были прочитаны новые письма Планка, который, узнав, что вспомогательные войска Пансы действительно выступили, поспешил написать, что он до сих пор скрывал свою преданность республике, чтобы удостовериться в верности легионов, которые Антоний старался склонить к мятежу. Но когда Цицерон предложил для него некоторые привилегии, в сенате разгорелся жаркий спор, который длился два дня, ибо Сервилий, упорный в своей ненависти, не хотел давать никаких привилегий старому стороннику Цезаря.
К счастью, 9 апреля с разных сторон были получены известия о Кассии. Высадившись в провинции Азии раньше Долабеллы, он получил деньги от Требония, а от квестора Лентула, которого удалось привлечь на свою сторону,— отряд кавалерии, посланный вперед Долабеллой. Потом, набрав в Азии новых солдат и собрав деньги, он вторгся в Сирию, где пять легионов правителей Сирии и Вифинии, осаждавшие в Апамее Цецилия Басса, перешла на его сторону; за ними скоро последовал и легион Цецилия Басса. Таким образом, консервативная партия имела теперь на Востоке новую армию, и Долабелла погиб. Но, с другой стороны, два дня спустя после этих счастливых известий Цицерон получил от Брута очень странное письмо, посланное 1 апреля. В этом письме знаменитый заговорщик казался напуганным и просил совета: потеряв Азию и все, что с ней было связано, он оказался без денег (шестнадцать миллионов талантов уже были израсходованы); Брут писал, что, по его мнению, прежде чем обнародовать полученные от Кассия известия, их надо хорошо обдумать; он признавался, наконец, что не знает, как обращаться с Гаем Антонием, братом Марка, сдавшимся ему в плен недавно в Аполлонии. Просьбы Гая «слишком тронули его». Действительно, Брут, как все ученые, вынужденные действовать, был очень непроницательным человеком; в то время как он забавлялся, чеканя монету с фригийской шапкой, кинжалами и надписью ЕЮ MAR (Idus Martiae), хитрый Гай Антоний дурачил его льстивыми словами и старался поссорить с Цицероном, говоря, что последний приводит в отчаяние цезарианцев, с которыми, однако, можно сговориться; что глупо доверяться Октавиану, вместо того чтобы стараться прийти к соглашению с его братом. В общем, он постарался возобновить прежнее недоверие заговорщика к сыну Цезаря. Таким образом, слабый Брут сделался наконец его другом и стал мечтать о союзе с Антонием против Октавиана. Он даже совершил поступок, о котором не осмелился рассказать Цицерону: дал Гаю командование над Иллирией вместо Ватиния. Цицерон сухо отвечал ему на следующий день, что у него нет денег, что нельзя более набрать солдат, что нужно держать Гая Антония в качестве заложника до тех пор, пока не будет освобожден Децим; что же касается известий о Кассии, то он считает лучше объявить их во всеуслышание, чем держать втайне.
На другой день, утром 13 апреля, Цицерон испытал в сенате новое удивление, еще большее: два письма, одно от Гая Антония, другое от Брута, прибыли утром и были доставлены прямо в сенат, вместо того чтобы, как обычно, быть отданными сперва для прочтения Цицерону или какому-нибудь другому лицу. В этих письмах Гай Антоний просил мира для себя и своего брата, а Брут не только рекомендовал непременно исполнить эту просьбу, но даже позволил Гаю в начале письма назвать себя проконсулом. Совершенно пораженный, Цицерон сумел, однако, сдержаться, но после закрытия заседания быстро направился на переговоры с другими сенаторами и решил прибегнуть к крайнему средству. На следующий день сенатор Лабеон заявил, что, тщательно осмотрев печати у письма Брута, он убедился, что они подделаны. В тот же день Цицерон написал Бруту длинное письмо в учтивом, но решительном тоне; он рассказал ему все и дал понять, не говоря этого прямо, что Брут не должен отвергать Лабеона; наконец, он объявил ему, что в войне, в которой в случае поражения остается только умереть, нужно проявлять непоколебимую энергию, а не мягкое милосердие. Это было предупреждение, справедливость которого скоро доказал сам Брут, потому что Гай Антоний в благодарность за его хорошее обращение организовал против него мятеж солдат, который, к счастью, был обнаружен и вовремя подавлен.
Но в тот же день, 14 апреля, или на следующий, точно неизвестно, две армии встретились у Кастельфранко, называвшегося тогда Forum Gallorum. Антоний располагал не особенно значительными силами, но, полагаясь на помощь Лепида, после того как Силан привел к нему своих солдат, и веря в свой престиж мстителя за Цезаря, он осмелился перейти в наступление. Еще раньше, оставив часть своих войск для продолжения осады Мутины, он расположился лагерем возле лагеря Гирция и Октавиана и время от времени нападал на него. Но с приближением Вентидия, узнав, что Панса покинул Бононию, чтобы соединиться с Гирцием и Октавианом, он решил напасть на Пансу в пути, в то время как брат его Луций должен был отвлечь внимание Гирция и Октавиана, предприняв мнимую атаку на их лагерь. Однако Гирций послал некоего Гальбу к Пансе с просьбой поспешить; он догадывался о намерении Антония, и ночью с 13 на 14 апреля отправил ему навстречу марсов легион и две преторианских когорты под начальством Карфулена. Карфулен прошел ночью через Forum Gallorum и продолжал свой путь навстречу Пансе, а несколько часов спустя Антоний, не знавший об этом, пришел и устроил засаду двум легионам и двум преторианским когортам в Forum Gallorum; потом он послал навстречу Пансе по Эмилиевой дороге легкую кавалерию и пехоту, чтобы отдельными стычками завлечь солдат под стены Кастельфранко. Его план удался, но он увлек в сражение не один или два легиона новобранцев, как думал, а двенадцать когорт ветеранов Карфулена, шедших во главе армии на некотором расстоянии от новых легионов. В течение некоторого времени, пока Эмилиева дорога шла между лесами и болотами, нельзя было вступить в рукопашный бой, но когда по соседству с Forum Gallorum, находясь на ровной и открытой местности, двенадцать когорт построились в боевой порядок, двадцать две когорты Антония вышли из деревни и напали на марсов легион. Сражение было ожесточенным. Панса приказал двум из четырех легионов быстро приготовить место стоянки; два других он послал на помощь и отправил вестников просить подкрепления у Гирция, а сам отправился в первые ряды войска. Но новые легионы не помогли: преторианская когорта Цезаря была уничтожена, и Панса был ранен. Марсов легион, наконец, отступил к лагерю, преследуемый врагами, устроившими страшную резню среди ветеранов и новобранцев. Солдаты Антония уже считали себя победителями, но, когда они после полудня, вынудив всю неприятельскую армию искать убежища в лагере, усталые возвращались к Мутине, внезапно появился Гирций с двумя легионами ветеранов. Невозможно было начинать новую битву со свежими войсками, и оба легиона рассеялись в беспорядке по соседним лесам и болотам. К счастью, наступившая ночь и отсутствие конницы воспрепятствовали Гирцию преследовать беглецов. Антоний ночью собрал их с помощью кавалерии и отвел в свой мутинский лагерь. Октавиан также защитил свой лагерь против мнимых атак Луция. Это был его первый подвиг, и хотя он не имел большого значения, но вызвал как ему, так и двум консулам одобрение армии. Ни один из противников не мог считать себя абсолютным победителем или побежденным.
Беспокойство в Риме было велико. 17 или 18 апреля распространился слух, что армия сената уничтожена. Наконец, пришли письма Гирция. Сторонники Антония в отчаянии разошлись по домам; перед домом Цицерона была организована огромная народная демонстрация; его отвели в Капитолий и заставили говорить под громкие аплодисменты; многие присутствующие, обычно благоразумные и индифферентные, увлекшись, почувствовали ненависть к Антонию.
В заседании 21 апреля Цицерон произнес четырнадцатую и последнюю филиппику, в которой требовал сорокадневного молебствия, постановки памятника павшим в битве солдатам и передачи их родственникам сумм и привилегий, обещанных солдатам сенатской армии. Все верили, что консервативная партия одержала блестящую победу. Но битва не была решающей. Антоний, обретя благоразумие после своего поражения, отвел войско в лагерь, чтобы продолжать осаду; Вентидий двигался по Эмилиевой дороге позади Гирция и Октавиана. Последние, осмелев при виде сражающихся ветеранов, решили 21 апреля попытаться прорвать линию обороны, чтобы отправить в город обоз со съестными припасами. Антоний сперва послал для их отражения свою конницу, а потом, так как ее было недостаточно,— два легиона. Гирций воспользовался этим моментом, чтобы броситься с четвертым легионом на лагерь, который защищал пятый легион; а Децим Брут осмелился наконец выслать несколько мутинских когорт под начальством Понтия Аквилы. Тогда произошли две ужасные схватки: в лагере и в окопах. Гирций и Понтий Аквила были убиты; четвертый легион уже отступал, когда Октавиан явился ему на помощь; битва возобновилась с таким ожесточением, что сам Октавиан оказался в середине свалки и вынужден был сражаться как простой солдат. Он спас тело Гирция, но не мог или не умел сохранить лагерь и отдал приказ к отступлению. Солдаты Децима также возвратились в Мутину, и к вечеру выяснилось, что линия окопов не была прорвана. Армия Антония, однако, понесла большие потери. Антоний ночью собрал военный совет, где почти все высказались за продолжение осады. Если бы Антоний знал о смерти Гирция, он, конечно, на следующий день напал бы на армию, которой командовал теперь только Октавиан, и при помощи Вентидия, прибывшего в Фавенцию (совр. Faenza), возможно, уничтожил бы навсегда наследника Цезаря. Но во время революции участь человека висит на волоске. Антоний, не зная о том, что произошло, на следующий день боялся отступить под новой атакой раньше прихода Вентидия; он вспомнил, что сделал Цезарь под стенами Герговии, и решил отступить в Нарбонскую Галлию, к Лепиду. Ночью он послал вестников к Вентидию Бассу с приказом перейти Апеннины и присоединиться к нему в Нарбоне, отдал распоряжение снять осаду и двинулся в поход.