Первая победа Вентидия над парфянами.— Апофеоз Антония.— Гораций и Саллюстий.— Успех эклог Вергилия.— Брак Октавиана с Ливией.— Новая война между Секстом Помпеем и Октавианом.— Антоний хочет принудить Октавиана заключить мир.— Октавиан упорствует и продолжает войну.— Поражение при Скилле.— Месть за Красса.— Октавиан посылает Мецената к Антонию.— Рассказ Горация о путешествии Мецената.
В сентябре, после рждення дочери, Антоний отправился в Афины. Несмотря на свой брак с Октавией, он не отказался от мысли перенести на Восток центр своей политики и начать войну с Парфией; напротив, он думал об этом более чем когда-либо. Все недостатки латинских учреждений — неустойчивость, продажность, неспособность, беспорядок — только увеличились с тех пор, как триумвиры открыли доступ к республиканским должностям средним классам, сведя продолжительность магистратур к шести или даже трем месяцам и наполнив сенат незначительными лицами. Как можно было ожидать исполнения серьезных и трудных обязанностей магистратов от лиц, столь недолго занимавших свои должности, очень часто не готовых выполнять трудные функции командования и не имевших того престижа, который давало имя даже наиболее выродившимся потомкам знатных фамилий? С такими помощниками вождям, руководившим партиями, нужно было иметь огромный авторитет и влияние, если они хотели помешать полному распаду государства. А волнения в Риме и Мизенский мир, бывший настоящей капитуляцией триумвиров перед общественным мнением, показывали слабость триумвирата. Поэтому более чем когда-либо нужно было предпринять нечто, чтобы уничтожить главные причины этой слабости, т. е. блестящими и зримыми своими успехами заставить забыть все ужасные ошибки политики триумвиров. Антоний знал, что триумвиры до сих пор не сделали решительно ничего доброго и полезного, что они не сумели даже восстановить порядок во всей империи и удовольствовались лишь тем, что наделили землями четыре или пять тысяч ветеранов Цезаря. Этого было слишком мало после стольких войн и убийств, после всех допущенных нарушений закона и насилий и взамен за доверенную им чрезвычайную власть. Поэтому война с Парфней было необходима. Но Италия было истощена; расходы республики еще более возросли, в то время как доходы уменьшились; еще недавно триумвиры вынуждены были дать солдатам, офицерам и откупщикам много обещаний и мало денег; дефицит увеличивался, и долги накапливались. Если кампанию нелегко было провести с военной точки зрения, то еще труднее было найти для нее необходимые финансовые средства.
Во второй половине 39 года Антоний, оставив в Риме консулов этого периода — JI. Кокцея и П. Алфена, остроумно прозванных публикой «маленькими консулами», вернулся в Афины и решил ускорить приготовления к парфянской войне. Известия, полученные им из Азии немедленно по приезде в Грецию, только утвердили его в этом решении. Приблизительно в августе Вентидий Басс смелым ударом захватил врасплох Лабиена у подошвы Тавра в месте, точно нам не известном, разбил его и принудил бежать с небольшой свитой; потом он спустился в Киликию, решительно направился к горной цепи Амана и перевалам, ведущим в Сирию, встретился с новой парфянской армией под начальством генерала, имя которого нам неизвестно, и разбил и эту армию. Парфяне, хорошие защитники своей страны, но плохие завоеватели, отступили и вернулись к берегам Евфрата. Сирия была открыта римлянам. Один лишь Антигон сопротивлялся в Палестине, надеясь на возвращение парфян. Эти известия очень обрадовали Антония, который в последние месяцы 39 года принялся перекраивать политическую карту Востока; его поведение показывает, что он все меньше и меньше верил римским правителям и италийским войскам и предпочитал бюрократические учреждения восточных монархий. Он не только признал Ирода царем иудейским, но и восстановил в лице Дария, сына Фарнака и племянника Митридата, национальную династию Понта, в котором Помпей организовал ряд республик. Чтобы укротить писидийцев, храбрых горцев, способных становиться как прекрасными солдатами, так и страшными разбойниками, Антоний послал в их страну не своих генералов, а царя, сделав этим царем Аминту, секретаря Дейотара. Чтобы наградить некоего Полемона, сына ритора из Лаодикеи, который, неожиданно став солдатом, хорошо защитил город от парфян, он назначил его царем Ликаонии. Своим ставленникам он приказал доставить ему солдат и деньги; Дарию он приказал восстановить прежнюю царскую понтийскую армию для помощи в войне с парфянами. Разделив на три корпуса армию Поллиона, он взял по пути возмутившиеся Салоны и нанес поражение парфянам; часть этой армии он послалзимовать в Эпир, а две другие части использовал в мелких экспедициях против варваров. Потом он принялся собирать деньги в Греции, но особенно в подвластном Сексту Помпею Пелопоннесе; и чтобы овладеть имением богатейшего пелопоннесского собственника, некоего Лахареса, приказал отрубить ему голову — демократический обычай, очень распространенный в восточных монархиях. Наконец, он возжелал отведать божественного поклонения, которое воздавали азиатским монархам. Октавиан довольствовался быть «сыном божественного», Антоний же захотел сам называться богом и новым Дионисом. Он заместил собой в церемониях статую бога и справил в Афинах мистический брак с Минервой, принудив несчастный город заплатить ему приданое в 1000 талантов. Потом, когда наступил период приостановки мореплавания, он предался в знаменитом и прекрасном городе празднествам, играм, беседам с философами и риторами, поощряя таким образом эллинизм и стремясь стать преемником Александра также и в покровительстве наукам и искусствам.
Октавиан, со своей стороны, уехал в Галлию, где восстали жители Аквитании, но скоро возвратился, оставив Агриппу усмирять это восстание, которое, как надеялись, должно было стать последним. Между тем 25 октября Азиний совершил свой въезд в Рим, справив триумф над парфянами, а Меценат, несколько освободившись к концу года от дел, смог вспомнить о молодом поэте, представленном ему девять месяцев назад, и дал ему знать, что двери его дворца для него открыты. Гораций был вне себя от радости и, преодолевая свою лень, написал третью сатиру, где прославлял дружбу и все сопутствующие ей добродетели с горячностью, в которой некоторые критики усматривают его благодарность Вергилию. Однако, по-видимому, вначале он не получил никакой выгоды от этой дружбы и даже никакого поощрения за свои стихи. Молодой человек был слишком робок, он очень боялся быть надоедливым, чтобы просить чего-нибудь; он писал очень мало, не смел ничего опубликовать и читал свои стихи только близким друзьям. Меценат, кажется, видел в нем, скорее, будущего политического деятеля, чем великого поэта. Обеспокоенный обвинениями против выведенных им в его второй сатире ничтожеств, Гораций написал свою четвертую сатиру, обращаясь для своей защиты к авторитету Луцилия, и прежде всего утверждал, что он вовсе не намеревался пустить в продажу свои стихотворения или читать их публично! Общение с ученым и образованным обществом само по себе было уже большой выгодой для Горация, ибо бедные писатели могли обратить на себя внимание публики только при покровительстве со стороны богачей и знати, и лучшие из них были вынуждены искать такое покровительство, коль хотели выдвинуться. Что же делать! Увы! Не все они были вельможами, господами своего времени, сил и способностей, подобно Саллюстию, продолжавшему мстить за себя консерваторам, излагая свою прекрасную «Югуртинскую войну» — историю первого крупного аристократического скандала, и подробно рассказывавшему в своих «Историях» о преступлениях, ошибках, скандалах и падении сулланской партии — от смерти диктатора до 67 года, не упуская удобного случая для нападок на Помпея. Немногие писатели были так счастливы, как Вергилий, который, освободившись от забот бедности, покровительствуемый вельможами и вызывавший удивление народа, спокойно работал над своими буколиками. Он сочинял свою последнюю, десятую, эклогу, пытаясь облегчить любовные страдания одного из своих друзей. Потомок незнатной всаднической фамилии из Цизальпинской Галлии Гай Корнелий Галл был в партии Октавиана одним из тех многочисленных италийцев, которые оспаривали друг у друга оставленные аристократией места. Он был умен, смел, стремился к славе, желал заставить говорить о себе во что бы то ни стало, был выдающимся писателем, политиком и солдатом, не избегал любви и женщин и имел своей любовницей ту Кифериду, которая декламировала в Риме эклоги Вергилия. Покинутый ею молодой человек попросил Вергилия сочинить эклогу, чтобы утешить его в любовной потере и чтобы вместе с тем дать знать половине Италии, что он был любовником самой знаменитой гетеры того времени. Вергилий любезно оказал ему эту услугу. Он преобразился в аркадского пастуха, изобразил горы, леса, лавровые деревья, тамариск, стада и самих богов, якобы огорченных скорбью Галла, а Галл отвечал, что он хотел бы удалиться к аркадским пастухам в леса и пещеры, петь там их песни, охотиться на диких зверей и писать имя своей красавицы на коре деревьев.
Этой поэмой Вергилий заканчивал свои эклоги, которые более всего читало и которыми восхищалось италийское общество, потому что они отвечали стремлениям и потребностям многочисленного и разнородного общества, занявшегося теперь литературой вместо прежнего образованного класса, исчезнувшей аристократии. Эти маленькие поэмы, сочиняемые в подражание бывшим тогда в моде греческим буколическим поэтам, особенно Феокриту, выражали устами вымышленных пастухов, нимф, фавнов и богов новые чувства, бродившие в италийских душах вследствие смешения массы различных культур в обстановке столь ужасных и трагических событий; они говорили о жажде мира, о надежде на лучшее будущее, о меланхолическом удовольствии деревенской жизни, о философской любознательности, пробуждающейся перед тайной происхождения мира, о первых проблесках мистицизма, начавшего вторгаться в жизнь и политику. Каждый из широкой публики находил в них то, что ему нравилось, хотя лишь немногие могли заметить изящество их формы и утонченную воображаемую чувственность, которой полны эклоги. Кроме того, они были коротки; чтобы их прочитать или выслушать, не требовалось много времени; они легко запоминались, что было большим удобством для широкой малообразованной публики, состоявшей из политических авантюристов, вечно занятых спекулянтов, обогатившихся военных центурионов и трибунов, учащихся молодых людей и даже образованных вольноотпущенников, желавших что-нибудь читать, но не имевших ни времени, ни желания читать нескончаемые поэмы Энния и Пакувия.
Солдат, покинутый гетерой и поручивший ради своего утешения модному поэту возвестить всей Италии его имя и его приключения, вызвал бы презрение древних римлян. Но в общем хаосе пропадало даже то чувство достоинства, которое некогда препятствовало людям, призванным управлять себе подобными, выставлять публично слабости самых человеческих страстей. Эрос повсюду, как в палатках генералов, так и в курии, показывал свое бесстыдное лицо, и народ испытывал теперь к этим слабостям то же снисхождение, что и ко всем другим. В начале 30 года вдруг увидали, что распутный и жестокий Октавиан охвачен страстной любовью к жене Тиберия Клавдия Нерона; увидали, что он разводится со Скрибонией, заставив также развестись Ливию, предмет своей страсти, и, хотя она была на шестом месяце беременности, женился на ней до ее разрешения от бремени вопреки запретам старого жреческого римского кодекса. Услужливые понтифики объявили, что древние религиозные предписания неприменимы к данному случаю. Изумление, насмешки и скандал в Риме были весьма велики, когда узнали, что муж дал Ливии приданое, как будто бы она была его дочерью, и даже сам присутствовал на свадебном пиру. Действовал ли Октавиан так в период одного из своих припадков насилия или нет, безразлично: для развода со Скрибонией у него были, без сомнения, политические причины. Робкий и колеблющийся характер, которому недоставало хладнокровия, когда нужно было принять в момент опасности мгновенное решение, Октавиан вместо этого обладал тем, что можно назвать медленной энергией. Когда у него было время для обдумывания, он умел отдать себе очень ясный отчет в необходимых предосторожностях, диктуемых трудными ситуациями, и имел силы привести в исполнение долго откладываемые планы, одерживая верх над своими колебаниями и своей нерешительностью. После мизенской капитуляции Октавиан, подобно Антонию, увидал, как низко он пал в общественном мнении, и, не будучи в состоянии взяться за крупное предприятие, подобное завоеванию Парфии, решил, по крайней мере, уничтожить сына Помпея, чтобы воспрепятствовать соперничавшей с ним фамилии вновь приобрести прежнее могущество с помощью народной поддержки. Поэтому в конце 39-го и в первые месяцы 38 года Октавиан уже искал предлога для разрыва; он писал Помпею письма, упрекая его в приеме беглых рабов, упрекал в том, что он не уничтожает пиратов, продолжает вооружаться и нарушает постановления Мизенского договора. Развод со Скрибонией был, таким образом, средством ускорить разрыв с хозяином островов. Но если Октавиан разводился со Скрибонией из-за политических мотивов, то ни политика, ни что другое не могли объяснить поспешность, с какой он женился на Ливии, оскорбляя суеверную совестливость толпы и давая этим обществу удобный повод для насмешек над ним и его новой женой. Дочь Ливия Друза, аристократа старого закала, павшего при Филиппах, Ливия была обворожительной красавицей, женщиной очень умной и с прекрасным характером. Вполне вероятно, что образованный, но нервный и впечатлительный молодой человек, постоянно переходивший от колебаний к решительности, от раздражения к апатии, Октавиан увлекся этой женщиной не только из-за ее необычайной красоты, но и по причине ее тонкого ума и той уверенности в суждениях, которая часто отличает очень уравновешенных женщин. Этот ускоренный брак, следовательно, должен быть поставлен в ряд тех безрассудных поступков, которые его заставлял совершать в ту эпоху его темперамент, слабый и горячий в одно и то же время.
Примерно в то время, когда Октавиан заключал этот необычайный брак, случилось событие, ускорившее его разрыв с Секстом Помпеем. Менодор, назначенный Секстом правителем Сардинии, поссорился со своим патроном и перешел в лагерь его врагов, передав Октавиану остров, флот из шестидесяти кораблей и три легиона. Очень довольный, что без всякого усилия снова завладел Сардинией, Октавиан принял Менодора с распростертыми объятиями, но Секст, едва узнав об измене, послал свой флот грабить берега Италии. В начале весны 38 года война, таким образом, вновь разразилась. Октавиан немедленно написал Антонию, прося его приехать в Брундизий и обсудить положение; он просил помощи у Лепида, приказал стоявшему в Равенне флоту отправиться в Брундизий и ожидать там Антония, а флоту Менодора — присоединиться к другим кораблям у берегов Этрурии. В Равенне и Риме он приказал строить новые триремы, призвал легионы из Галлии и Иллирии и направил одни из них к Брундизию, а другие — к Неаполю, чтобы, если Антоний одобрит его план, напасть на Сицилию с двух сторон. Но, находясь в Греции, просьбу приехать в Брундизий Антоний воспринял с неудовольствием: эту зиму в Афинах он провел в удовольствиях, а по ее окончании опять с жаром принялся за выполнение своих проектов и был тогда занят передислокацией в Азию армии, зимовавшей в Эпире и на границах Македонии; он и сам предполагал последовать за ней в скором времени. И в это время Октавиан внезапно вызывает его в Италию для новой войны с Секстом Помпеем! Антоний не был расположен прерывать свои приготовления на Востоке и откладывать свой реванш за мизенскую капитуляцию, чтобы содействовать мщению Октавиана; поэтому с несколькими судами и немногочисленной свитой он отправился в Брундизий, твердо решив помешать неуемному Октавиану начать войну. Он был старше по возрасту, пользовался большей известностью и авторитетом, охотно смотрел на своего молодого товарища как на своего подчиненного и рассчитывал по своему желанию управлять всеми делами. Но когда в назначенный день он прибыл в Брундизий, Октавиана, мы не знаем почему, там не было. Антоний не стал дожидаться его; он немедленно отплыл обратно, написав два высокомерных письма: одно Октавиану с приказанием уважать Мизенский договор, а другое Менодору с предупреждением, что если тот не успокоится, то он как покупщик наследственных имений Помпея потребует назад свое право патроната над ними.
Октавиан, очень рассчитывавший на помощь Антония, был раздосадован: самое начало войны было связано уже с затруднениями. Лепид, негодуя на заключение Мизенского мира без его участия, не трогался с места. Общественное мнение выступало все более и более решительно против войны и было враждебно Октавиану. Агриппа был далеко, ведя удачную войну с аквитанцами. Одному двинуться против Секста Помпея было безрассудством. Но Октавиан понимал, что после угроз Антония и вызывающего поведения Секста Помпея он окончательно будет дискредитирован, если покажет, что нуждается в своем коллеге и боится своего соперника; что для повышения падающего престижа имени Цезаря и нейтрализации возрождающегося влияния имени Помпея ему нужна новая Фарсала на суше или на море. И он решил, что может один вести эту войну. С неустойчивыми темпераментами часто бывает, что они ошибаются либо из-за избытка осторожности, либо, напротив, из-за избытка смелости. Узнав о новом вторжении парфян в Сирию, Октавиан решил, что Антоний не может вмешаться в италийские дела из-за осложнений на Востоке. Он сказал себе, что, если ему удастся уничтожить Помпея, он покроет себя славой, оправдывающей все благодаря успеху, и, попросив помощи у всех в своем предприятии, решил один руководить на суше и на море выполнением остроумного, но трудного военного плана. Во главе уже собранного в Брундизии флота он поставил Корнифиция, приказав ему отправиться в Тарент. Начальствование над судами, находившимися в водах Этрурии, он передал Кальвизию Сабину, дав ему в качестве вице-адмирала Менодора и приказав им плыть в Сицилию. Наконец, сам он повел в Регий армию, с которой рассчитывал высадиться в Сицилии, когда два его флота уничтожат флот Помпея. Менодора, чтобы обезопасить его ввиду угроз Антония, он возвел во всадники.
Война должна была начаться в конце июля. Но Помпей на место Менодора назначил Менекрата, другого греческого вольноотпущенника, не менее умного. Менекрат задумал ловко воспользоваться разделением неприятельских сил и уничтожить обе части флота Октавиана раньше их соединения. Помпея с сорока кораблями он оставил в Мессине, а сам с большей частью флота отплыл к Неаполю. Встретив в кумских водах Кальвизия и Менодора, плывших из Этрурии, он завязал с ними бой. Флот Октавиана был, возможно, меньше, и командовавший им Кальвизий — неопытен, поэтому он понес тяжелые потери, но, с другой стороны, Менекрат пал в бою, а второй адмирал, Демохар, не осмелился до конца воспользоваться победой и медленно отплыл к Сицилии, оставив Кальвизия и Менодора в Неаполитанском заливе, где они могли восполнить свои потери. Тем временем Октавиан прибыл в Регий. Расположив свою армию вдоль берега, он принял командование над флотом Корнифиция, с которым здесь стал подстерегать Помпея. Робкий, нервозный, нерешительный, он проводил время, обозревая горизонт и с утра до вечера обдумывая план нападения; ожидая Кальвизия, он, однако, терял удобный случай, который на войне надо уметь быстро использовать. Он не сумел даже уничтожить Секста в проливе, когда у того было всего сорок кораблей. Когда же Кальвизий и Менодор, отремонтировав свои корабли, приплыли к Сицилии, этот робкий до того времени адмирал совершил столь безрассудный поступок, что мы склонны предположить, что либо он потерял голову, либо что античные историки не сообщили нам некий факт, объясняющий его поведение. Именно Октавиан вышел из Регия навстречу им, оставив у себя в тылу в Мессине не только сорок кораблей Секста, но и весь флот, возвратившийся из Кум. Демохар и Аполлофан немедленно бросились вслед за ним и напали на него с тыла в скиллийских водах.
Молодой двадцатипятилетний адмирал руководил своей первой морской битвой и выполнил это очень плохо. Сперва Октавиан попытался сопротивляться в открытом море, собрав вместе все свои корабли, которые были более тяжелыми, имели большую осадку и лучших солдат, но, атакованный Аполлофаном, он скоро испугался быть разбитым или взятым в плен; тогда он отступил к берегу, и его корабли встали на якорь. Враг, однако, продолжал преследовать тяжелые суда, которые на якоре были еще менее способными к защите. Команды адмирала стали нечеткими и противоречивыми; многие солдаты бросались в море, стремясь добраться до берега. Октавиан скоро потерял голову и, что было неслыханно для римского полководца, обнаружил свою трусость, высадившись на берег и оставив флот без командования в неразберихе боя. Эта трусость Октавиана спасла, впрочем, его флот от полного разгрома, ибо, когда сбежал он, нерешительный, лишь мешавший всему адмирал, Корнифиций приказал поднять якоря и возобновил сражение, продержавшись до того момента, когда враг, первым заметивший приближающийся флот Кальвизия, вернулся в Мессину. Это было уже вечером; солнце зашло раньше, чем Корнифиций заметил, что прибывший из Неаполя флот находится возле него, так что ночью, пока Октавиан был на суше среди раненых и голодных беглецов, Корнифиций встал на якорь, не зная ни о том, что случилось с его вождем, ни о Кальвизии, ни тем более о том, что делать на другой день. Утренняя заря успокоила всех; прибывшие из Регия когорты нашли на берегу Октавиана, усталого не меньше простых солдат. Корнифиций узнал о прибытии Кальвизия, оба адмирала и их сбежавший вождь начали обмениваться успокоительными известиями. Однако в то время как стала возрождаться смелость Октавиана, поднялась страшная буря, свирепствовавшая весь день и следующую ночь и разрушившая большую и лучшую часть его флота. Ветры докончили дело, начатое адмиралами Помпея; у Октавиана не было более флота, сицилийская кампания закончилась поражением.
Этот удар был тем тяжелее, что в это же время Антоний одержал на Востоке блестящую военную победу. Весной, когда он был еще в Греции, парфяне вновь вторглись в римскую провинцию под предводительством Пакора, любимого сына царя, но Вентидию с удивительной быстротой и ловкостью удалось соединить все находившиеся в Сирии и Киликии римские силы, и, двинувшись навстречу врагу, он нанес ему (по-видимому 9 июня, шестнадцать лет спустя после Карр) сокрушительное поражение. В свалке пал сам Пакор. Красс, таким образом, был наконец отомщен! Парфянский принц искупил своей смертью смерть римского проконсула. Энтузиазм в Риме был столь велик, что сенат под давлением общественного мнения декретировал триумф не только Антонию, вождю Вентидия, но и самому Вентидию, чего ранее никогда не бывало. Отправившись в Азию вскоре после поражения при Гиндаре, Антоний принял командование армией Вентидия, уже начавшего войну против союзного парфянам царя Комагены и осадившего Самосату; Антоний продолжил осаду, начатую его генералом. Октавиан этим триумфам мог противопоставить только успехи Агриппы в Аквитании, не способные уравновесить сицилийские неудачи, которым радовалась вся Италия. Деньги стали редкостью; общественное мнение препятствовало Октавиану прибегать к новым налогам; Антоний должен был сильно негодовать на него, и в довершение всего 38 год был последним годом в пятилетии триумвирата, который можно было продлить только после переговоров с его товарищами. При столь затруднительных обстоятельствах щедрая раздача магистратур не принесла много пользы, хотя в течение этого года он назначил шестьдесят семь преторов. Одно время он надеялся, что Антоний, удерживаемый войной с парфянами, останется в Сирии, но к концу сентября узнал, что тот, получив денежную компенсацию, заключил мир с комагенским царем и собирается вернуться в Грецию, конечно, с намерением вмешаться в италийские дела. В Сирии он оставил правителем Гая Созия, незнатного человека, делавшего карьеру на службе у Антония, и поручил ему окончательно завоевать Иудею, отдать ее Ироду и захватить Иерусалим, где продолжал стойко держаться Антигон.
Октавиан решил тогда отправить к Антонию в Афины Мецената, Луция Кокцея и Гая Фонтея Капитана, чтобы успокоить его и заключить с ним дружественное соглашение для восстановления триумвирата. Описание этого путешествия дал нам в пятой сатире первой книги Гораций, приглашенный сопровождать Мецената до Брундизия. Выехав в повозке из Рима, вероятно во второй половине сентября, и сопровождаемый только одним другом, греческим ритором Гелиодором, Гораций вечером прибыл в Арицию, где провел вместе со своим компаньоном ночь на скромном постоялом дворе. На следующее утро они снова отправились в путь и к вечеру прибыли в Аппиевский Форум на границе Понтийских болот, откуда судоходный канал должен был привести их к ночи в Анксур (совр. Terracina). Гораций, которому из-за болезни глаз нельзя было пить вино и который не хотел пить плохую местную воду, решил не есть этим вечером и, пока другие обедали на постоялом дворе, отправился посмотреть на матросов и юных рабов, снаряжавших судно и грузивших багаж. На небе заблестели первые звезды. Вечером судно, которое тащил мул, шедший по берегу канала, двинулось в путь, оглашая округу песнями судовщика и пассажиров. Постепенно песни смолкли, пассажиры уснули, и судовщик продолжал петь один, пока сон наконец не охватил и его. На заре один путешественник заметил, что барка стоит и судовщик спит; он с шумом разбудил его. На третий день в десять часов утра оба путешественника смогли умыться в гостинице при источнике Феронии, откуда они отправились в бывший в трех милях Анксур. Там они нашли Мецената, Кокцея и Капитона, и Гораций мог смазать мазью свои больные глаза. На четвертый день они все вместе отправились по дороге в Капую, проехали через Фунды (совр. Fondo), где претор, мэр того времени, торжественно выехал к ним навстречу и очень позабавил их. Приехав в Формии, они провели ночь на вилле Луция Лициния Мурены. На следующее утро прибыли из Неаполя Плотий, Варий и Вергилий; последний, может быть, приехал из своих кампанских поместий, подаренных ему Октавианом. Увеличившаяся таким образом компания поехала в повозке и вечером пятого дня остановилась на небольшом постоялом дворе у Кампанского моста. На следующий день она отправилась в Капую, где Меценат, со страстью предававшийся физическим упражнениям, сыграл партию в мяч. На седьмой день они добрались до Кавдинских ущелий и остановились на великолепной вилле Кокцея, где обед, сопровождаемый притворными ссорами шутов, затянулся до самой ночи. На следующий день они были в Беневенте; там хозяин гостиницы, поджаривая дроздов, едва не спалил дом; Меценат и его друзья должны были тушить пожар. За Беневентом на девятый день путешествия Гораций с радостью увидал горы своей родины, но вечер он должен был провести в Тревике (совр. Trevico) в дымной таверне, где поэт тщетно пытался соблазнить служанку, бывшую, однако, не слишком суровой. Через два дня они были в Канусии, где их покинул Варий; на двенадцатый день по дороге, ставшей почти непроезжей из-за дождя, они достигли Руб (совр. Ruvo), на тринадцатый — Бария (совр. Bari); погода снова улучшилась, но дороги стали еще хуже. На четырнадцатый день они были в Гнатии (совр. Torre d'Agnazzo), где видели в храме чудесное курение, горевшее, не будучи якобы зажженным; поэт смеется над этим суеверием, годным, по его словам, только для иудеев. Лично он, по крайней мере, не думает, чтобы боги занимались такими глупостями. На пятнадцатый день, проехав от Рима в общей сложности 360 миль (530 километров), они прибыли в Брундизий, где Меценат пересел на корабль, чтобы плыть в Грецию.
Рассказ об этом путешествии является очень интересным документом. Он показывает нам Мецената, т. е. одного из вельмож того времени, вынужденным много раз останавливаться на ужасных постоялых дворах в течение своего короткого путешествия из Рима в Брундизий. Это доказывает, что на этой большой дороге тогда находилось мало богатых собственников, бывших в состоянии оказать гостеприимство знатным путешественникам, и что вдоль древней Аппиевой дороги стояло много заброшенных вилл, бывших печальными надгробными памятниками разоренной плутократии и утраченного величия римской аристократии.