загрузка...
 
Глава шестая В ВЕНСКИХ ЗАСТЕНКАХ КГБ
Повернутись до змісту

Глава шестая В ВЕНСКИХ ЗАСТЕНКАХ КГБ

Отдалились годы войны, но основная часть офицеров, да и солдат в полку, была фронтовиками. 1948 год для нас, служивших за границей, был особенным.

Вена, столица Австрии, как и Берлин, была разделена на четыре оккупационных зоны. Восточную, самую большую часть, занимали мы, советские войска. Прекрасный Венский лес с дворцами и виллами отошел англичанам. Небольшие зоны были у американцев и французов. Разделение это было условным, жители города, как и мы, свободно передвигались между зонами. Город жил своей жизнью, работали магазины, театры. Но это было только внешне. Венцы голодали, процветала спекуляция, в которой первую скрипку играли американцы. Но и среди наших находились любители нагреть руки на бедах людей. Особенно в этом преуспевали снабженцы всех рангов.

Комендантом Вены, а позже только ее советской зоны, был один из «прославленных» генералов войны, герой Советского Союза, Лебеденко Н.Ф. «Вечная» его слава была в том, что он собственноручно расстрелял более семидесяти наших солдат и офицеров. Этого он сам не скрывал.

Кровь безвинных людей была на совести многих наших полководцев прошедшей войны. Мне мало встречалось в годы войны начальников, которые бы жалели людей, избегали напрасных жертв. Значительно позже, в мемуарах они сочиняли легенды о том, как дорожили жизнями своих солдат. Как часто приходилось видеть, когда в пьяном угаре гнали людей на верную гибель, лишь бы к утру доложить о взятии высоты или села, которые к вечеру с легкой руки отдавали немцам, ибо ни в оперативном, ни даже в тактическом отношении они роли не играли.

Мертвые молчат, живые не хотят бередить старые раны, а беспристрастные историки еще не появились. Тех, кто смотрел правде и смерти в глаза, все меньше. Меньше и меньше надежд на объективную оценку того, что было, на объективный взгляд на те годы, события, на миллионы безвестных и на дела прославленных полководцев.

Мне не пришлось в годы войны встречаться с Г.К. Жуковым, но не всегда воспринимается раздутая шумиха вокруг его имени, особенно в последнее время. Но вот И.С. Конева мне пришлось видеть не один раз, в том числе и в боевой обстановке. Палку, а зачастую и пулю, для «поощрения» подчиненных генералов и офицеров он применял, не стесняясь, на глазах многих людей. Был свидетелем такого безобразного зрелища и я на правом берегу реки Одер. Его примеру следовали командармы, командиры всех рангов.

1948 год стал годом всеобщего «похолодания» в мире, началом целой эпохи «холодной» войны. Говорят, начало этому положила речь У. Черчилля в Фултоне. Не думаю, что наша сторона приложила к этому меньше усилий.

К нам, остававшимся далеко за пределами страны, ветер новой войны еще не доходил. Мы продолжали дружеские встречи с союзниками. Больше всего мы симпатизировали американцам, которые отличались простотой, грубоватостью, любили выпить, чем-то походили на нас. Уже привычным становилось встречаться нашим офицерам с американскими у одних и тех же девушек, в ресторанах, в театрах. Американцы постоянно предлагали что-нибудь на продажу, любили меняться часами. К нашей гостинице в десятом районе города они приезжали, как к себе. Привычным было видеть, как они навязчиво предлагали для продажи еще новенькие, по нашим меркам, джипы, причем за сравнительно небольшую цену. Некоторые наши офицеры покупали, что становилось одной из любимых тем для совещаний нашего чудака, командира полка.

Англичане с нами общались мало, видимо брезговали. Мы их тоже недолюбливали за гордость и жадность. Французы были какие-то тихие, незаметные. Наш внешний вид никогда не отличался лоском и щегольством. Французы же в своей синей форме из грубого сукна, в ботинках и белых гетрах, беретиках явно уступали даже нам. По бедности их офицеры мало уступали нашим. Нередко случалось, что американцы угощали за свой счет в совместных кампаниях наших и французских офицеров.

Но вот подул холодный ветер. В 1948 году у американцев произошла замена всего состава. Вместо фронтовиков прибыли не нюхавшие пороху новички. Наши общения, общие попойки прекратились. Все больше возникало стычек. Помню, в конце лета этого же года произошла крупная драка в Курсалоне (Штадтпарк в Вене) между нашими и американскими офицерами. Вызванные патрули не в силах были унять разбушевавшихся «союзников». С обеих сторон были убитые и раненные.

Прошли те дни, когда мы могли свободно появляться в любой зоне, гулять по всем районам Вены. Приметы «похолодания» были во всем. Как упомянул я выше, город разделялся на четыре сектора, во главе которых был свой комендант. Для согласования общих вопросов была учреждена межсоюзническая комендатура. Она состояла из четырех комендантов, каждый из которых поочередно объявлялся главным комендантом на три месяца. Смена комендантов проводилась в торжественной обстановке. Перед зданием союзнического коменданта в первом районе города выстраивались в парадной форме с оркестрами две роты торжественного караула. Последние два года службы в Австрии мне выпала честь командовать такой ротой.

Это было довольно красочное зрелище. На площади собиралось много горожан, были и представители от союзников.

По согласованной команде командиры рот сходились на середине строя и отдавали друг другу рапорт, обменивались рукопожатиями, и роты - каждая со своим оркестром впереди - проходили торжественным маршем. Наш командир роты во время рапорта салютовал саблей.

В первое время наш ротный после рапорта снимал с правой руки белую перчатку и подавал руки союзнику, а для нас это всегда был американец. Началось «похолодание», поступила команда перчатку снимать только с большого пальца, «холод» усиливался - руки подавать в перчатке, в последнее время - руки вообще не подавать. Нам, офицерам, было стыдно перед американцами, ибо эту игру никто не воспринимал всерьез, это была глупая дипломатия с нашей стороны.

Режим ужесточался, нам запретили посещать в городе театры, рестораны, появляться в магазинах, нарушителей немедленно выдворяли, как тогда говорили в Россию, а не в СССР

Припоминается такой трагикомический случай. В полк по замене прибыл новый пропагандист. На вокзале его встретил его напарник, вещи отправили в полк, а сами, на радостях, поехали в ресторан нашего дома офицеров, который занимал один из красивейших дворцов Вены-Хофбург.

Новичок, изголодавшийся в России, отродясь не видал кушаний и напитков, которые подали на стол. Он не рассчитал своих тощих сил и изрядно перебрал. Пошел искать туалет. Незнакомый дом, незнакомые люди, спьяну бедолага бродил, бродил по многочисленным залам и в одном увидел людей, которые сидели на каком-то собрании, он не знал, что это костел. При дворце был костел, который оставили для австрийцев, и в это время там шла служба. Ничего не понимая, он полез на кафедру и разразился «пламенной» речью в родной марксистско-ленинской манере. Это уже скандал. Вскоре прибыли, кем-то вызванные патрули, и несостоявшийся агитатор утром под охраной был отправлен обратно в Россию.

Вена. Хоть это не та блистательная, пышная, несколько амбициозная столица предвоенной Австрии, но для нас - советских русских - ничего не видевших хорошего в жизни, она была райским уголком. Те из нас, кто служил здесь побольше, хотя и выпивали немало, но глупо не попадались. По Вене в это время начали курсировать патрули смешанной, или союзнической, комендатуры.

Группа из четырех человек - русского, американца, американца и француза - разъезжала по городу на американском джипе. Нарушителя доставляли в ближайшую комендатуру. Если задерживался наш офицер или солдат и проходил через любую комендатуру союзников, то его прямиком вез ли на вокзал и под охраной выдворяли в Союз. Патрули пользовались всеобщей неприязнью, хотя им дали нежную кличку «сердца четырех».

Вена, как и наши крупные города, делилась на районы. Первый, центральный, в оккупационные секторы включен не был.

В том месте центрального района, где главная улица Вены Рингштрассе, или просто Ринг, поворачивает в сторону университета, на углу, рядом с парламентом, стоит красивое четырехэтажное здание. Не знаю, что в нем размещается сейчас, а в те времена в нем находилась советская комендатура. Говорили, что в годы войны у немцев там было гестапо. В огромных подвалах этого здания была размещена наша тюрьма. Тюрьма как тюрьма, с камерами, карцерами и даже пыточными. У нас она содержалась в приличном состоянии.

С такой уверенностью я об этом говорю, потому что мне пришлось провести в ее камерах некоторое время. Расскажу об этом по порядку.

Осенью 1947 года, второй раз после войны, мне дали отпуск. Большей радости тогда у нас не было. Ехали домой, в Россию, специальным поездом Вена-Чоп. Ехали вдвоем, вместе с хорошим и близким товарищем - лейтенантом Ляпуновым Г.С., начальником связи батальона. Молодые, полные сил радовались всему в преддверии встречи с родными. На станции Чоп - пересадка на поезд до Львова в вагоны с широкой колеей. Вокзал во Львове переполнен, к кассам не пробиться. Еще более жуткая картина была о Харькове. Здание вокзала разрушено, пассажиры ютятся в соседних полуразрушенных домах. Все сидят на полу, без света, туалетов. Билеты до Ростова мы не могли достать около двух суток. Наконец, билеты у нас на руках, но к вагонам не пробиться, это нам - молодым, сильным военным. Все берется штурмом. Решили, что я с небольшими чемоданами влезаю в окно вагона, а он с большими и двумя билетами в руках идет в дверь мимо проводника. План удался, разместились на двух средних полках, но - о ужас! - у Жоры, моего друга, оба кармана гимнастерки вырезаны. Нет ни денег, ни документов. В отчаянии мы вышли из вагона и опять направились к коменданту. Но кроме сочувствия, мы от него ничего не получили. Ляпунову выдали справку вместо документов и рекомендовали возвращаться в часть.

Я поделился с ним деньгами. Но он не смог преодолеть желания побывать у матери. Мы поехали дальше опять вместе.

Моя мать, братья живут на Кубани, есть такая станица Батуринская, стоящая вдали от железной дороги, в бездорожной глубинке. Была осень. В станицу можно было попасть только на тракторе. Вскоре туда пешком добрался мой старший брат Василий. Так, без всякой договоренности, вся наша семья оказалась в сборе. Не было с нами только отца, о котором мы ничего не знаем с тех пор, как он исчез в застенках НКВД. В тот год было голодно даже на Кубани. Но молодость, радость встречи скрашивали скудность стола. Дни отпуска буквально пролетели, и вот я на обратном пути. Уже хорошо знакомая станция Чоп, но теперь главная забота пассажиров, а это только отпускники-офицеры, - не билетная касса, а как спустить оставшиеся советские деньги и, конечно, в основном на спиртное. На станции венгры, гуцулы, цыгане суют для продажи только один товар - вонючую водку собственного производства, на эту водку шли не только деньги, но и белье, сапоги, часы и прочее. В Австрии в то время испытывался острый недостаток в продуктах питания, в том числе со спиртным. Поэтому мои попутчики хватали все, что пахнет спиртом, запасались не только на дорогу, но и впрок.

Я разместился в купе, в котором битком набились летчики, из разговора узнал, что все они из одной дивизии, которая стояла под Веной, в ее пригороде Швехате. Мне никто не знаком. Но, как это всегда бывает, где балом правит Бахус, вскоре в купе все становится не только попутчиками, но и старыми друзьями. Когда я втиснулся в купе, там уже многие были навеселе.

Поезд охранялся так называемой дорожной комендатурой, проводниками были в основном венгры. Комендатура эта, мы слышали, подчинялась военной контрразведке.

Вагон бурлил, неслись пьяные голоса, песни. Поезд шел медленно по венгерской земле. Я сидел в темном углу купе, у входа, участия в попойке не принимал. Запах бурака, который издавала гуцульская водка, шел по всему вш ону. В I олодные годы 1932-1933 мы спасались бураком, с тех пор я его не мог терпеть. Я притворился спящим, и обо мне постепенно забыли. Мне уже казалось, что весь вагон стал пьяным. Пьяные офицеры бегали по коридору, высовывались в окна, орали на стоянках. Патрули упрашивали зайти в купе, но их никто не слушал.

В купе такая же вакханалия, никто никого не слушает, одни поют, другие спят прямо на полу. В купе грязь, невыносимая вонь, дышать нечем. При подъезде к Будапешту в тамбуре вагона завязалась драка. Коридор вагона стал наполняться пассажирами из других вагонов. Патрули позапирали проходы в вагоны, стали буквально загонять офицеров в купе. Послышались крики: «Бей лягавых!». Кто мог еще двигаться, стали выскакивать изо всех купе. Драка перенеслась в коридор нашего вагона. Теперь уже и летчики дубасили друг друга. Зазвенели выбитые стекла, кого-то пытались вытолкать в окно. Поезд замедлил ход, вдоль вагонов забегала охрана. Двери вагонов оставалась на запорах. Послышались пистолетные выстрелы, видимо, в потолок, трудно было разобрать, кто стрелял, кто-то из пассажиров или комендатуры. Теперь уже силой, прикладами офицеров заталкивали в купе. Несколько человек вынесли на носилках. Коридор постепенно опустел, но шум не утихал. В нашем купе большинство спали, сидя или лежа на полу.

В это время в купе вошли два офицера комендатуры, за ними были видны солдаты с автоматами:

-          Прошу всех предъявить документы!

Я был ближе всех, оба офицера повернулись в мою сторону. Я подал им отпускной билет и удостоверение личности. Не проверяя, комендант положил их в сумку. В купе поднялся шум, никто документов не предъявлял, послышались угрозы, мат. Потоптавшись, блюстители порядка покинули купе, унося мои документы.

Утром поезд подошел к северному вокзалу Вены. Мне надо искать свои документы. На выходе из вагона мне предложили сесть в машину. По бокам уселись два автоматчика, что мне не понравилось. На мои вопросы не отвечали. Подъехали к центральной комендатуре, в одной из комнат обыскали, взяли все вещи, ремни. Начали срезать погоны, я пытался сопротивляться, но все делалось молча. Разрешили взять шинель, уже без погон, повели по бесконечно длинному коридору, перегороженному металлическими решетками. Я ничего не мог понять. Возникла какая-то ошибка, вопиющая несправедливость. Все мои вопросы, просьбы - без ответа. Сопровождающие немы, и только слышно: «Вперед, стой!».

Поворот, открылась дверь и меня втолкнули в комнату, вижу, что это камера. Примерно два на четыре метра, без окон, с одной тусклой лампой под потолком. Потолок высоко вверху, не комната, а склеп. В углу голый топчан, зашарканный с обеих сторон, не разобрать, где изголовье.

Около входа бачок для питьевой воды, без крышки. Глаза привыкли к полумраку камеры, я увидел исписанные стены. Надписи по-немецки, по-английски, больше по-русски. Карандашами, царапанные крупно, красками, может быть даже кровью. Но я не стал их читать, я не мог прийти в себя, трудно укладывалось все произошедшее в голове. Я не знал своей вины, я никогда не был перед следствием, судом.

Правда, я всегда помнил и почему-то сейчас оно мне вспомнилось, это происшествие.

Летом 1942 года наши войска бросили Ростов-на-Дону и в панике бежали к югу, к горам. Немцы беспрепятственно устремились в богатые кубанские степи. Все было захлестнуто отступающими нашими войсками. Нас, семнадцатилетних мальчишек, вчерашних школьников собрали в военкомате, наспех сгруппировали в какие-то команды и погнали вслед за бегущими войсками.

29-го июля 1942 года начался наш смертный исход к морю. От станиц Старо-Леушковской, мимо Березанской, Кореновской к Краснодару, а потом через Лабинскую к Белореченской, Майкопу - по раскаленной палящим солнцем разбитой дороге по колени в пыли брели мы, перемешавшись с отступающими красноармейцами, беженцами. Мимо нас в клубах пыли катили полуторки с командирами разных мастей, дребезжали повозки - это уносилось на юг гражданское начальство колхозов, районов, а потом и края.

И вот в этой разномастной, подавленной отчаянием бесконечной толпе уходили мы, мобилизованные, но не одетые в красноармейскую форму и не вооруженные вчерашние десятиклассники, студенты училищ и техникумов, не призванные по возрасту пожилые люди, казавшиеся нам глубокими стариками. Шли понуро, кучкуясь в группки по станицам, хуторам, знакомству по учебе, просто симпатии.

Шел так и я, с группой своих ровесников, выпускников школ. Шли в основном ночами, днем свирепствовала немецкая авиация. Днем прятались в зарослях кукурузы или подсолнечников, каждый замкнут в своих тяжелых мыслях. Старшие переживали об оставленных у немцев своих семьях, такие, как я, - о своих матерях, сестрах, братьях и, конечно, о своей судьбе.

До предгорий, где был спасительный лес, еще далеко. «Фрицы» на бреющем полете непрерывно поливали пулеметными очередями изнуренные толпы людей. С появлением самолетов люди бросались в канавы, бежали от дороги в поле. Можно было всегда видеть, как самолеты гонялись за одним, очумевшим от страха человеком. Немец заходил снова и снова так низко, что были видны шлем, очки. Видимо они испытывали удовольствие от охоты за безоружными, беззащитными людьми.

Нет ничего более унизительного, чем чувствовать свое бессилие, свою беспомощность. Неорганизованные толпы грязных, небритых людей медленно продолжали брести к югу. Подошли к перевалу Гойтх, уже недалеко от Туапсе. Многие отстали, разбрелись по домам. С таким предложением ко мне несколько раз подходил мой земляк, хуторянин P.M. Салий. Он предлагал где-нибудь пересидеть, пока пройдут немцы, а потом идти домой.

Каждый раз я отказывался. Кажется, в последний раз я ему ответил: «Да о чем вы говорите? У меня два брата на фронте, я комсомолец». Больше я его не видел. Но я тогда ему сказал не всю правду. Нас сопровождала повозка, на которой везли кое-какие продукты и наши вещмешки. В мешке у меня был мой рваный пиджак, в кармане которого был комсомольский билет.

Однажды рано утром вблизи Туапсе, в том месте, где дорога поворачивала на Сочи, наша колонна подверглась страшной бомбардировке. Все вокруг было разворочено бомбами, везде лежали трупы людей, лошадей, стонали раненые. Прямым попаданием была разбросана телега, в которой были наши пожитки. Никаких следов не только моего пиджака, но и телеги не было. Исчез мой пиджак вместе с комсомольским билетом. Так я по злой случайности выбыл из комсомола.

Но за этим, казалось бы, безобидным явлением скрывалась угроза моему страшному обвинению. Мне могли приписать трусость, подготовку к дезертирству и все, что угодно. Под Адлером нас свели в маршевые роты для отправки на фронт. Об утрате комсомольского билета я сообщил политруку. Но он мне не поверил, пригрозил расследованием, потому что были случаи, когда отступающие выбрасывали не только комсомольские, но и партийные билеты. Уже начал действовать грозный приказ Сталина № 0227 «Ни шагу  назад», слова политрука звучали реальной угрозой. В этой кутерьме, не разбираясь, могли свободно меня направить в штрафную роту.

Но слава Богу, все обошлось. Через несколько дней мы оказались на передовой и теперь я числился в графе беспартийных. Но память об этом случае еще долго меня преследовала, тревожила.

Помню, в первый свой отпуск после войны меня как-то спросила мать: «Гриша, а помнишь ли ты Салия?». У меня в памяти сразу же возникли картины того тяжелого, жаркого лета. «Ведь он вскоре, как вас взяли в армию, вернулся и говорил, что все вы попали под бомбежку, а он один чудом спасся»,- продолжила она. Я не мог понять, почему он думает, что мы все тогда погибли. Решил поговорить с ним. Мама сказала, что он сапожничает в хуторе. Со мною навязался мой брат Василий, большой охотник до всякого рода розыгрышей. Тут у него возник план, как можно напугать этого человека. Сцена вышла больше драматическая, чем комическая.

Два вооруженных военных вошли в квартиру, если ее было возможно так назвать. Полуподвальное помещение с подслеповатыми окнами. Везде скарб, грязь, куча детей и в углу за верстаком обросший, сгорбленный старик. Трудно было в нем узнать прежнего Салия.

Моего брата он не знал. На его вопрос: «Вы Салий? Это вы дезертировали в 1942 году из рядов Красной армии?», у бедного Салия побледнело и перекосилось лицо, затряслись руки. Он все эти годы ждал этого дня. Он буквально свалился на колени и начал что-то бормотать о детях, о том, что он готов искупить свою вину. Мне стало его жаль. Я поднял его на ноги и спросил: «А меня вы помните?». Он со страхом посмотрел на меня и как закричит: «Гриша, дорогой, ты герой, а я подлец!»

Я попросил его подробно рассказать о том, как он ушел и что было потом с ним. Связного рассказа у него не получилось. На радостях он достал самогонку, и мы выпили за победу и благополучный конец. Что можно было ожидать от неграмотного, замордованного тяжелой жизнью и драконовскими порядками человека.

А сейчас я мучительно перебирал в голове все, что могло пролить свет на мой арест. Но я ничего не находил. Ждал, что откроется дверь и меня выпустят. Так прошел весь остаток этого дня.

Спать я не мог. Бункер не отапливался, под шинелью на голом топчане прохладно. Всякие мысли не давали покоя. Часы отобрали, трудно было определить, наступило ли утро. Глазок в двери не закрыт и мне было видно, что в него периодически заглядывали. Я начал стучать в дверь. Через дверь: «Что надо?» - «В туалет»,- ответил я. - «А бачок тебе поставили для чего?» Вот тогда я понял, что бак у двери был парашей, впервые я ощутил всем своим существом, что такое тюрьма, за всю свою службу я ни разу не сидел даже на гауптвахте, хотя, как все военные, порядок содержания военнослужащих под арестом знал. Параш там не было, арестованные в уборную соп- ровождапись конвоиром. Мне же, как важному преступнику, подали персональную парашу.

Почувствовался запах пищи, видимо, разносили ее по камерам. Значит наступило утро. Открылась дверь камеры, и меня пригласили на выход. Наконец-то разобрались, промелькнула у меня в голове мысль. Как и вчера, мимо решетчатых дверей повели меня по коридору, и каждый раз одна и та же команда: «Стой, вперед!». Пустая комната, посредине два солдатских табурета. За конвоиром двое, по виду солдат, в фартуках. Приказывают раздеться. Я медлил, для меня это звучало нелепо. Сопровождающий заорал: «Не разговаривать, раздеться!». В комнате было прохладно, под ногами бетонный пол. Я снял сапоги, верхнюю одежду, остался в белье. Опять крик: «Догола!». Солдаты собрали одежду в мешки, туда же запихали мою новенькую шинель, куда-то унесли. На мои вопросы никто ничего не отвечал. Голый я просидел не табурете минут 30-40. Конвойный стоял у двери и не спускал с меня глаз. Его взгляд меня бесил. Вернулись солдаты и вывалили мою одежду на пол. Она была теплой, но страшно измятой и издавала неприятный запах. Я понял, что ее носили на прожарку. Тогда еще дезинфицировали везде, в том числе и на вокзалах. Билет на поезд не выдавали без справки о прожарке одежды.

Но у меня одежда была новая, как говорили, «с иголочки», необходимости в ее дезинфекции не было. Но сейчас она была неузнаваемой. Когда я ее надел, я представил себя: из бравого лейтенанта, каким я был в отпуске, превратился в вонючего бродягу. Я заметил, что и борода растет быстрее в таких условиях. Теперь уже и мой вид не вызывал доверия.

Повели назад, но теперь в другую камеру. Я долго не мог понять, почему меня пересаживали из одной камеры в другую, хотя везде я оставался один. Потом мне сказали, что были специальные камеры, мой разговор с самим собою хорошо прослушивался. Вот меня и гоняли в такую камеру.

Шли вторые сутки моего заключения. Есть не хотелось, хотя мне и не предлагали. Еду подавали в солдатской кружке. Обо мне как будто забыли. Завтра кончается мой отпуск, если в полк не сообщили, то я могу числиться в бегах. Если уже сообщили, то среди офицеров полка быстро распространится слух, что я преступник. Я не сомневался, что найдутся такие, кто обставит этот случай в самых черных красках. Представил совещание офицеров полка, на котором командир полковник Щур A.B. объявит, что лейтенант Казыдуб подозревается в измене родине, я бы уже не возражал, если бы меня без суда выдворили бы в Россию. Мучила неизвестность.

Но все же был уверен, что недам оклеветать себя под любыми пытками. Я начинал понимать, что меня хотят сделать жертвой какой-то провокации.

Одно время среди офицеров ходил слух, что в танковом полку особистами был схвачен капитан, его судили и расстреляли. А позже выяснилось, что истинный преступник работал в штабе и ушел в английскую зону.

Такой слух преследовался, и где была правда, мы не знали. Вряд ли безвинный будет когда-нибудь прощен. Он останется изменником, и его родные ничего не узнают. Не было гарантий и у меня.

Первый раз мне подали пищу. Открылось окошко в двери и солдат протянул миску с какой-то едой. При этом он сказал, что я на довольствие в тюрьме не поставлен, но рядом сидит какой-то капо, так он от еды отказался. От его слов меня всего передернуло. По природе я не был груб, но здесь не выдержал и разразился площадной бранью. Окошко с треском захлопнулось. Я понимал, что солдат не виновен, наоборот, он проявил ко мне сочувствие. Но есть пищу, от которой отказался фашист, было сверх моих сил.

Шли, видимо, третьи сутки моего ареста. Я потерял ориентировку во времени. Снова на выход. Залязгали замками, опять, уже привычное: «Стой, вперед!». Втолкнули в небольшой бокс, опять на полу табурет. Снова команда раздеться. На мои возражения, что одежда моя прожаривалась и даже запах не ушел, конвоир молча ждал. Опять за конвоиром двое, но по возрасту и по своему виду на солдат не похожи. Все это в какой-то зловещей тишине. В голове возникают всякие мысли, вплоть до кошмарного абсурда - в этом боксе просто расстреливают. Решил драться, без боя не дамся.

Конвоир ногой отбросил мою одежду к стоящим около двери тюремщикам. Медленно, не глядя в мою сторону, они прощупывали каждый шов, карманы моей одежды. Прощупав каждую вещь, они бросали в мою сторону. Что они искали, по их действиям понять было трудно. Одетого меня опять втолкнули в новую камеру. Такие же бетонные стены, вместо деревянных нар металлическая кровать, прикрепленная цепью к стене, в углу ржавое ведро без крышки, видимо, параша.

В старом блокноте нашел записи о параше, наверное, когда-нибудь вспоминал даже об этом знаменитом предмете тюрьмы. Думается, что параша

-    это наше, отечественное изобретение. По крайней мере, здесь, кроме бачков и ведер, мне ничего более приличное не встретилось. Это особая тюрьма. Вряд ли в ней когда-нибудь пребывали наши классические блатари. Сейчас ее «жителями» были немцы, австрийцы, подозреваемые в военных преступлениях, наши дезертиры и всякие подозреваемые особистами.

Хозяином этой тюрьмы был не комендант Вены, безграничую власть имел здесь особый отдел КГБ. Это я знал еще до моего близкого знакомства с этим учреждением. По доброму отсюда никто не выходил, пуля в лоб или прямая дорога в ГУЛАГ. Как обидно это осознавать, когда не чувствуешь за собою никакой вины.

Первый вызов к следователю, по моим прикидкам, был где-то на третий день моего ареста. Впервые увидел солнечный свет за все это время. Следователь, в погонах капитана, уточнил мою фамилию, имя, отчество. Больше ничего не спрашивая, подал мне чистый лист бумаги и карандаш. Я должен описать все, что помню за время, проведенное в поезде Чоп - Вена.

В памяти были все мелочи, я напрягся изо всех сил, чтобы не написать чего- нибудь лишнего. Когда я дописал последнюю фразу, он забрал листы и приказал писать вновь. Теперь я старался писать так же, как писал до этого, ибо меня могли обвинить во лжи. Так три раза подряд я писал одно и то же. Никаких вопросов следователь больше не задал, вызвал конвоира, и меня увели в камеру. Немного прояснилось в моей голове, арест связан с каким-то происшествием в поезде. Появилась надежда, в моем обвинении не должно быть версии о предательстве или измене. Теперь я снова и снова восстанавливал в голове те сутки, которые провел в купе с летчиками. Но мотивов своего ареста я не находил. Может быть, в той ночной драке жертвой стал работник КГБ, конкретного виновника у них нет, хотят это «пришить» мне.

Но я беззащитен, мне трудно доказать свою невиновность. Из тех, кто со мною ехал, я никого не знал, ни одной фамилией я не располагал. Мой голос одинок, веры мне не может быть. Меня запросто, по обычной клевете могут судить и незаслуженно отправить в лагеря.

Я стал тощ, оброс порядочной бородой. Вид мой, видимо, был ужасен. Но об этом думал мало, моей задачей было сохранить разум, не дать себе наговорить лишнего, избежать лишних слов.

Наконец-то принесли, я надеялся, законную мою еду. В солдатском котелке каша с мясом, съел с хорошим аппетитом. Решил от пищи не отказываться, этим здесь никого не удивишь. Мне надо здраво все оценивать и для этого нужны силы.

Иногда, к своему ужасу, я начинаю замечать, как постепенно свыкаюсь с безысходностью, 3-5 лет лагерей меня уже не страшат. Но я знал, что любое соприкосновение КГБ автоматически вело к двум статьям: 58-й с пунктами, расстрел или 10 лет лагерей. За что?

Второй вызов к следователю внес еще большую тревогу. Все тот же капитан вкрадчивым голосом задал вопрос: «С какой целью вы дважды контрабандой перевозили оружие через границу?». Для меня такой вопрос был полной неожиданностью, вопиющей нелепостью. С возмущением я ему буквально прокричал в ответ: «Кто вам позволил меня провоцировать?». Следователь невозмутимо, как всегда в таких случаях: «Здесь вопросы задаю я, отвечайте!». Мне ничего не оставалось, как сказать: «На явную клевету я отказываюсь отвечать». Меня увели.

Наедине с собою, в камере я думаю, вспоминаю все, что было связано с оружием. Один случай действительно всплыл в моей памяти. В прошлом году, в первый свой отпуск после войны, я ездил со своим личным оружием- пистолетом ТТ. Он был занесен в мои документы и через границу я провозил его на законных основаниях, тщательных проверок на границе тогда еще не было. В то время мы все братья впервые после войны собрались у матери и старшего брата Якова. Василий, наш брат, офицер в чине майора, тоже приехал с оружием и даже однажды из него стрелял. А было это так. В те годы офицеры, убывающие в отпуск, получали про- даттестат, по которому на ближайшем военном складе можно было получить продукты. Для нас таким складом был пересыльный пункт на станции Тихорецкая, отпуск мы проводили на хуторе возле станицы Павловская. Добирались мы до склада по железной дороге, другого транспорта не было. На товарном поезде вчетвером, все братья, рано утром мы добрались до места. Продуктов оказалось немало, около двух мешков. Таким же порядком поехали обратно, но уже поздно вечером.

Помнится, была прекрасная лунная ночь, летняя, наша кубанская. Трудно описать прелесть такой поры в этих местах. Шли, неторопясь, груз был солидный. Продукты даже по сегодняшним дням были богатые: колбаса, американская тушенка, консервы и даже водка.

Шли от железной дороги к хутору по полям. И вдруг перед нами открылось чудо - все поле было усыпано огромными арбузами. Яркая луна, как в воде, отсвечивалась на арбузах, все поле было как бы посыпано фосфором. Мы буквально оцепенели перед такой фантастической картиной. Первым бросился старший Яков, начал щелкать по арбузам пальцем выбирать самые спелые. Несколько арбузов было у нас в руках, когда мы услышали крик: «Эй, а ну уходите, буду стрелять!».

Еще со старых времен на Кубани любой путник мог утолить жажду, проходя мимо бахчи. Но с организацией колхозов и, особенно с 1933 года, за каждый взятый на поле килограмм зерна, каждый арбуз с колхозного поля можно было угодить в тюрьму. Но мы считали, что сегодня не то время. Трое из нас фронтовики, все были не однажды ранены. И, конечно, неожиданный окрик с угрозой, вызвал не испуг, а только раздражение. Василий, как всегда настроенный на приключения, пошел на крик. Раздался выстрел из ружья. Василий выхватил пистолет и несколько раз выстрелил вверх. Вдали просматривался какой-то сарай, в сторону которого убежал стрелявший из ружья.

Мы положили арбузы на землю и пошли к сараю. Навстречу нам шла толпа женщин. Когда они приблизились к нам и увидели на нас сверкающие погоны, хором обрушились на трусливого сторожа. Пригласили нас к шалашу, где лежала гора собранных арбузов. Мы поделились с ними консервами. Много раз мы потом вспоминали этот комический случай.

Но в памяти был и другой, более свежий эпизод, тоже связанный с оружием. Почти каждый офицер в нашем полку имел трофейное оружие. Вначале это не преследовалось, многие такие пистолеты носили открыто. Сам командир полка всегда носил маленькую кобуру с пистолетом на ширину поясного ремня. Но потом, где-то с 1947 года вышел приказ все трофейное оружие сдать на полковой склад. Многие офицеры отказались это сделать, оружие добытое в бою, не должно отбираться.

Наш полк размещался в Кагране, пригороде Вены. Офицеры жили вне городка, в комфортабельной гостинице. В одной комнате со мною жил мой товарищ лейтенант Г.И. Ляпунов. Как-то раз на совещании офицеров полка командир предупредил, что срок сдачи трофейного оружия прошел, будет проверка. На несдавших будет возбуждаться уголовное дело. Ляпунов на совещании не был. Я знал, что у него есть пистолет, более того, я знал, где он его хранит. Распоров его матрац, я вытащил пистолет и положил себе под подушку. Как всегда веселый, пришел Ляпунов, пригласил меня в дом офицеров. Я ему рассказал о совещании и от себя добавил, что сегодня особисты лазили с проверкой по всем комнатам. Ляпунов побледнел, тут же разбросал свою постель и увидел распоротый матрац. Таким Ляпунова я никогда не видел. Губы отвисли, глаза расширились, он начал бормотать что-то бессвязное. Не храброго десятка он оказался, как сам себя представлял. Я испугался за него, поднял свою подушку, где лежал его пистолет. Неописуемая радость сменилась вспышкой ярости, он бросился на меня с кулаками. Но пистолет он не отнес. Он знал, что у меня тоже есть пистолет, и однажды просил его у меня, чтобы пострелять. Скоро отпуск, без пистолета ехать не годится.

У меня был маленький, никелированный бельгийский браунинг. Я тоже им дорожил и сдавать не собирался. Когда ехал в отпуск в последний раз, взял его с собою. Лежал он у меня в заднем кармане брюк. При подъезде к границе в купе завели разговор о предстоящей проверке документов и вещей. Среди попутчиков вряд ли был кто-нибудь, кто с этим встречался. Но, как всегда в таких случаях, нашелся такой, кто с предельной правдоподобностью начал рассказывать о «чудесах» таможенников. Мне стало не по себе, в заднем кармане зажгло. Жаль было пистолета. К нему было тридцать патронов - это же целое богатство. И вот теперь по своей же глупости должен с ним расстаться. С большой болью я открыл окно вагона и выбросил пистолет с патронами.

На границе всего того, о чем говорил болтливый старший лейтенант, не было. Всему поверили на слово, даже чемоданы не открывали.

Пожалуй, других случаев, связанных с оружием, я припомнить не мог. Обвинение ложное, явная клевета.

Прошли еще одни сутки или, может быть, больше. Угнетала неизвестность. Снова команда на выход, каждый раз надежда на справедливость, на освобождение. Я заметил, что иногда с командой на выход, я вспоминаю о своем внешнем виде, как бы мог я предстать перед полком в таком обличье. Но в этот раз на второй этаж, к следователю, не повели. По подземелью, за поворотом втолкнули в хорошо освещенную комнату. Стол, несколько жестких стульев, в углу мужчина средних лет в синем халате. Рукой он указал мне на стул. Я тут же почувствовал, как по моей голове прошлась стрижущая машинка. От неожиданности я схватился за голову, половина ее уже была голой. Я вскочил со стула, но конвоир резко опустил руку на мое плечо. Сопротивление бессмысленно, я здесь никто. Остальные волосы упали к моим ногам. В камере я начал осознавать, раз остригли, значит я здесь не гость, скоро не выпустят. Я слышал, что стригут тех, кто должен предстать перед судом, а наш суд никого не оправдывает. Однажды уже мне пришлось видеть такими же стриженными своих товарищей на суде военного трибунала.

Был у меня хороший друг, старший лейтенант Николай Берлизов. В то время мы были очень дружны. Родом он так же, как и я, с Кубани, из станицы Советской, бывшей Урюпинской. Все свободное время проводили вместе. Много раз нам приходилось вместе бывать в Доме офицеров, в ресторанах, но пьяным я его никогда не видел, хотя среди наших сослуживцев это было обычным явлением. Он был серьезным не по годам, отличался своей старательностью в работе.

Но вот с каких-то пор я стал замечать, что он постепенно отдаляется. Все чаще его можно было видеть в обществе помощника начальника штаба полка капитана Видешкина В.П., в ведении которого были отпускные билеты, проездные документы, в общем, учет личного состава. Вначале я этому особого внимания не придавал, хотя в душе была обида. Ведь мы с Берли- зовым, как говорили в полку, были «не разлей вода».

В один из субботних вечеров они пришли ко мне в гостиницу и пригласили в ресторан «Мария», так мы его называли по имени хозяйки. В то время еще не было такого жесткого запрета, и мы иногда заглядывали в австрийские рестораны. За столом Видешкин, как-то непривычно в офицерской среде, стал угодливо меня угощать за свой счет. Тем более, что в полку всем была известна его замкнутость и жадность. Понятно, что это делалось с каким-то умыслом. Пили в основном хорошее сухое вино. Мы с Берлизовым всегда предпочитали вино, тем более австрийской водке «Лабау», делаемой на каком-то суррогате. Осторожно они перевели разговор на нужную для них тему. Оказывается, они задумали втянуть меня в опасную авантюру. Мне предлагалось в качестве сопровождающего провезти контрабанду через австро-венгерскую границу. Документами Ведеш- кин меня должен был обеспечить самыми надежными. Моя роль сводилась к тому, что находясь в одном из трех грузовиков, я должен был, если потребуется, предъявить документы нашей комендатуре на границе.

Это чистая контрабанда, больше чем воинское преступление. Естественно, я наотрез отказался. Они явно такого исхода не ожидали, деньги за это предлагались немалые, свыше шести тысяч шиллингов за одну поездку. Лица их вытянулись, они просто растерялись, для них это провал. Теперь они горячо начали меня упрашивать, чтобы я забыл об их предложении, хотели превратить этот разговор в шуточный. Я согласился молчать, но посоветовал им выйти из этого дела. Тогда я не знал, что главным организатором этого преступления был капитан Квасов П.А., старший адъютант начальника артиллерии полка. Он был арестован первым.

В один из вечеров, когда я был дежурным по полку, зашел командир батальона капитан Усович Ю.А. (в будущем преподаватель Военной академии имени Фрунзе) и попросил, чтобы я послал посыльного за Берлизовым. Как только Николай зашел в дежурку, его сразу же арестовали. Я все понял, этим должно было закончиться.

На суде военного трибунала их судили показательным судом, их трудно было узнать. Некогда холеные, всегда чисто одетые, в зал суда под охраной вошли худые, со стрижеными головами, в солдатском обмундировании, уже бывшие однополчане. Не сомневаюсь, что у всех присутвующих они вызвали только сочувствие, особенно Берлизов, которого в полку уважали.

Все это пролетело в моей голове, когда я стриженый уселся на тюремный топчан.

Дни шли, я не помнил какой день недели, что за число. Попытался узнать через окошко, но никто не отвечал. Я все больше рисовал картину своего будущего, оно теперь безрадостно. Моих братьев наверняка исключат из партии, а Василия, который служил в артиллерии в Днепропетровске, уволят из армии. И это не по моей вине.

Я все больше чувствовал, что начинаю свыкаться с тюремной обстановкой, нарами, пустой баландой, глазом охранника в окне.

Нередко, когда меня вели по коридору, были встречи с такими же узниками. Каждый раз, когда по коридору раздавались гулкие шаги, меня или встречного ставили лицом к стене и мне не удавалось увидеть, может быть, такого же беднягу. Всегда возникало острое желание увидеть, того кого ведут. Я даже надеялся встретить знакомого. Вместе с тем встречи чуть успокаивали, казалось, что я все же не одинок. Значит, тюрьма дышала, жила. Я не думал, что тишина может так угнетать. Одно время мне казалось, что во всей тюрьме я один. Я стал понимать, почему заключенные в одиночных камерах говорили сами с собою, пели, хотя им запрещала охрана. Своим голосом они выражали волчье состояние одиночества, когда возникает страстное желание услышать человеческий голос, кроме унизительных окриков охраны.

Я стал по стуку сапог угадывать, когда шли ко мне. И тогда опять вспыхивало желание выйти отсюда, оказаться на свободе.

Так и сейчас, резко открылась дверь, и как всегда: «Ваша фамилия, имя, отчество, год и место рождения, с вещами на выход!». Все мои вещи - мятая, без пуговиц, хлястика шинель. Следователь все тот же. Напротив офицер с каким-то знакомым лицом. Я напрягал память, но никак не мог вспомнить, где я его видел. Следователь открыл ящик стола и положил на стол пистолет.

-          Этот пистолет отобран у вас. Где вы его взяли? - был его вопрос.

-          Я уже вам говорил, что никакой провокации я не поддамся, - ответил я. Заговорил офицер напротив и тогда я вспомнил, это был тот, кто проверял мои документы в поезде. Голос его я никогда не забуду. Тогда в купе было темновато, его лица я хорошо не видел, но голос запомнился. Все, что он сейчас говорил, было полуправдой, полувраньем. Правда то, что в вагоне была драка, правда то, что кто-то стрелял. Но его утверждение, что я ударил патрульного рукояткой пистолета, что потом я же открыл стрельбу из пистолета и только подоспевшая охрана сзади схватила меня, я был обезоружен, кроме пистолета у охраны оказались мои документы. Это было сплошным вымыслом. Но я стал понимать, в чем меня обвиняют, и мне стало намного легче. Я слышал, что кто-то в поезде стрелял, может быть, хозяин этого пистолета. Но охрана не имеет других улик, там просто сговорились свалить всю вину на меня и тем самым закрыть дело. Меня хотят сделать козлом отпущения и «повесить» на меня преступление, которого я не совершал. Вот почему эти два «вертухая» добиваются от меня признания. Но этому не бывать.

-          Подтверждаете вы то, что здесь было сказано? - спросил меня следователь.

-          Нет. Правильно только одно то, что этот офицер забрал мои документы, - ответил я.

-          Мы вас заставим признаться во всем, отсюда вы уже не выйдете, у вас один выход - сознаться во всем, что было здесь сказано!

Он подсунул мне исписанный лист и предложил, чтобы я поставил под ним подпись. Я отказался.

-          Дело ваше, вас лишат звания, орденов и вы получите по заслугам.

Теперь-то я понимал, что он меня стращает, шантажирует. Им нужно мое

признание, и тогда действительно дело будет в военном трибунале, а этот суд никого не оправдывает.

Я опять в камере, но я понял, что его угроза была реальной. Меня перевели в карцер, бетонный мешок, кровать у стены на болтах, присесть не на чем. Я мало в камерах сидел, все больше ходил, так лучше думается. Но сейчас, к концу дня у меня появилось желание присесть. Я прислонился к стене и опустился на корточки. Появился свет в окне на двери и раздалась резкая команда: «Встать, сидеть не разрешается!». Вся ночь прошла как в кошмаре. Кровать не опускали, вся ночь на ногах, жуткий холод, утром начала поступать вода. Сколько я пробыл в этом карцере, определить трудно, ни звуков, ни тем более свет сюда не проникают. Но человек привыкает даже к страданиям, я изловчился дремать стоя.

Боялся, что мог бы сонный упасть на бетонный пол под водой. Помню, когда меня вернули в обычную камеру, то она мне показалась номером гостиницы.

Долго не вызывали к следователю. Я понимал, что надежды на нормальный исход у меня крайне мало. Может быть, мое признание не так уж и важно. Поэтому впереди у меня может быть суд, пересылка, лагерь, где-нибудь на Севере. Я даже рисовал картину встречи с отцом, последняя весть о котором была из ГУЛАГа под Плесецком. Я не знал, что уже четыре года, как его нет в живых, он стал безвинной жертвой таких же палачей, в руки которых я попал по нелепой случайности.

Я с нетерпением ждал вызова. Мне хотелось еще и еще раз бросить в лицо этому ненавистному для меня следователю свое «нет!». Но он не вызывал.

Прошли сутки-двое. Команда на выход с вещами. Шинель теперь с плеч не снимаю, в камерах не отапливалось, холодно и сыро.

Автоматически руки за спину, плетусь впереди охраны. На второй этаж, значит к следователю. Комната та же, но следователь другой, теперь майор. Но я не мог оторвать глаз от сидящего в комнате другого офицера, хорошо мне знакомого, почти друга, капитана Крячко И.П., командира пулеметной роты нашего батальона. И еще на столе у следователя не обычные в таких случаях листки бумаги, а мои вещи: поясной ремень, носовой платок, ремешок с остатками швейцарских часов и всякая другая мелочь. От всего этого, от какого-то предчувствия я начал волноваться, таких ударов сердца я никогда не ощущал.

Следователь подал мне какой-то лист бумаги и попросил расписаться. Я ничего не вижу, глаза застило слезой. И тут следователь говорит: «Берите свои веши, вы свободны». Поднялся Крячко, обнял меня и пригласил в другую комнату, где я мог бы привести себя в порядок.

Крячко показался для меня почти родным человеком. Он был намного старше меня, уже немало прокомандовал ротой. Но, как принято говорить среди военных, звезд с неба не хватал, он выбрал все, что мог. Ему было суждено дослуживать в этом чине. Он из тех людей, которые не заражены корыстью, наделены добротой и отзывчивостью на нужды людей. Его любили в роте и уважали в полку. Я благоволил к нему, он, в свою очередь, меня всегда выделял, старался быть близок.

Помнится один курьезный случай, связанный у меня с этим человеком. Мы с ним однажды, если можно так сказать, удачно «порыбачили». Как-то вечером он пришел ко мне и пригласил на рыбалку. С детства я этим увлекался, родился на Азовском море, в рыбных местах. И, вдруг, такое предложение, рыбалка не где-нибудь, а в окрестностях Вены. Правда, ловить будем не удочкой, а сетью. Я согласился.

На следующий день, рано утром, еще затемно, на электричке мы выехали за город в направлении на Баден. На одной из остановок мы вышли и направились в сторону поблескивающей воды. Это были три небольших озерца на разных уровнях. Мы почувствовали, что рыба здесь есть. В утренней тишине слышались волнующие всплески. Быстро сбросив одежду, нагишом мы затянули сеть в первый раз. Сеть у нас была не рыбачья, а волейбольная, с большими ячейками. Крячко меня успокоил, мелочь нам не нужна. Дно бы ло илистым, но чистым и ровным. Вот только постоянно мы задевали ногами за какие-то провода, проходящие по дну.

Когда мы стали тащить свой самодельный невод к берегу и чувствовалось, что не пустой, со стороны дороги услышали истошный крик. Уже порядком рассвело, и мы увидели, что по дороге в нашу сторону ехал на велосипеде какой-то человек, кричал и махал рукой. Мы остановились, он подбежал к нам и, путая австрийские и чешские слова, начал что-то горячо объяснять. Теперь до нас начало доходить.

Оказывается, эти озера - его собственность, он их вырыл сам. Вот этого долго мы не могли взять в голову, как это озеро может быть собственным, это же не дом или сад. Он в них разводит рыбу и этим живет. Его рыбу покупают для большого «русского пана». Это уже для нас неприятность, у нас паны - это высокие военные чины. Главная беда для него в том, что мы наверняка сорвали подвязанные мешочки с икрой, которую он купил за 10 тысяч шиллингов. Икра всплывет и высохнет на солнце, он разорен. Ему ничего не остается, как идти жаловаться пану коменданту.

Мы все больше начинали понимать, что вляпались во что-то серьезное. Крячко начал его уговаривать, что-то обещать.

Уже полностью рассвело, показалось солнце, на дороге все больше показывалось местных жителей. А мы с Крячко все еще голые размахиваем руками по колени в воде, пытаемся уговорить несчастного австрийца, что все будет хорошо. Надо было как-то разрешать этот нелепый, по нашей глупости, инцидент. Крячко пытался объяснить хозяину озера, что мы сейчас же поедем в свою часть и возвратимся с деньгами. Но австриец был не таким уж простаком, он решил от нас не отставать, особенно, когда увидел наши фуражки с черными околышами. В Австрии находилась 13-я гвардейская механизированная дивизия, офицеры носили фуражки с черными бархатными околышами. С красными были у работников военных комендатур, которыми была напичкана Вена и каждый маленький городишко. Австрийцы хорошо усвоили, кто есть кто. Нас, в черных фуражках, они не боялись, а с красными они считали, что это что-то вроде «советских СС». Хозяин прудов пенял, что мы не из Бадена, а из Вены и все же решил ехать с нами до нашей части. Полдня мы с ним петляли вначале на электричке, а потом на трамваях по Вене. Австриец разгадал наш «гнусный» замысел, постоянно с жадностью искал глазами патрулей. На наше счастье они нам не встретились. Покружив, мы все-таки оторвались от него. Был выходной день и наша отлучка оказалась незамеченной.

Такой случай пришел мне на память при виде Крячко, посланного командиром полка за лейтенантом Казыдубом.

Выглядел я достаточно живописно. В конце коридора - бытовая комната для работников комендатуры. Я бросился к зеркалу и сразу же отшатнулся. Я знал, что изменился, но то, что я увидел, потрясло. В зеркале - отражение незнакомого мне человека. Обросший какой-то пепельной бородой, бледный, со впалыми щеками. Глаза да нос напоминали что-то знакомое.

Крячко сказал, что нашелся хозяин пистолета, «вещдока моего преступления». Им вроде бы оказался офицер летной части. Но меня это уже мало интересовало. Главное, что я на свободе. Я все видел как-будто другими глазами, были другими люди, город, небо. Я рвался в полк, чтобы встретиться со своими друзьями. Эго мой дом, я тороплюсь туда, чтобы поделиться своими переживаниями.

Встретил меня командир полка, к которому меня доставил Крячко. По требованию коменданта Вены он объявил мне семь суток ареста с содержанием на гауптвахте. Мне не простили того, что я оказался в том вагоне, где была драка. Но для меня все это звучало, как музыка.

Командир тут же сказал, что через неделю он снимет арест и на гауптвахту я не буду отправлен.

Я опять в родном 39-м гвардейском механизированном полку, в своем батальоне, в кругу своих друзей. Вот я уже в объятиях своего непосредственного начальника капитана Крица М.И., с интересом слушал мой рассказ командир батальона капитан Мирошниченко П.А. Я дома, я свободен. Говорят, есть такое выражение - «Полезно и посидеть». Не кажется ли вам, что он мог родиться только в нашей стране, в государстве, где человека ничего не стоит упрятать в тюремные застенки, лишить семьи, друзей или просто уничтожить.

Но вместе с тем, я не категорический противник карцера. Может быть, посидеть в карцере не так уж и вредно. Вот когда - наедине со своими мыслями, страхами, переживаниями, памятью выражений чьих-то глаз - можно будет прикоснуться к настоящей Истине, чуть-чуть познать тот мир, который за нашими представлениями о добре и зле, тот мир, который за садом Эдема.



загрузка...