загрузка...
 
Книга первая. Беды. Часть третья
Повернутись до змісту

Книга первая. Беды. Часть третья

Тем часом короли в немыслимом убранстве

Пируют, чтоб в своем забыться окаянстве,

Величье на костях построить норовят,

От скуки жарят всех: кто прав, кто виноват.

Чурбаны без души и глухи, и незрячи,

Не тронут их сердец отчаянные плачи.

Оставим сей предмет, знакомый всем, свернем

Немного в сторону, пойдем иным путем,

Поскольку памятью мой дух влеком упрямо

Туда, где предо мной разыгрывалась драма,

Мой стих свидетельство того, что видел глаз.

Я черных рейтаров10 рубить возжаждал враз,

Руины Франции узрев, и грозным шквалом

Все уцелевшее умчать, не дать вандалам.

Нам сей голодный сброд оставил в Монморо11

Такое зрелище, что вывернет нутро.

Мы шли за ними вслед усталыми рядами

Земли измученной стонала грудь под нами.

Там дома не было, который не пылал,

Мы трупы видели и мертвых лиц оскал.

Нас тоже голод гнал куда-то без привала,

Болел распухший зев и голоса не стало.

На чей-то зов иду и вижу: предо мной

Простерся человек с кровавой головой,

Разбрызган алый мозг по серому порогу,

Взывает раненый с надеждой на подмогу,

Глас угасающий звучит едва-едва,

На здешнем говоре мне слышатся слова:

«Коль, сударь, вы француз, прошу вас боль умерьте,

Хочу лишь одного, хочу недолгой смерти,

Надежда вся на вас, на этот острый меч,

Прошу скорей мои мучения пресечь.

Срубили рейтары меня, и вот досада:

Не мог я их понять, узнать, чего им надо;

Один из них отсек мне руку тесаком,

Взгляните: тут она валялась, а потом

Всадили мне в живот две пули из пистоли».

Бедняга продолжал, стеная из-за боли:

«Еще не худшее пока открылось вам,

Жена брюхатая свалилась где-то там;

Четыре дня назад мы убежать хотели

Глубокой полночью, но дети в колыбели

Взывали жалобно. Ну как же их спасти?

Кому-нибудь продать? И вот нам нет пути.

Желая им помочь, нашли мы здесь могилы.

Но коль охота вам и коль достанет силы,

Войдите, чтоб взглянуть на маленьких ребят,

Которых изрубил проклятый супостат».

Вхожу, и предо мной одно дитя в качалке,

Померкший вижу взгляд и вздох внимаю жалкий

Из посиневших уст, и уловляет слух,

Как тельце тощее, увы, покинул дух,

Я слышал стон еще, а тельце коченело,

И тут предстало мне еще живое тело

Иссохшей женщины, распотрошенной так,

Что вырвал плод из чресл остервенелый враг,

И ноги у нее и руки перебиты,

Но полумертвая привстала для защиты,

Пытаясь заслонить собою малыша,

Любовью и святой отвагою дыша,

Хоть груди высохли и влага глаз, и кожа,

Обильно льется кровь на малыша и ложе.

Пред нами Франция, и горестно глядим

На изможденный лик, который был иным.

Взор умирающей искал детей, блуждая,

Пугался наших лиц, покуда смерть седая

Всех трех не прибрала, и я боюсь, что нас

Их души прокляли в печальный этот час.

Власы вздымаются, когда такое вижу,

Зову я Божий Суд, смертельно ненавижу

Тех, кто нарушил мир, кто, не жалея сил,

По прихоти своей такое сотворил.

Я видел, как душа жестоких трепетала,

Как ужас нападал на храбрецов, бывало.

На истощенный труп кто мог смотреть без слез,

На лик страдальческий, чью душу глад унес?

Сегодня вновь война свои заводит игры,

Сокровища земли ввергают в пламя тигры,

И львы бесчинные сжигают там и тут

Крестьянский труд в полях и голод нам несут.

Тогда как Бог дождем, своей небесной манной,

Поит и кормит злак, чтоб жизнь была сохранной,

Безумный человек в угаре передряг

Пред ликом Господа, подателя всех благ,

Упрямо топчет их, тем самым — святость веры,

Плюя на небеса, вращающие сферы.

Нам вволю молока сосцы земли дарят,

И тысячи иных готовится услад

Ее рукой для тех, чья ненависть равнинам

Пожарами грозит и гибелью невинным.

Зря голосит бедняк о хлебе, все равно

Жгут сено, жгут снопы, в мешках гноят зерно,

Когда взывает к нам голодный у порога,

А хворый кличет нас на Божий Суд, где строго

Должны взыскать с того, кто горе бедным нес,

Кто ими проклят был, виновник горьких слез.

Печальных воплей хор Всевышнего тревожит,

Ни ветер, ни огонь их заглушить не может,

И ставит Бог печать на горестный завет,

Где смерть за гробом ждет, где отпущенья нет.

Минует бедняков посмертная расплата,

Тех, кто надеялся, что милосердье свято,

Кто милостыней жил. Что вам еще сказать?

Себя, увы, пришлось в сих действах показать

И деревенским псам: столь кроткие вначале,

Они ушли из сел и вскоре одичали,

В собачьи шкуры их вселился волчий нрав;

Совсем как наша знать, безжалостными став,

Овчарки принялись терзать свои отары.

Пусть медлит Судия, еще дождутся кары

Те, кто несчастных псов оставил без еды,

Они становятся несчастьем в дни беды,

И этот Божий бич, проклятье из проклятий,

Придет ломать клыки о кости наших ратей.

Уборщики полей в конце кровавых сеч,

Они пожрут того, кому в бою полечь,

В стан мертвых воинов собак влечет пожива,

Однако от живых они бегут пугливо.

Припомним Монконтур12: с той битвы и ведет

Отродье злобное свой кровожадный род,

С той сечи пагубной, как предок одичалый

Отведал некогда французской крови алой.

Тварь неразумная, где взяли эти псы

Ум человеческий в столь грозные часы,

Когда природа вся становится бесчинной,

Когда в агонии прощается с личиной,

Когда голодный люд уже на все готов,

И осажденный град съедает верных псов,

Когда ведут бои у вздутой конской туши,

Когда за требуху отдать готовы души?

Сих павших лошадей, которых сап свалил

И голод доконал, лишив последних сил,

Ногтями люди рвут, обгладывая кожи,

Сгрызают все с костей, что только в пищу гоже.

А этим ужасам не хочет верить взор,

Подобное наш дух отверг с давнишних пор,

Но злодеяньям сим мы были очевидцы,

Где мать уже не мать — подобие волчицы13.

В осадах тягостных, которым нет конца,

С любовью, с жалостью прощаются сердца.

Берет из зыбки мать младенца и некстати

Срывает пелены с несчастного дитяти

Рукой безжалостной, не знающей препон,

Дабы скорей попрать природу и закон.

Достойна жалости терзаемая гладом,

Без сожаленья рвет все узы с малым чадом,

Благоутробную к невинному любовь,

Плоть чрева своего, его живую кровь,

И сердце теплое и чувства человечьи,

Все нити порваны, и все в противоречье.

Младенец ждет груди, взыскуя молока,

С надеждою следит, как движется рука,

Тугих свивальников разматывая ткани,

И улыбается, голодный, этой длани.

Но длань, недавняя дарительница благ,

Теперь не жизнь сулит, а смерть несет, как враг,

Которому претит убийство, но и гладу

Не просто дать отпор, поскольку нет с ним сладу.

Так в сердце матери то жалость верх берет,

То власти голода, увы, настал черед,

И, к лону тощему младенца прижимая,

С ним говорит не мать, а плоть едва живая:

«Вернись в мое нутро, несчастный мой малыш,

За молоко мое ты кровь мне возвратишь,

Противу естества она в утробе канет,

И чрево матери твоей могилой станет».

С дрожащею рукой никак не сладит мать,

Поднять не в силах нож, дабы ягня заклать,

Лишь давит пальцами на шее пульс с опаской,

И гулит сосунок, сочтя такое лаской,

Но холодеет кровь при мысли о ноже,

И дважды из руки он выпадал уже.

В душе смятение, и все в глазах двоится,

И оттесняет мать голодная волчица,

И дышит пламенем отверстый бледный рот,

Здесь речь не о губах, зубам настал черед,

Увы, не лобызать, терзать привычны зубы.

Мы видим их следы: прокусы эти грубы,

Из них струится кровь, уходит прочь душа.

Нам слышится не смех, а крики малыша,

С последним выдохом он видит, как в кошмаре,

Не материнский взгляд — глаза голодной твари.

Когда своих детей, как пишут, съел Фиест14,

Лик солнца почернел, померкло все окрест.

Что дальше следует? Здесь мы дошли до места,

Где трапеза страшней, чем пиршество Фиеста.

Какую пищу ест, прекрасно знает мать,

В то время как Фиест не мог такое знать.

Кому достанет сил глядеть на яство зверя

И детский перст узреть, глазам своим не веря?

А каково смотреть в зрачки, где меркнет свет,

Где выгорело все, ни чувств, ни боли нет,

На шее ощутить ладонь родного чада,

И вдруг понять, что снедь не утоляет глада?

Знакомые черты мерцают пред тобой,

Как будто видится в зерцале образ твой,

Твой отраженный лик, чье сходство столь наглядно,

Что проникает вглубь и совесть жжет нещадно.

Терзают когти все: телам дарует глад

Какую-то еду, а разум душам — яд.

Светило спряталось за дымные тканины,

Как лик закрыл герой Тимантовой картины15.

Когда-то короли, воистину отцы

И дети Франции, во все ее концы

С триумфом ездили, и пышно их встречали

В различных городах, забыв свои печали,

И ведали — за что, и чтили от души,

И славу королю кричали малыши.

Из кожи лезли вон и грады все, и замки,

Чтоб напитать владык: так обнажают мамки

Грудь изобильную, являя напоказ

Источник млечный свой, свой кормовой запас.

Коль с виду грудь пышна, пускай посмотрят люди,

Потрогать можно дать, а можно стиснуть груди

И в шутку сосунка обрызгать молоком:

Так и виновникам победы над врагом

Несут свои дары ликующие грады,

Все закрома свои открыть герою рады

И небесам явить, сколь свято чтим король,

Что встретил он любовь и млеко, хлеб и соль.

А наши деспоты, те из иного теста,

Куда бы ни пришли — вокруг пустое место,

Властитель входит в град, и сразу перед ним

Весь мир гори огнем, как пред Нероном Рим16.

Когда он правит пир в поверженной твердыне,

Она лежит, как труп, и грудь ее отныне

Не брызжет молоком, а может источать

Лишь кровь отверстых ран и молча отвечать,

Как убиенные в суде, где то и дело

Убийц опознает безжизненное тело,

Оно, бескровное, исходит кровью вновь

Перед лицом того, кто пролил эту кровь17.

О Генрих, мой король, готовый в битве сгинуть,

Собою жертвуя, чтоб тиранию скинуть,

Надежа истинных достойных королей,

Когда с Наваррою срастишь ты герб лилей18,

Почаще вспоминай, как Франция страдала,

Ты сам ее спасал и видел сам немало,

Почаще вспоминай, что много в мире есть

Жестоких неучей, на трон готовых сесть.

Се волки лютые. Известно: волку надо

Овчарней завладеть и все прикончить стадо,

Он вылакает кровь, а после в свой предел

Уйдет, оставив нам отару мертвых тел.

Селенья мертвые оставил всюду ворог,

Ушел, похитив жизнь у тех, кто был нам дорог.

Страна разрушена, мечом рассечена,

Обрубки высохнут и высохнет она.

Такой вот, Франция, подверглась ты напасти,

И саван шьют тебе, и рвут тебя на части,

И все слабей твой пульс и взгляд тускнеет твой,

И различает он лишь гроб перед собой.

Что видишь ты еще? С тобой на смертном ложе

Жизнь уходящая в ее последней дрожи,

Когда в гортани хрип, в сознанье чернота,

Когда, смочив перо, водой кропят уста.

И если с голоду волчихе ты подобна

И собственную длань зубами грызть способна,

Се близкой смерти знак: больным еда претит,

Зато перед концом ужасен аппетит.



загрузка...