загрузка...
 
Книга вторая. Властители. Часть шестая
Повернутись до змісту

Книга вторая. Властители. Часть шестая

Печалясь, я прерву трагические строки,

И пусть на пастбище останутся стада

Постыдных истин сих, гурты сего стыда.

Сперва пусть говорят седой песок прибрежий,

Гул океанских волн, а также ветер свежий,

Чей вздох очистил даль, пусть звезды говорят,

Которые для нас на небеси горят,

Сперва пусть говорят цвета поры весенней,

Листва густых лесов, цветы земных растений,

Миазмы черные, чьи грозные смерчи

Над нами занесли смертельные мечи.

Пусть веры слухам нет, мы знаем не по слухам

Мужей разряженных под стать бесстыжим шлюхам,

Причем с ужимками молоденьких девиц;

Столь нарумяненных, столь набеленных лиц,

Столь завитых кудрей, как у хлыщей придворных,

Мы встретим не всегда у девок подзаборных;

Стараются найти какой-то хитрый штрих,

Дабы с лица стереть остатки черт мужских,

Замазывают их, кладут густой румянец

На щеки дряблые соперники жеманниц.

При виде этого честной немеет люд,

Вздыхают старики и срамников клянут.

Презренны женские ремесла в мире этом,

Зато растет цена мужам переодетым.

Слыхал я: надобно помои лить с лихвой

В гробницы старые, тревожа их покой,

Чтоб зло воскресшее дало сердцам отравы,

Растлив, как писано, потомков наших нравы.

Грехов не породит познанья мудрый свет,

Как добродетелей, рожденных тьмою, нет,

Во тьме невежества, как в теплом перегное

Произрастут грехи, коль, усмотрев такое,

Не вырвет длань добра лжеистин вредный злак,

Дабы история не продолжалась так.

Во имя лучшего должны мы вскрыть заразу,

Пусть в нос ударит смрад и казнь предстанет глазу.

Святой из Африки73 учил, что злых владык

Нельзя живописать, приукрашая лик,

Показывать не грех, сколь пропитались смрадом

Те, кто огонь и меч несет Господним чадам.

В пыланье сих страстей мой жар бессилен жечь,

Роняю я перо, моя немеет речь,

Мой дух в смятении, печально хмурю брови,

И обрывается рассказ на полуслове,

Бумагу увлажнит вот-вот моя слеза.

Коль обратите вы к моим строкам глаза,

Всех красок радугу пред вами я раскину,

Дабы узрели вы цветистую картину.

Отец мне был отцом вдвойне и не щадил

На обучение ни средств своих, ни сил,

Он дни свои венчал заботою о сыне,

Он сердце для сего открыл, а также скрыни,

Он тратил все, что мог, дабы потом успех

Стал завершением его стараний всех.

Хотел он, чтобы сын умелым был, ученым,

Был к таинствам земли и неба приобщенным,

Чтоб разумом постиг обычай и закон,

Искусствами владел и телом был силен.

Старинный сей француз в старинном жил законе

И сына посвятил служению короне.

И снаряженный всем неопытный юнец

С безгрешною душой явился во дворец,

Он зрит влиятельных одетых пышно бестий

И мнит: здесь ярмарка величия и чести,

Он случай улучил, чтоб свету показать

Свой ум и вежество и вежливую стать,

В повадках юноши нет робости впомине,

Как нет и дерзости, а нечто посредине.

Навязчивости чужд, почтителен всегда,

Он с оскорбителем поладит без труда.

Такого слушают внимательно в собранье

Завистливых невежд, хулящих ум и знанье,

Коль эпиграммою блеснет такой впопад,

Его превознесут: пиита! сущий клад!

Срамное вымолвит — рекут: «Забавный малый!»

Танцует щегольски — твердят: «Какой удалый!»

Слывет рубакою, коль сталь меча добра,

Слывет наездником, усевшись на одра,

Считается певцом, коль подпоет прилично,

Большим философом, коль речь его логична,

Коль шпагой ловко он кого-то уложил,

Он тут же похвалу как воин заслужил,

А коль заметили, что он у врат собора

Колено преклонил, возводят в сан приора.

Не в силах перенесть обид подобный ум,

Он замыкается, печальных полон дум,

Пред чуждою толпой. Герой наш в высшем свете

Встречает меж дворян вояк не меньше трети,

Средь сотен щеголей мелькнул незнамый лик,

В уборе герцога какой-то хлыщ возник,

У встречного пажа об имени вельможи

Спросил украдкою наш новичок. И что же?

Был для него ответ, как прошлогодний снег,

Такого имени не слышал он вовек.

Но вскоре юноша сильнее удивился:

Лувр обезлюдел вдруг, когда у врат явился

Другой высокий гость и хлынула толпа

Отдать ему поклон и млеть у стоп столпа.

Заметил юноша придворного седого,

Учтиво в сторону отводит на полслова,

Чтоб расспросить о тех, чьих дел и чьих имен

В истории страны пока не встретил он.

Был старец удивлен: неужто желторотый

Любимцев короля не знает? — и с охотой

Об их величии поведал и о том,

Как держат Францию они под каблуком.

«Они, — спросил юнец, — владетели немалых Земель?

Их имена записаны в анналах?»

Ответ гласил: «Они любимцы короля».

«Что, устрашилась их испанская земля?

Они родимый край спасли своим советом,

Предвидели беду и дали знать об этом?

А, может быть, в бою властителя спасли,

Урон противнику немалый нанесли?»

И слышится в ответ: «О юноша открытый,

Никак вы новичок. Пред вами фавориты».

Юнец несведущий разгневанный ушел

Туда, где снял жилье, но ни постель, ни стол

Его не радуют, заходит ум за разум,

Едва картины дня он вновь окинет глазом.

И вдруг мерцающий туманный свет возник,

Под сеткой дымчатой предстал Фортуны лик,

Пришла в полночный час, а на руках у лона

Два голых малыша, два братца-купидона,

Один прекрасно зрим, другой нам кажет тыл,

Он в сторону свой взор и сердце обратил.

Сняла бесстыдница внезапно покрывала,

Похолодевший лик лобзать безумно стала,

И тут же видим двух невиданных ребят:

Вспорхнули на постель, бахромки теребят.

Сих купидонов мать меж тем склонила низко

Чело, которое венчает перлов низка,

Пускает ласки в ход, лобзания дарит

И, нежности шепча, такое говорит:

«Мой сын, похищенный давно из колыбели,

Дитя наивное, о коем не радели,

Своей отвагою ты весь пошел в меня,

Я вижу на твоих ланитах жар огня

И знаю, что уснуть душе твоей не скоро,

Не обрести покой в ночь после дня позора.

Не мог отец тебя как надо воспитать,

Пойми и обними скорей Фортуну-мать.

Зачем, обманутый, ты шел на путеводный

Свет добродетели стезей ее бесплодной?

Косишься на меня из-за безмозглой сей,

Но знай, немало слез и ран стяжаешь с ней,

Узнаешь боль души и мук телесных вволю,

И подозрительность, и зависть, и неволю,

К тому ж презрение. Сей лгунье веры нет,

Ее надежда прах и суета сует.

Бедняжке не найти причала в круговерти,

Ее ждет илистый затон позорной смерти.

Тебе не по сердцу величественный Рим?

Я руку приложу, и он мечом своим

Себя, столь славного, прикончит сам бесславно.

Я видела тебя, читавшего недавно,

Как век свой кончили Сенека и Тразей74,

И я сама прочла в огне души твоей,

Что ты скорее чтишь Сенеку, чем Нерона,

И что тебе Катон любезней Цицерона.

По доброй воле дух ты испустить готов,

Дабы не подыхать под тяжестью оков,

И полагаешь ты: такой конец — отрада,

Для блага высшего уйти из жизни надо.

Что жизнь тебе и смерть мужей былых времен,

Чреда безумствами прославленных имен?

Забыть свой хочешь век, поскольку ты свидетель

Страданий Божьих чад, чья матерь добродетель?

Израненный Бурбон не дрогнул пред врагом75,

Ослица мертвого его несла потом,

А вот и адмирал, без имени знакомый

Обезображенный и нагишом влекомый

По грязи: так свершил он путь победный сей,

В удел взял Монфокон и петлю, как трофей76,

А свита колесу и плахе подлежала,

Лишь малое число погибло от кинжала.

Вот плата сей жены за горькое житье,

Достойны жизнь и смерть презрения ее.

Читай занятную историю былого,

Где не найти душе про Божий суд ни слова;

На доблесть храбрецов последнюю взгляни:

Удел их был страдать и в муках кончить дни.

«Я духов призову, чтоб дней грядущих дали

Явить глазам твоим в магическом зерцале,

Сие богатый дар, но совести твоей

Отринуть веденье подобное милей,

А мог бы ты теперь узреть, какой монетой

Заплатят герцогу Фарнезе, платы этой

Уже сподобились Гонсальво и храбрец

Австрийский дон Хуан, и Альба77, наконец.

А вот английский граф Эссекс78, смельчак, который

Предаст любовь свою и суд обрящет скорый.

Савойский нож и яд, и петли предо мной

В руке палаческой79. С монетою такой

Знакома Франция: копье и щит здесь правят,

Над победителем поверженного ставят.

О память горькая о доблестных в бою!

Средь победителей трех главных узнаю:

Фарнезе гневен был, с того и помер вскоре,

Эссекс на плаху лег, Хуан погиб от хвори.

«Направо погляди: перед тобою лег

Запруженный людьми большак, но он широк.

Сии удачники едва ль не с колыбели

Вкусили суть искусств, хотя на самом деле

Лишь прикоснулись к ним: известно, наша знать

Должна быть доблестной, немного рисовать

И обезьянничать, перенимая речи,

Телодвижения, повадки человечьи.

Здесь тех чураются, чей горестен удел,

И лепятся к тому, кто в жизни преуспел.

Такие, кто вкусил превратностей немало,

Об этом говорят с беспечностью бахвала,

Нередко острослов берет слова из книг,

С усмешкой обо всем иной судить привык,

Иной без выгоды прибегнет к лести сладкой,

А чтоб урвать кусок, поклоны бьет с оглядкой,

И шавки выскочек стремятся лезть вперед,

Стараясь повторять во всем своих господ.

Вот все, что должно знать в собрании высоком,

Чтоб гнев Юпитера не вызвать ненароком.

Его судить нельзя, себе судья он сам,

Он любит похвалу и милостив к льстецам.

Он соблюдать велит для стати и наряда

Придворный образец: ногами шаркать надо,

А шляпою махать особенно в чести,

И надо перьями при этом пол мести.

Полно здесь бантиков и розанов занятных,

Кудрей напудренных, в зубах лепешек мятных.

Пусть в свете на тебя взирают сотни глаз,

Являй себя с умом, будь пылок напоказ,

Гляди другим в глаза, бросая взгляд открытый,

Белила применяй, румянь свои ланиты,

Пускай душа и длань участье примут в том,

От солнца летнего прикрой лицо зонтом,

По-женски вскрикивай притворно, как бы в страхе,

И вмиг осмеивай свои же охи-ахи,

Заикой притворись, свой голос усмири,

Из-под густых ресниц застенчиво смотри,

Кажись задумчивым, учись от всех таиться,

Как из дворцовых слуг прожженная девица,

Чье сердце, Бог и честь остались вне дворца,

Чтоб впрок пошел урок, дослушай до конца.

Так вот, когда морщин уже не скроют краски,

И череп станет гол, и покраснеют глазки,

И не избавишься за выслугою лет

От бремени греха, и станешь только сед,

Совсем отнюдь не бел, и старость носом к носу,

Остаться должен ты юнцом, так меньше спросу.

Возникнет в зеркале лицо скопца, старик,

Придется в свет ходить, на плешь надев парик,

Все обесценится порою мертвой сразу,

И дерзость рабская привьет сердцам заразу,

Гордыни час придет и низменных услад,

И шею брыжами оденут вместо лат.



загрузка...