загрузка...
 
Теория тропов
Повернутись до змісту

Теория тропов

В исследованиях Буслаева конца 1840-х — начала 1850-х гг. разработано оригинальное учение о тропах, которое позднее развил в своих исследованиях А. А. Потебня. Уже в книге «О преподавании отечественного языка» Буслаев наметил основное направление перестройки теории тропов, которая, по его мнению, должна находиться в ведении языкознания, а не риторики. Буслаев был убежден в том, что «только со стороны грамматики, теории и истории языка и можно ожидать воскресения падшей риторики. Только филология и лингвистика дадут непреложные начала теории словесности и защитят ее от пошлой болтовни беллетристов» [Буслаев 1992, с. 78]. Буслаев полагал, что ведению грамматики подлежит не только «правильность языка», но и «красота его» [там же, с. 85]. «Тропы, составлявшие в риториках главу об украшении, ведут свое начало от словаря, ибо перенесение названий от одного понятия к другому есть необходимый путь исследованию лексикологическому» [там же, с. 86]. В «Материалах для русской стилистики» Буслаев анализирует «изобразительные» слова и выражения русского языка, обязанные своим происхождением не сознательной выдумке, но особенностям старинного быта — воинского, юридического, религиозного, семейного, языческому или христианскому взгляду на природу и т. д.

В книге «О влиянии христианства на славянский язык» Буслаев ставит теорию тропов на более широкую психологическую основу, связывая их происхождение с мифологическими воззрениями на природу. «Не по риторическому тропу составляет язык метафорические выражения, заимствованные из воззрений на природу внешнюю, для означения душевных качеств и способностей, а по глубоко коренящемуся в народе верованию, что повсюду в природе распространена одна высшая сила, везде действующая с одинаковыми правами, и что те душевные движения, которые человек сознает в себе, присутствуют и в окружающей природе, но до времени остаются немы, выжидая своего чудесного явления в каком-либо сверхъестественном существе, — пишет Буслаев. — В слоге украшенном есть тропы только потому, что источник их глубоко проникает в образование самого языка, и только то украшение в слоге хорошо, которое согласно с первобытною, безыскусственною красотою форм языка. Когда яснее сознавалось представление, выражаемое словом, тогда поэтическое украшение не только ближе подходило к воззрениям языка, но даже как бы развилось из них, потому-то древнейшая эпическая форма стоит в теснейшей связи с образованием слова» [Буслаев 1848, с. 65-66].

В рецензии на «Мысли об истории русского языка» И. И. Срезневского Буслаев дает развернутое обоснование своей теории тропов в связи с происхождением языка. Он отмечает, что «первоначально в языке не было ни синонимов, ни тропов в том смысле, в каком разумеем их ныне» [Буслаев 18506, с. 46-47]. Различные предметы получали одно и то же название, потому что производили сходное впечатление на человека. «Следственно в этом случае слово не будет переноситься от одного предмета к другому, но постоянно и в собственном значении будет выражать известное впечатление, какое осталось в душе нашей при созерцании предметов, без всякого внимания к тому, будут ли они сходны или различны. Так быстрота и резкость, медленность, твердость или мягкость впечатления давали название предмету: и яркий свет, точно так же как и резкий звук, производя на душу одинаковое впечатление, могли называться одним и тем же словом» [там же]. Эти наблюдения ученый развивает в статье «Областные видоизменения русской народности», на которую нам уже неоднократно приходилось ссылаться.

Буслаев отмечает, что метафора имеет «обширнейшее применение в образовании языка» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 165]. Истоки метафоры скрываются, с одной стороны, во внутриязыковых процессах, а с другой — в мифологических верованиях и особом восприятии природы, характерном для человека эпического периода. «В эпоху образования языка и преданий такая метафора была необходимой, существенной оболочкою языческих верований, олицетворявших душевные силы в образах вещественной природы» [там же, с. 166].

Метафора «разумеется в языке не одною внешнею формою, но существенною, необходимою ступенью в духовном развитии народа, таким действием фантазии, которое, участвуя в созидании языка, проявляется в верованиях и преданиях мифического периода» [там же, с. 168].

По наблюдениям Буслаева, метафора возникает первоначально в результате соотнесения «духовной природы» человека с «силами природы физической» [там же]. Человек раскрывал свои представления о душевной жизни в образах внешней природы [там же, с. 72] и, наоборот, видел вокруг «проявления творческой силы» и полагал, что «те душевные движения, которые человек сознает в себе, присутствуют и в окружающей природе» [там же, с. 137].

Благодаря метафоре человек заменяет неясные представления о физической и нравственной природе «свежим впечатлением, столь художественно действующим в поэтическом представлении» [там же, с. 73]. В концепции Буслаева метафора и миф почти неотличимы друг от друга. Например, по наблюдениям ученого, «в языках индоевропейских душа, в различных своих проявлениях, получает название от воздуха, ветра, бури, холода, огня, пламени, крови, воды, волны, так что в языке эпическом, обыкновеннно выражающем все отвлеченное в осязательном образе, иногда весьма затруднительно отличить миф от простой метафоры» [там же, с. 10].

Буслаев анализирует диалектные обозначения духовных способностей человека и явлений его эмоционально-чувственный жизни и делает вывод о том, что, «давая умственным и нравственным понятиям осязательные образы», народ следует «не одному свободному творчеству, но и невольной потребности, вложенной в человека вместе с языком» [там же, с. 166].

Обращаясь к метонимии, Буслаев отмечает, что ее начало столь же глубоко сокрыто в основах языка: «Уже в первых приемах языка, при перенесении корня слова от значения предмета к значению ощущения, произведенного предметом, и обратно, узнаем действия этого тропа. Его же помощью образуются от одного и того же корня слова, означающие как действие и деятеля, так и произведение действия или же подлежащее действию» [там же, с. 168].

Приведя примеры метонимических переносов в диалектной лексике, Буслаев переходит к наблюдениям над сходными процессами в области архаических верований: «Смутное понятие о силах и явлениях природы заставляло язычника смешивать первые с последними, вследствие чего метонимия оказалась естественным приемом при составлении верований в предметы и явления природы, по смешению оных с производящими, зиждительными силами. Оттого Перун не только божество, но и молния; лихорадки — не только болезни, но и сверхъестественные существа, виновницы болезней...» [там же, с. 169].

Вслед за метафорой и метонимией Буслаев обращается к синекдохе. Она также «не ограничивается одними внешними приемами. С одной стороны, низводя общие понятия до конкретных образов, она дает эпическим созданиям ту наивную живописность в изображении нравственных интересов человека, которая составляет исключительную прелесть произведений эпического периода; с другой стороны, уступая требованиям ума, она подготовляет отвлеченным логическим категориям изобразительные формы, заимствованные в языке от индивидуальных представлений и возводит эти формы до значения общих понятий» [там же, с. 172].

Обобщая характеристику трех основных тропов, ученый отмечает, что обратился «к подробному анализу не с тем, чтоб последовательным расположением рубрик дать понятие о постепенном раскрытии форм языка, а единственно с тем, чтобы, по разнообразию явлений, понятых в общей связи, сколько возможно яснее определить свойства той зиждительной силы языка, которая, отражаясь в бесконечном множестве подробностей, не теряет оттого своей цельности и постоянно пребывает неизменною, как то основное начало, которое называют жизнью» [там же, с. 177].

Процессы семантических переносов в области русской диалектной лексики дали Буслаеву ключ к осмыслению ассоциативных ходов мифологического сознания. Исходя из того, что «язык созидается на общих законах с верованиями мифической эпохи», Буслаев демонстрирует, как языковое и мифологическое мышление приписывает природе «качества и действия» воззрений самого человека [там же, с. 168], душевные силы человека олицетворяются в образах материальной природы [там же, с. 166], смешиваются предмет и впечатление, которое он производит на человека, явление природы и силы, которые его вызывают, действие и его причина, результат действия и его производитель и т. д. [там же, с. 169]. По существу Буслаев описал то свойство мифологического мышления, которое через много десятилетий Э. Кассирер назовет комплексностью, а Н. Я. Марр — диффузностью [см.: Франк-Каменецкий 1929, с. 85-86].



загрузка...