В 1844-1848 гг. А. Н. Афанасьев учился на юридическом факультете Московского университета. Среди его преподавателей были молодые С. М. Соловьев и К. Д. Кавелин, всеобщую историю читал Т. Н. Грановский, а теорию словесности С. П. Шевырев. По окончании университета А. Н. Афанасьев связал свои научные интересы с проблемами русской истории, этнографии, фольклора и мифологии; позднее он обратился также к журналистике XVIII в. Это сочетание историко-этнографических и фольклорно-мифологических интересов заметно выделяет Афанасьева и из ряда выдающихся филологов-фольклористов XIX в., и из ряда историков, уделявших внимание проблеме славянских древностей.
В ранних публикациях Афанасьева можно выделить несколько тематических групп текстов, которые впоследствии в переработанном виде были включены им в ПВСП.
Это, во-первых, статьи и рецензии, посвященные фольклору и народным верованиям. Назовем лишь наиболее важные из них: рецензии на книгу Д. О. Шеппинга «Мифы славянского язычества» (1850) и на первую книгу «Архива историко-юридических сведений, относящихся до России» (1850), статьи «Дедушка домовой» (1850), «Ведун и ведьма» (1851), «Религиозно-языческое значение избы славянина» (1851), «Языческие предания об острове-Буяне» (1851), рецензии на сборник А. Сементовского «Малорусские и галицкие загадки» (1851) и на первый том «Истории России с древнейших времен» С. М. Соловьева (1852), ста-тьи «Зооморфические божества у славян: птица, конь, бык, корова, змея и волк» (1852), «О значении рода и рожаниц» (1855 г.; написано в 1853 г.), «Заметки о загробной жизни по славянским преданиям» (1861 г.; написано в 1853 г.).
К этим работам примыкают статьи, в которых основной акцент сделан на проблеме взаимовлияний языка и народных верований: «Несколько слов о соотношении языка с народными повериями» (1853), «Мифическая связь понятий: света, зрения, огня, металла, оружия и жолчи» (1854), позднее — «Наузы. Пример влияния языка на образование народных верований и обрядов» (1865). Выразительные названия этих работ сами по себе отсылают к гумбольдтианской традиции.
К следующей группе можно отнести тексты историко-этнографического характера, такие как «Дополнения и прибавления к собранию „Русских народных пословиц и притчей", изданному И. Снегиревым» (1850) и «Колдовство на Руси в старину» (1851). Данные языка, фольклор и народные верования в этих работах привлекаются исключительно как источники по истории быта, а мифологическая проблематика оттеснена на второй план. К символизму народных обрядов и обычного права Афанасьев обращался и впоследствии — в статье «О юридических обычаях» (1865). Особое внимание Афанасьева к ритуальному использованию вещей домашнего обихода позволяет видеть в нем одного из основателей того направления в отечественной этнографии, которое обращено к изучению символических функций предметов материальной культуры и знаковых аспектов повседневности (см.: [Топорков 1989]).
В первые годы своей научной деятельности Афанасьев пишет большое количество рецензий и обстоятельные обзоры современной исторической литературы для петербургских журналов — «Современника» и «Отечественных записок». В них Афанасьев сформулировал многие идеи, которые позднее получили развитие в его специальных работах. Особенно важна в теоретическом отношении обширная рецензия на первую книгу «Архива историко-юридических сведений, относящихся до России», основная часть которой посвящена «Очерку нравов, обычаев и религии славян, преимущественно восточных, во времена языческие» С. М. Соловьева (1850). Позднее С. М. Соловьев включил «Очерк» в переработанном виде в первый том своей «Истории России с древнейших времен» (1851), а Афанасьев написал рецензию на этот том, в которой частично повторил свои более ранние суждения (см. библиографию работ Афанасьева в кн.: [Афанасьев 1996, с. 517, № 16; с. 523, № 75; с. 528, № 92]).
В указанных рецензиях на работы С. М. Соловьева и в статье «Языческие предания об острове-Буяне» Афанасьев предложил оригинальную концепцию происхождения и первоначального развития мифологических верований, которая была осмыслена современниками как попытка построения своеобразной философии мифа [Беляев 1855, с. 90-93].
Таким образом, в публикациях начала 1850-х гг. намечены три основных направления, по которым будет разрабатываться славянская мифология в ПВСП: 1) философия мифа, 2) исследование мифологической символики в народной словесности, языке и обрядовой жизни и 3) то, что тогда называли «бытовой археологией» или «археологией быта» [Пыпин 1891, с. 114], а мы бы назвали исторической этнографией. В статье «Зооморфические божества у славян» (1852) уже намечен тот метод мифологической реконструкции, который будет последовательно применен Афанасьевым в его основном труде. Эту работу можно рассматривать как своеобразное зерно, из которого выросли позднее многие главы ПВСП.
Сравнивая статьи Афанасьева начала 1850-х гг. и ПВСП, мы можем проследить истоки его взглядов и их последующую трансформацию. При этом выясняется, что в целом теоретические воззрения ученого выработались весьма рано, еще до того, как Афанасьев познакомился с трудами М. Мюллера, В. Шварца, А. Куна, на которые он постоянно ссылается в ПВСП. Взгляды
Афанасьева сформировались главным образом под влиянием его старших соотечественников: с одной стороны, историков — К. Д. Кавелина и С. М. Соловьева, а с другой — филологов — Ф. И. Буслаева и И. И. Срезневского. Из немецких же авторов Афанасьев до 1852 г. ссылается систематически только на Я. Гримма. К сожалению, вся эта история творческого становления Афанасьева — мифолога и фольклориста — не нашла прямого выражения в ПВСП.
Уместно здесь сослаться на мнение А. А. Котляревского, который отмечал в 1867 г., что Афанасьев пришел к осмыслению мифологии как своеобразной «болезни языка» «не вследствие знакомства с теорией М. Мюллера, но путем совершенно независимым и гораздо прежде европейского санскритолога: он проводил эту мысль лет еще 15 тому назад во многих своих статьях по мифологии, и теперь, получив поддержку со стороны европейского ученого авторитета, автор высказывается только с большею решительностию и определенностию» [Котляревский 1890, с. 271].
Анализировать ПВСП в целом сложно, поскольку отдельные тома и даже главы этого труда написаны по-разному и заслуживают разных оценок. Общая закономерность такова, что чем ближе к концу, тем более зрелым и содержательным становится исследование, тем меньше в нем произвольных допущений. Наиболее слабым и уязвимым в методологическом отношении является, на наш взгляд, первый том и наиболее совершенным — третий. Во втором томе выделяются своей доказательностью главы XV «Огонь» и XVI «Вода», а в третьем томе — главы XXIV «Души усопших», XXV «Девы судьбы», XXVI «Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни» и глава XXVII «Процессы о колдунах и ведьмах». Можно сказать, что автор рос вместе со своей книгой.
Дело осложняется тем, что программные утверждения Афанасьева не всегда соответствуют его исследовательской практике. Например, в первой же фразе книги высказывается мысль о том, что «живое слово человеческое» является «единственным источником разнообразных мифических представлений» [Афанасьев 1865, т. 1, с. 5] . Между тем в начале второй главы рисуется картина возникновения естественной религии из «поэтических воззрений» древнего человека на природу. В связи с этим и тезис о том, что слово — «единственный источник» мифологии, воспринимается как явное преувеличение.
При внимательном чтении ПВСП можно заметить, что некоторые главы и даже фрагменты, восходящие к предыдущим разысканиям Афанасьева, сохранили в тексте его основного труда известную автономность. Это и создает подчас у читателя впечатление, что книга как бы написана разными авторами и уж во всяком случае с разных теоретических позиций. Например, в главе «Огонь» развиваются наблюдения двух ранних статей ученого — «Дедушка домовой» и «Религиозно-языческое значение избы славянина», в которых он выступал как сторонник историко-юридической школы и последователь К. Д. Кавелина. Поверья о домовом, обряды, связанные с очагом и жилищем, исторические свидетельства о ведьмах и колдовстве рассматриваются как органическая часть народного быта, предстают в тесной связи с социальными и нравственными устоями российской деревни. Говоря современным языком, и в названных статьях, и в главе «Огонь» ПВСП Афанасьев убедительно вскрывал функциональность народных поверий и обрядов. А вот в других статьях Афанасьева (и соответственно — в других главах ПВСП) дело обстоит по-другому: явления крестьянской культуры осмысляются как «обломки» древнего «метафорического языка» и в значительной степени лишаются непосредственной мотивированности. В ПВСП человек традиционной культуры оказывается как бы в окружении слов и символов, истинный смысл которых ему недоступен, а значит, и не связан с его нуждами и интересами. Впрочем, Афанасьев не был достаточно последовательным в этом вопросе, отчего его труд в целом только выиграл.
Если ранние работы Афанасьева основаны исключительно на восточнославянском материале, то в ПВСП он попытался рассмотреть их в общеславянском и индоевропейском контексте. При включении в текст ПВСП статьи Афанасьева, комментарии к сборникам сказок и легенд были им существенно переработаны и расширены, причем многократно увеличилась роль сравнительных данных. Для того, чтобы оценить, какой колоссальный дополнительный материал был привлечен Афанасьевым, достаточно сравнить его пересекающиеся друг с другом тематически статьи «Мифические сказания об острове-Буяне» (1851) и «О светилах небесных» (1864).
Нужно также отметить, что к середине 1860-х гг. кардинально изменилась источниковая база фольклористики. Ко времени создания ПВСП уже увидели свет собрания песен П. В. Киреевского и А. Л. Метлинского, сборник былин П. Н. Рыбникова, собрания духовных стихов П. А. Бессонова и В. И. Баренцева, сборники пословиц В. И. Даля и М. Номиса, многочисленные издания Русского географического общества, печатался «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля и т. д.
Привлечение новых источников имело и свою оборотную сторону. Как только Афанасьев отступал от хорошо ему известного русского фольклорного и историко-этнографического материала, он сразу оказывался на зыбкой почве недостоверных данных, почерпнутых к тому же из сомнительных источников. Так, например, А. А. Котляревский указывал, что многочисленные фактические ошибки встречаются в суждениях Афанасьева о верованиях балтийских славян [Котляревский 1890, с. 346-347].
В своих статьях начала 1850-х гг. Афанасьев привлекал для реконструкции мифологических представлений главным образом два жанра — заговоры и загадки. В статье 1850 г. о пословицах он еще рассматривает их в основном как исторические памятники родового быта — и не более того. Позднее Афанасьев как издатель, комментатор и исследователь обращается также к сказкам и легендам. Заблуждение Афанасьева (которое, впрочем, разделяли многие его современники) заключалось в том, что единый объяснительный принцип он пытался распространить на все фольклорные жанры и всю сферу народных верований и обрядов. Между тем мифологическая экзегеза, которая выглядела довольно убедительно, пока речь шла о загадках и заговорах, давала весьма сомнительные результаты, когда ее же пытались применить к сказкам. Искусственный характер объяснений Афанасьева особенно бросается в глаза в его статье «Сказка и миф» (1864). В то же время многие наблюдения Афанасьева, касающиеся заговора и загадки, до сих пор поражают своей глубиной, и традиция их осмысления, заданная Афанасьевым и его современниками, сохраняет свое значение и поныне.
Мысль о создании обобщающего труда по славянской мифологии зародилась у Афанасьева еще в начале 1850-х гг. Об этом мы узнаем из неопубликованного письма ученого В. И. Григоровичу от 28 июля 1853 г. По просьбе В. И. Григоровича Афанасьев послал ему список своих статей и сообщал в сопроводительном письме: «Вы были так внимательны к моим работам, что пожелали знать, где и когда они были напечатаны. Прилагая список им, я считаю нужным заметить, что в работах моих найдете Вы довольно неполнот и ошибок, которые я теперь и сам более и более вижу и которые надеюсь исправить при отдельном издании Русско-славянской мифологии, что меня давно и сильно занимает. Материалов набрано у меня много, но разбор их идет медленно. Теперь я занят загробными преданиями славян» [РГБ, ф. 86, п. 4, ед. хр. 11, л. 4-4 об.]. Афанасьев имеет в виду статью «Заметки о загробной жизни по славянским преданиям» (см.: [Афанасьев 1996, с. 289-305 и примеч. на с. 604-605]).
Тем не менее, к осуществлению своего замысла «Русско-славянской мифологии» Афанасьев приступил только десятилетие спустя. В середине 1850-х — начале 1860-х гг. научные интересы Афанасьева несколько смещаются от фольклорно-мифологических тем к историко-литературным и от концептуальных построений к издательской деятельности. С 1855 по 1863 гг. выходят из печати восемь выпусков его сборника «Народные русские сказки», а в 1859 г. — «Народные русские легенды». Издания сказок и легенд сопровождались предисловиями и обстоятельными комментариями Афанасьева, в которых приводились сравнительные материалы к публикуемым текстам и давалась их мифологическая интерпретация.
По-видимому, временный отход Афанасьева от мифологической проблематики был не в последнюю очередь обусловлен обидой на то, как принимались критикой его ранние статьи и комментарии в сказочных сборниках. В письме к М. Ф. Де-Пуле от 12 ноября 1858 г. ученый писал: «О мифологии я и сам тужу: приготовлено довольно, а делать еще больше осталось; а между тем разве подобные работы вызывают у нас не говорю сочувствие, но хоть должное уважение? Я столько наслышался нелепых сомнений в пользе этих разысканий, что и рукой махнул. В этой области у нас образцовая отсталость: новая филологическая метода не принимается, о языке встретишь самые странные рассуждения на страницах лучших журналов, о поэзии (и народной в особенности) — тоже. По поводу издания моего «Сказок» я уж довольно начитайся разных статей, основанных на совершенном незнакомстве с этими вопросами и с трудами немецких ученых. Можно и должно исключить только статьи Пыпина, действительно прекрасные и дельные. При такой обстановке работать не слишком приятно, и чтоб нравственно отдохнуть, надо было взяться, хотя на время, за что-либо другое, и я взялся за историю литературы» [Эльзон 1978, с. 86].
О хронологии работы над ПВСП можно составить представление по переписке Афанасьева. 2 июня 1863 г. он пишет П. А. Ефремову: «Покончив со сказками, тотчас же примусь за свои мифологические этюды: соберу все, переделаю и напечатаю отдельно» [Афанасьев 1996, с. 496]. Ученый имеет в виду работу над последним, 8-м выпуском «Народных русских сказок», который увидел свет в 1863 г.
25 января 1864 г. Афанасьев сообщает тому же адресату: «Теперь сижу за своею мифологией, но труд этот оказался такой обширный, что, несмотря на прилежное сиденье за ним с утра до вечера ежедневно, окончить его удастся не прежде, как через год, да и то — слава Богу!» [там же, с. 497]. О том же извещал ученый П. П. Пекарского в письме, отправленном через год и четыре месяца — 19 мая 1865 г.: «Я сижу теперь за славянской мифологией, но работа подвигается медленно и не знаю, успею ли нынешнее лето приступить к печатанию первого тома...» [Власова 1978, с. 80].
О том, как сам Афанасьев понимал свою задачу, дает косвенное представление его замечание, сделанное по поводу учебника А. Д. Галахова «История русской словесности, древней и? новой»: «Как отчетливый и дельный свод всего сделанного по избранному предмету, книга г-на Галахова большею частию стоит в уровень с результатами ученых разысканий. Нельзя не заметить, однако, что автор проникся несколько излишним уважением к чужим трудам. Передавая выводы и соображения разнообразных исследователей, он мало подчинял их собственной проверке. Отсюда на многих страницах его книги ощутительно отсутствие того живого органического взгляда, который бы должен проходить через все изложение путеводною нитью, придавая отдельным частям стройность и единство. Это, конечно, избавило автора от той односторонности, которая так часто неразлучна с ярко и настойчиво высказанным направлением, и так неуместна бывает в учебнике; но вместе с тем это же лишило его труд и должной оригинальности» [Афанасьев 1863, с. 586]. Надо сказать, что желание придерживаться «ярко и настойчиво высказанного направления» в общем-то оказало Афанасьеву дурную услугу.
Следует особо отметить, что ПВСП создавались по единому плану, и уже в первом томе Афанасьев ссылается на главы второго и третьего томов, которые еще не были им завершены к этому времени. А. Н. Пыпин, который лично знал Афанасьева, сообщает в своей «Истории русской этнографии», что три тома ПВСП должны были иметь продолжение: «Афанасьев намеревался закончить сочинение XXIX главой: „Очерк стародавнего быта славян, их свадебные и похоронные обряды“, затем думал составить из нее особую монографию, — но план остался неисполненным» [Пыпин 1891, с. 122, примеч. 1].