загрузка...
 
А. Н. Афанасьев и Ф. И. Буслаев: творческий диалог
Повернутись до змісту

А. Н. Афанасьев и Ф. И. Буслаев: творческий диалог

Хотя Афанасьев во многих отношениях следовал за Ф. И. Буслаевым, он все же был самостоятельным исследователем и ориентировался также и на другие научные традиции. Отталкиваясь от трудов Ф. И. Буслаева, Афанасьев во многих случаях шел дальше его, привносил новые идеи, развивал и конкретизировал наблюдения своего старшего современника. Он более активно использовал исторические и этнографические материалы, привлекал множество провинциальных изданий, до которых не доходили руки у Ф. И. Буслаева. Конечно, сходство во взглядах Ф. И. Буслаева и Афанасьева имело более существенный характер, чем их различия, однако последние важны тем, что в конечном счете привели ученых к разному пониманию славянской мифологии и путей ее изучения.

В своих разысканиях в области истории языка, народной словесности, литературы и искусства Ф. И. Буслаев шел по стопам Я. Гримма и В. Гумбольдта, Ф. Боппа и И.-И. Винкельмана, однако он оставался внутренне свободным по отношению к предшественникам и не копировал их, но целенаправленно использовал их идеи для решения конкретных проблем, поставленных временем перед русской наукой. К сожалению, Афанасьев не всегда умел сохранить такую же неподатливость к модным, но поверхностным современным теориям. Особенно пагубно на содержании ПВСП сказалось то, что он увлекся так называемой «мифологией природы».

Еще в своих первых книгах «О преподавании отечественного языка» и «О влиянии христианства на славянский язык» Ф. И. Буслаев неоднократно касался языческих воззрений на физическую природу. Однако изучение народных верований, связанных с природой, не следует путать с «мифологией природы» — научным направлением 1850-1860-х гг., к которому принадлежали А. Кун, В.              Шварц, В. Маннгардт в его первых книгах, а в России — А. Н. Афанасьев и О. Ф. Миллер (см.: [Пыпин 1891, с. 115-119, 122-126, 129-132]).

Свое негативное отношение к «мифологии природы» Ф. И. Буслаев недвусмысленно выразил в статье «Сравнительное изучение народного быта и поэзии» [Буслаев 18726, с. 684-699] и в двух рецензиях на книгу О. Ф. Миллера «Илья Муромец и богатырство киевское» [Буслаев 1872а; Буслаев 1887, с. 245-284]. А. И. Соболевский в рецензии на «Историю русской этнографии» А. Н. Пыпина верно отметил, что Ф. И. Буслаев оставался «в стороне от так называемой теории мифологии природы, столь резко и односторонне выраженной у учеников Гримма, и мы едва ли найдем где-нибудь в его сочинениях (каких бы то ни было годов) не только попытку превратить Илью Муромца или Иванушку-дурачка в бога-громовника, но даже сколько-нибудь ясное выражение согласия с теориею вообще» [Соболевский 1891, с. 425]. Ясно, что ни Я. Гримм, ни Ф. И. Буслаев не несут ответственности за то, что их последователи пошли по пути, ведущему науку в тупик.

Кстати, тот факт, что Афанасьев усвоил теорию «мифологии природы» у немецких ученых, был очевиден для современников. О. Ф. Миллер, который и сам был адептом этой теории, считал в связи с этим Афанасьева человеком, «стоящим в уровень с современною наукою» [Миллер 1866, с. 90], а Ф. И. Буслаев показал, насколько уязвимы сами авторитеты Афанасьева.

Касаясь художественного изображения природы в эпосе русского и других народов, Ф. И. Буслаев отмечал, что «в самородной эпической поэзии внешняя природа обращает на себя внимание только тогда, когда она служит необходимым дополнением ясному представлению дел и характера человека» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 68]. Ф. И. Буслаев дифференцировал «бессознательное обоготворение сил природы», характерное для периода образования языка [там же, с. 138], и гораздо более позднее изображение природных явлений в эпосе. Афанасьев же считает, что именно внешняя природа привлекла первоначально внимание человека и дала толчок для мифотворчества. В ПВСП мифология предстает как результат пристальных, художественно заинтересованных наблюдений над внешним миром.

Афанасьев по существу отождествлял мифологию с поэзией. Он утверждал, что «созданием многих мифов» мы обязаны «прихотливой игре творческой фантазии» [I, 217]. Ф. И. Буслаев также полагал, что «народная поэзия зарождается вместе с мифологиею» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 310], однако сознавал, что «не одна только поэтическая фантазия создает народные мифы: они происходят на более широком и глубоком основании, как выражение необходимой потребности верованья» [там же]. По его мнению, народные мифы — «это первые и блистательные порождения верованья и творческой фантазии, возбужденных условиями народного быта и историческими судьбами племен» [там же].

Ф. И. Буслаев считал, что религия дает решительный толчок «творчеству народной фантазии» [там же, с. 1-2]. Саму мифологию он определил однажды как «народное сознание природы и духа, выразившееся в опеределенных образах» [Буслаев 1848, с. 65-66] и не исключал того, что «божество, некогда воочию представлявшееся смертным, скрывается за явлениями природы, которые потому и казались способными заключать в себе такую же нравственную жизнь, какова и в человеке» [там же, с. 65].

Впрочем, у Ф. И. Буслаева речь идет скорее не о теологическом понимании божества, но о присутствии божественного начала в человеческом сознании. Афанасьев же строит свою мифологическую систему на чисто сенсуалистической основе; он разделяет с В. Шварцем представление о вторичном происхождении религии по отношению к мифологии природы.

Еще в 1855 г. И. Д. Беляев отмечал, что «точка отправления» Афанасьева «лежит очень поверхностно, вроде того, как она лежала для философов сенсуалистической школы» [Беляев 1855, с. 91]. При этом остается непонятным, «почему отдельные физические влияния отложились именно в религиозном сознании человека и получили над ним власть» [там же, с. 90]. «Ясно, что не внешняя природа с ее явлениями, а внутренние, реальные факты сознания... должны составлять тот берег, от которого должен исследователь отправляться в своих мифологических исследованиях» [там же, с. 91]. Позднее именно в сознании человека будет искать источники мифологии А. А. Потебня, однако в отличие от Ф. И. Буслаева он свяжет их не с божественным началом в человеческой природе, а с механизмами наивного мышления.

Еще одно важное различие между Буслаевым и Афанасьевым заключается в том, что Ф. И. Буслаев исходит из такой ситуации, когда мифология уже существует: «Народ не помнит, чтоб когда-нибудь изобрел он свою мифологию...» [там же, с. 1]. Афанасьев же следует за А. Куном и другими учеными 1850-1860-х гг., которые перестали смотреть на мифологию как изначально данную систему и поставили вопрос о ее происхождении [Пыпин 1891, с. 116].

В «Ответе г-ну Кавелину» Афанасьев обосновывает филологический подход к мифологии, опираясь главным образом на работы Ф. И. Буслаева [Афанасьев 1996, с. 103-104, 108 и примеч. на с. 582]. Он выписывает обширные цитаты из его статьи по поводу «Мыслей об истории русского языка» И. И. Срезневского и сочувственно излагает идеи о двух периодах в развитии языка. Надо сказать, что в этой статье Ф. И. Буслаев в первый и в последний раз высказал столь решительно мысль о том, что история языка делится на периоды его создания и постепенной деградации [Буслаев 18506, с. 32-33, 40-41]. «С усовершенствованием народа в умственном и политическом отношениях, — писал Ф. И. Буслаев, — язык уже не двигается вперед, не совершенствуется в своих формах, не приобретает ни новых сочетаний звуков, ни совершеннейших форм грамматических, но даже теряет мало-помалу и те богатства, какие имел искони» [там же, с, 40]. Впоследствии с подобными высказываниями Ф. И. Буслаева полемизировал А. А. Потебня [Потебня 1888, с. 39-40], причем и он ссылался на статью Ф. И. Буслаева о книге И. И. Срезневского. Это объясняется тем, что в своих последующих трудах Ф. И. Буслаев уже не допускал столь прямолинейных суждений. Например, в статье «Эпическая поэзия» он пишет о том, что «по мере образования народ все более и более нарушает нераздельное сочетание слова с мыслью, становится выше слова, употребляет его только как орудие мысли и часто придает ему иное значение, не столько соответствующее грамматическому его корню, сколько степени умственного и нравственного образования своего» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 6]. Ясно, что речь здесь идет не о деградации языка, а о его приспособлении к растущим умственным потребностям человека.

Если Ф. И. Буслаев впоследствии скорректировал свои взгляды на развитие языка и эволюцию его связей с мышлением и культурой, то Афанасьев придерживался и позднее той точки зрения, которая самим Ф. И. Буслаевым столь категорически была высказана в 1850 г. Именно с утверждения о том, что в жизни языка различаются период «его образования, постепенного сложения» и «период упадка», начинает Афанасьев свои ПВСП [I, 1]. Спроецированный на развитие мифологии, этот тезис приобрел в концепции Афанасьева основополагающее значение, какого он никогда не имел для Ф. И. Буслаева. Афанасьев оказался более решительным и последовательным, чем его предшественник, ибо тот слишком хорошо понимал сложность своего предмета, чтобы судить о нем так уверенно и односторонне.

С влиянием Ф. И. Буслаева связана и мысль Афанасьева о конструктивном воздействии слова на сферу человеческих верований. Ранняя статья Афанасьева «Зооморфические божества у славян» (1852) открывается сжатым изложением взглядов Ф. И. Буслаева на соотношение языка и мифологии с прямыми ссылками на «Эпическую поэзию» и другие работы ученого [Афанасьев 1996, с. 144-145 и примеч. 2, 3, 4 и 6 на с. 378]. Заимствованы у Ф. И. Буслаева и лексические примеры, иллюстрирующие связь значений света и быстроты, ветра и стрелы.

В своих трудах Ф. И. Буслаев подчеркивал связь языка и верований, допуская возможность их взаимного влияния друг на друга. Он не исключал и того, что верование может сформироваться под влиянием языка. Например, по конкретному поводу Ф. И. Буслаев утверждает, что «предания могли не только поддерживаться формами языка, но даже и образоваться из них» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 21]. Ф. И. Буслаеву не чужд и такой ход мыслей: «Так как язык переносил значение слова от зрения к свету, то суеверию предоставлялось сближать мнимое действие светил с действием глаза» [там же, с. 159]. Именно эта линия, лишь намеченная у Ф. И. Буслаева, получила развитие у Афанасьева и — более того — приобрела в его сочинениях, особенно в ПВСП, гипертрофированные черты.

У Афанасьева постоянна встречаем суждения, подобные приведенному выше буслаевскому: «Так как древнейший язык употреблял одинаковые названия и для звериной шкуры, и для животных, покрытых мохнатою шерстью, то арийское племя не только признавало в облаках небесное руно, но и сверх того олицетворяло их бодливыми баранами, резвыми овцами, прыгающими козлами и козами» [I, 682]. В своих поздних заметках А. А. Потебня дал целую подборку таких высказываний Афанасьева [Потебня 1905, с. 584-586]. Он выписал и приведенную выше цитату, которая побудила его сделать скептическое замечание: «...в каждом отдельном случае определение влияния слова представляет новые трудности, и я... никак не, думаю оправдывать скороспелых заключений по готовому шаблону, которые нередко встречаются у Афанасьева <...> Тут еще вопрос, представлялось ли облако шкурою, а потом козлом, бараном или наоборот, или же эти представления возникли независимо, в ответ на различные вопросы, вызываемые различными новыми впечатлениями. В отдельных случаях... основания мифа могут быть различны» [там же, с. 602].

Как мы помним, основополагающее значение имело для Ф. И. Буслаева «эпическое предание». Для Афанасьева столь же значительную роль приобрела концепция «метафорического языка», который «преимущественно составляет принадлежность народов первобытных и который с их развитием мало-помалу утрачивается» [Афанасьев 1996, с. 145].

Ф. И. Буслаев подчеркивает взаимосвязь разных эпических форм (фольклорных жанров, как бы мы теперь сказали) друг с другом, а также с эпическим целым. Новация Афанасьева заключается в том, что в основе самых разных эпических произведений он усматривает единый метафорический язык. Если Ф. И. Буслаев делает акцент на генетическом и структурном родстве разных фольклорных жанров, то Афанасьев — на их содержательном единстве. Однако и для того, и для другого исследователя жанры не отделены непреодолимой стеной ни друг от друга, ни от естественного языка.

Говоря об «эпическом предании», Ф. И. Буслаев акцентировал его целостный и всеобъемлющий характер. При этом он полагал, что «разнообразная жизнь народа никогда не может быть приведена в тесные рамы научной системы» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 362]. Афанасьев, наоборот, стремился построить системное представление о мифологии. Ф. И. Буслаев предполагал, что язык развивается по органическим законам и поэтому выступает как «завет предков потомкам» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 1]. Афанасьев же видит не постепенное нарастание нового содержания при сохранении первоначальной основы, а ряд эпохальных сдвигов: от небесной мифологии к ее земной локализации, от метафоры, основанной на непосредственном впечатлении, к метафоре, превратившейся в миф и подчиняющей себе сознание человека. С точки зрения Афанасьева, исконный смысл слов настолько затемнился, что язык превратился в самостоятельную, внешнюю по отношению к человеку силу.

Как показывает опыт Ф. И. Буслаева, мифологическое значение таится в глубине слова или поэтического образа и исследователь может извлечь его с помощью строгой процедуры. Афанасьев осмысляет ситуацию по-другому. Чтобы расшифровать смысл старинных верований и обрядов, исследователь должен решительно преодолеть тот разрыв, который существует между имеющимся образом и его первоначальным смыслом. Вместо стимулирующего этимологический поиск вслушивания, интуитивного вживания во внутреннее содержание слова или народнопоэтического образа Афанасьев предлагает перевод с метафорического языка на общепонятный, восстановление иного смысла, кардинальным образом, отличающегося от непосредственно данного.

По-разному оценивают Буслаев и Афанасьев соотношение язычества и христианства и вообще влияние христианства на народную культуру. Согласно Ф. И. Буслаеву, язычество исчерпало себя к 1Х-Хвв., и с введением христианства начался принципиально новый этап в развитии русской культуры. Ф. И. Буслаев исследует влияние христианства на славянские языки, формы взаимодействия устной и книжной словесности. Он уделяет много внимания низовой рукописной традиции, в которой исконное и заимствованное извне, языческое и христианское до неразличимости сливаются друг с другом. Он одним из первых осмысляет двоеверие как самостоятельную научную проблему.

Афанасьев же последовательно сводит все двоеверное к языческому. Он не видит в христианстве ничего принципиально нового. В построениях Афанасьева православие отсутствует и как культурный фактор, и как фактор религиозный. При чтении ПВСП можно подумать, что за сотни лет после принятия христианства русский народ не усвоил себе ничего из его учения, не воспринял ничего из его художественной традиции. Ф. И. Буслаев в этом отношении был, несомненно, и более прозорливым, и более объективным. Его наблюдения над характером переосмысления христианской сюжетики и топики в духовных стихах, над семантической трансформацией славянских языческих терминов под влиянием церковнославянского языка, над синкретическим характером низовой рукописной традиции до сих пор во многом сохраняют научный интерес.

В наследии же Афанасьева наиболее актуальны его наблюдения над судьбой языческих переживаний в народной культуре, сводки материалов о верованиях и обрядах, связанных с различными природными объектами, разыскания о народных обычаях и ритуальной символике. Ф. И. Буслаев гораздо меньше, чем Афанасьев, интересовался такими явлениями, как колдовство, образы ведуна и ведьмы, народная демонология. Ф. И. Буслаев был прежде всего исследователем народной поэзии, Афанасьев — исследователем славянской мифологии.



загрузка...