Проскрипция Антония.— Свидание Децима Брута и Октавиана.— Отступление Антония.— Новый раздор между консерваторами в Риме.— Первые несогласия между Октавианом и консерваторами.— Ошибки консервативной партии.— Приезд Антония в Ваду и соединение его с Вентидием.— Новый переход Октавиана к народной партии.— Тактика Децима Брута.— Лепид.— Антоний и армия Лепида.— Соглашение между Лепидом и Антонием.— Октавиан домогается консульства.— Попытки восстановить цезарианскую партию.— Государственный переворот, совершенный Октавианом.— Октавиан — консул.— Уничтожение амнистии.— Примирение Антония и Октавиана.— Triumviri Reipublicae Constituendae
Известия о событиях в Мутиие прибыли в Рим, кажется, 25 апреля в весьма преувеличенном виде. Сенат собрался 26-го. Под впечатлением этих известий без возражения было декретировано изгнание Антония и его сторонников, и сенаторы делали самые различные предложения. В честь Децима Брута, который, казалось, более всех содействовал победе своим упорным сопротивлением, были предложены самые необычайные декреты: пятидесятидневное молебствие, триумф и даже внесение его имени в календарь в память о дне, в который пришло известие и который случайно оказался днем рождения Брута. Общественное мнение находилось, таким образом, в большом заблуждении. Решили оказать также почести павшим на поле битвы; кто-то потребовал предоставить мутинским солдатам награды, обещанные солдатам Октавиана. Цицерон, полагавший, что не следует терять времени, предложил доверить Дециму верховное командование армией, так как Гирций умер, а Панса, раненный, остался в Бононии. Естественно, что эти предложения не были одобрены всеми: внесение имени Брута в календарь было отвергнуто, и, конечно, было отвергнуто предложение Цицерона по поводу Пансы. Но днем узнали, что в ночь с 22 на 23 апреля Панса умер. Нужно было созвать на 27-е сенат, чтобы заняться легионами и войной против Долабеллы, порученной консулам.
На этом заседании Сервилий возобновил и добился утверждения прежнего предложения Цицерона, по которому Кассию поручалось начать войну против Долабеллы с проконсульством в Сирии и высшим начальствованием над азиатскими провинциями. Решили освободить Марка Брута от обязательства держаться недалеко от Италии, предоставив ему свободу идти на помощь к Кассию, если он найдет это удобным; осудили также Вентидия, о котором накануне в радости и суматохе забыли. Италия была теперь в безопасности; таково было, по крайней мере, общее мнение, так как Антоний бежал с разбитыми и истощенными войсками. Кажется также, что для руководства войной против Антония прибегли к полумере и поставили четыре легиона Пансы под команду Децима, более старого пропретора, чем Октавиан, но последнему все же оставили начальствование над его пятью легионами. Все в Риме, впрочем, думали, что Децим Брут и Октавиан уже бросились преследовать Антония, и были убеждены, что последний через несколько дней кончит подобно Катилине. Консервативная партия снова, как в первые дни после смерти Цезаря, всем казалась госпожой республики; друзья, родственники, жена побежденного были осыпаны несправедливыми упреками, угрозами. Фульвия, которой в этот момент нужно было уплатить за купленное в долг имение, не могла бы найти ни сестерция без помощи любезного Аттика, который остался верен своей привычке давать деньги всем.
Никто в Риме не думал, что все эти оптимистические предложения нисколько не соответствуют действительности. Вопреки мнению всех римских жителей Децим Брут и Октавиан не пустились сообща преследовать Антония в самый день освобождения. Днем 22 апреля Децим Брут отправился в лагерь армии-освободительницы, чтобы приветствовать Гирция; там, узнав о смерти консула и уведомленный Октавианом относительно военного положения, он тотчас понял, что Вентидий Басс попытается присоединиться к Антонию и, избегая столкновения с их армиями, срочно перейдет Апеннины и спустится в Лигурию. Поэтому он постарался убедить Октавиана перейти со своими легионами горы и направиться по дороге в Лигурию, в то время как сам он будет преследовать Антония и постарается оттеснить его в пустынные области Апеннин. Но Октавиан осторожно пользовался своими легионами даже в то время, когда его поддерживал такой славный цезарианец, как Гирций; как же он теперь осмелится вести их вместе с одним из убийц Цезаря, чтобы окончательно уничтожить Антония и его ветеранов? Дециму не удалось убедить его в тот день, и он уже думал, не отправиться ли на следующий день ему одному, когда ночью получил письмо от Пансы, звавшего его в Бононию. Поэтому утром 23 апреля он отправился к Бононии. Узнав по дороге о смерти Пансы, он возвратился обратно, сделал свои последние распоряжения и 24-го начал со своими легионами преследовать Антония. Таким образом, Антоний имел в запасе два дня и был преследуем только одним полководцем. В этом общественное мнение, таким образом, было обмануто, но еще более тяжелым был другой обман, приготовленный самим Антонием своим римским врагам. Антоний на деле доказал им, что он не был разбит и готов погибнуть, подобно Катилине, несмотря на то что был оставлен всеми и имел с собой только ослабленные отряды. Горечь поражения и угрожающая опасность внезапно пробудили в этом человеке, бывшем столь нерешительным в последние месяцы, силу воли, и в его воображении тотчас возник поистине цезарианский проект. Чтобы достигнуть Нарбоны, он выбрал дорогу через Лигурию и решил немедленно перейти те крутые, дикие и пустынные Апеннинские горы между Дертоной и Вадой, куда хотел оттеснить его, подобно раненому оленю, Децим Брут. Двинуть армию в пустынные горы, ще можно было умереть с голоду, армию, которая если и не понесла поражения, как говорили в Риме, то, во всяком случае, очень пострадала в последних схватках, было отважным предприятием. Но человек, сражавшийся вместе с Цезарем против Верцингеторига, не поколебался выбрать эту дорогу, которая, если и была более трудной, чем дорога через малый Сан-Бернар, зато была короче ее и делала более легким и быстрым его соединение с Вентидием, которому он приказал перейти Апеннины. Двигаясь в Лигурию, он шел как раз навстречу Вентидию; он мог встретиться с ним в Ваде и укорачивал дорогу, которую его генерал должен был сделать один, т. е. самую опасную, ще и солдаты, и их вождь, чувствуя себя далеко друг от друга, легче всего могли потерять мужество.
С четырьмя легионами и бывшей еще в хорошем состоянии конницей, с отрядами солдат, которых Антоний набрал, но которые не были еще ни сформированы в легионы, ни вооружены, он прошел 22 и 23 апреля 30 миль, отделявших Мутину от Пармы. Вечером 23-го он, подобно вихрю, обрушился на Парму и отдал город солдатам, опустошившим его. 24 и 25 апреля он прошел 40 миль от Пармы до Плацентии (совр. Piacenza); 26-го он двинулся по Мульвиевой дороге к Дертоне (совр. Tortona), отстоящей приблизительно на 100 километров, куда прибыл, вероятно, 28-го, дал там однодневный отдых своим солдатам и предпринял 30 апреля восхождение на горы, отделявшие его от Vada Sabatia (совр. Vado). Децим, напротив, слишком рассчитывал на силы своей армии, которая частично состояла из новобранцев, была истощена осадой и не имела ни мулов, ни лошадей, потому что их съели во время осады. Поэтому в первые дни его движение было медленным. В это время Октавиан отправился со своей армией в Бононию, чтобы подготовить торжественное перенесение останков Гирция и Пансы.
Все это стало известно в Риме в первых числах мая, в тот момент, когда мнимая уверенность в поражении Антония повергла всех в новое замешательство. Мутинская победа — любопытное противоречие, показывающее, до чего дошло политическое разложение высших римских классов,— как раз повредила авторитету человека, которому принадлежала в этой победе главная заслуга. Цицерон понимал, что необходимо было, не теряя ни минуты, воспользоваться полным беспорядком, в котором находилась цезарианская партия, чтобы нанести ей смертельный удар, начав с уничтожения Антония. Он был полон нетерпения и досаждал сенату и сенаторам, желая помешать им уснуть в блаженной иллюзии о победе, которая была непрочна. После смерти консулов управление республикой было поручено неведомому пропретору Авлу Корнуту, другими словами — во главе республики не было никого. Во время осады Мутины опасность придала некоторую силу утомленному собранию, но теперь большинство сенаторов, согласившихся на войну скрепя сердце и желавших пребывать в обмане, что нет более поводов к беспокойству, усилиям и борьбе, не оказывало более прежнего внимания оратору филиппик и рассматривало его речи как безумную болтовню исступленного старика. Кроме того, оживали споры из-за выгод, глухое личное соперничество, мелкие личные споры. Нельзя было более принять никаких серьезных мер, потому что собрание умело всегда затягивать обсуждение и откладывать его в долгий ящик: оно одобряло только медленные средства. Цицерон не чувствовал более своей власти над сенатом, как было в прошлом месяце, и замечал, что смерть Пансы была для него самого несчастьем, ибо, несмотря на свои уловки, знаменитый консул был, по крайней мере, энергичным и благоразумным человеком.
Как только в Риме узнали, что Децим один преследует Антония, появились новые трудности. Старый раздор между сторонниками Октавиана и его врагами, утихнувший во время войны, возник вновь. Многие члены сената негодовали на Октавиана, остававшегося в бездеятельности в Бононии; родственники заговорщиков, беспокойные враги и завистники молодого человека, которых было так много, воспользовались этим недовольством, чтобы навредить ему. Два сенатора, Луций Эмилий Павел, брат Лепида, и Ливий Друз, предложили назначить Децима командующим легионами ветеранов, набранными Октавианом. Это была политика борьбы, которая, будучи проведена с энергией и умом, могла бы отнять у Октавиана любую возможность навредить. Напротив, другие, среди которых был Цицерон, понимали, что победа не была окончательной; они советовали быть благоразумными и продолжать льстить Октавиану и пользоваться им для защиты Италии. Кассий, самый умный из заговорщиков, кажется, готов был в этот момент вступить в переговоры, чтобы заключить с Октавианом соглашение. Эта политика, хоть и противоречащая первой, также могла привести к благоприятному результату, если бы имелось мужество следовать ей до конца. При всеобщей апатии сенат не мог решиться ни на ту, ни на другую политику и принял среднее решение, несшее опасности обоих предложений и не имевшее никакой выгоды. Предложение Эмилия и Ливия было найдено слишком смелым, и сенат не одобрил его, боясь, что солдаты не пожелают ему повиноваться. Но он не решился вступить и в переговоры с Октавианом, чтобы сделать из него союзника, а предоставил его самому себе, оставив его без приказа во главе легионов.
Сенат, однако, заблуждался, думая, что с помощью этой политики избавляется от всех забот, которые мог бы доставить ему Октавиан со своей армией. Через несколько дней в Риме были получены письма от Октавиана к сенату с просьбой дать его солдатам обещанные награды, т. е. не только по 2000 сестерциев, которые сенат 4 января решил дать восставшим легионам, но и по 20 000 сестерциев, обещанных Октавианом в случае победы каждому солдату не только двух оставшихся, но и всех пяти легионов. Бездеятельный вождь бесполезной армии, загнанный в маленький галльский город, не смея возмутиться против сената, который, со своей стороны, не смел давать ему приказаний, Октавиан находился тогда в Бононии в большом затруднении и не знал, что делать со своей армией. Он приготовил четыре легиона Пансы для отсылки их к Дециму и в то же время позволил Вентидию свободно перейти через Апеннины. Он хотел своей попыткой обращения к сенату показать солдатам, что заботится об их участи. Поэтому так трудно было сенату дать как утвердительный, так и отрицательный ответ. Возобновились сколь долгие, столь же и бесполезные переговоры. Наконец, те, кто не хотел ничего предоставить солдатам, и те, кто, Напротив, хотел показаться великодушным, еще раз остановились на среднем и противоречивом решении: награду получат только два восставших легиона, как определил сенат, и притом не по двадцать, а только по десять тысяч сестерциев. Решили также сообщить этот ответ легионам непосредственно через послов, чтобы показать им, что они зависят в действительности от сената, а не от Октавиана; наконец, по предложению Цицерона, не желавшего раздражать солдат, назначили комиссию из десяти членов, в том числе и его самого, для немедленной уплаты донатива и нахождения земель для раздачи четырем легионам. Два из них были, конечно, восставшие легионы; два других, которых мы не знаем, могли быть легионами ветеранов Децима Брута. Может быть, в доказательство своей заботы о ветеранах сенат в этом же заседании поручил Лепиду и Планку основать в месте слияния Роны и Соны ту колонию, которая позже стала называться Лионом. Короче говоря, сенат ответил солдатам двусмысленными решениями, которые должны были внушить подозрение полководцу, и пустыми обещаниями, которые он не был в состоянии сдержать, потому что земель в Италии, подлежащих распределению, было немного, если только не хотели покупать их по очень высокой цене, а государственное казначейство было пусто, подати богатых восточных провинций секвестровались по дороге Брутом, Кассием и Долабеллой. Цицерон с ужасом думал, что для того, чтобы сдержать данные солдатам обещания, нужно будет наложить на Италию подать (tributum), или принудительный военный налог, и что придется принуждать людей к его уплате в тот момент, когда золото и серебро стали в Италии редкостью, а кредит стал очень труден; многие люди даже в зажиточном классе были вынуждены продавать за бесценок свои дома, фермы, поля, произведения искусства и долговые претензии, чтобы добыть наличные деньги.
В то время как в Риме сенат принимал эти решения, неутомимый Антоний 30 апреля перешел через горы Лигурии. В течение шести дней он шел по дороге от Aquae Statiellae (совр. Acqui) к Ваде (совр. Vado) по диким и пустынным горам, волнуясь о том, не остановился ли Вентидий, не разбит ли он, не изменил ли ему по пути. Его участь отчасти зависела от Вентидия и успеха его миссии. 5 мая Антоний прибыл наконец в Vada Sabatia, но не нашел там Вентидия, который и не мог еще появиться там, так как ему нужно было пройти больше пятидесяти миль; вероятно, он уже получил известие об Антонии, заставившее его отправить вперед Луция с кавалерией и несколькими когортами, а самому дожидаться в Ваде, чтобы воспрепятствовать армии Децима стать между ними, если она придет в Ваду прежде Вентидия. Теперь важным вопросом было: придет ли Вентидий раньше Децима? Последний реорганизовал насколько мог во время похода свою армию и ускорил марш. 5 мая, незадолго до прибытия Антония в Ваду, Децим был в Дертоне, где получил ложное известие, распространившееся случайно или с намерением, о соединении Вентидия с Антонием в Ваде. Децим на мгновение поверил ему; он написал отчаянное письмо Цицерону, прося его немедленно прислать денег, потому что находился в очень затруднительном положении. Однако ночью он убедился, что известие ложно, и на следующий день утром приказал своей армии двинуться по направлению к Aquae Statiellae; 6, 7 и 8 мая он шел не останавливаясь и 9 мая находился от Вады на расстоянии всего 30 миль. Там он наконец получил более точные сведения об Антонии. Вентидий прибыл, вероятно, 7 мая, и Антоний мог какое-то время считать себя в безопасности. Но через несколько часов он горько разочаровался: три легиона очень устали, и когда 8 мая Антоний обратился к ним с речью, объявляя свое намерение соединиться с Лепидом, мысль, что придется сделать еще более ста миль по этим диким странам, до такой степени напугала их, что они отказались, говоря, что хотят вернуться в Италию, даже если им придется там умереть. Тогда Антоний обещал отправить их на следующий день в Поллентию (совр. Pollenzo), в то время как сам намеревался идти с войсками в Нарбонскую Галлию. Осведомленный обо всем этом, Децим Брут изменил свой маршрут и поспешно пошел на Поллентию, куда прибыл за час до авангарда Вентидия, оказав таким образом великую услугу Антонию. Увидев, что они отрезаны от Поллентии, три легиона решили опять направиться в Галлию и последовали за Антонием на расстоянии двух дней пути. В двадцатых числах мая об этом стало известно в Риме, а Цицерон все более и более утверждался в мысли обратиться к Октавиану; но враги Антония и завистники Децима обвиняли последнего в том, что он своими действиями позволил ускользнуть беглецу. Их раздражение было так сильно, что через несколько дней от Децима пришли другие письма, в которых он, подобно Цицерону, советовал проявить предусмотрительность по отношению к Октавиану и призвать в Италию Марка Брута. Такое предложение было выдвинуто в Риме в эти дни с целью успокоить волнение, причиненное известиями об Антонии; равным образом поднимался вопрос о том, чтобы призвать в Италию легион, бывший в Сардинии, и ускорить прибытие африканских легионов. Между тем стало известно, что Луций Антоний прибыл 8 мая в Forum Julii. Волнение еще более возросло, когда в конце мая возвратились послы, побывавшие в лагере Октавиана для переговоров с солдатами. Сын Цезаря оказал им очень странный прием. Их привели в лагерь и собрали солдат, последние, однако, отказались слушать послов в отсутствие Октавиана, нужно было с этим согласиться. Октавиан пришел, и послы изложили решения сената; но корпоративный дух между товарищами по оружию был так могуществен в ту эпоху, что поднялся общий протест, и те, кому предлагали вознаграждение, негодовали сильнее тех, кто был его лишен. Солдаты не удовлетворились и аграрным законом: они жаловались, что Октавиан не был избран в комиссию. Это был первый намек на то, что Октавиан может стать опасной силой. Несмотря на иллюзии, которые питали многие в Риме, нельзя было долго оставаться в бездействии. Если бы было недостаточно одной силы вещей, то Октавиан вынужден был бы действовать под давлением окружающих — старых офицеров и солдат Цезаря. Хотя они и подняли оружие против Антония, все же чувствовали к консерваторам очень давнюю и сильную ненависть и боялись, что на развалинах цезарианской партии возникнет консервативная. Многие из них старались поссорить Октавиана с Цицероном; доходили до того, что рассказывали, как Цицерон говорил о намерении его убить, и приглашали его действовать более решительно. Ему говорили, что сделавшие его пропретором консерваторы хотят избавиться от него, так как они уже делали попытку дискредитировать его, называя ребенком. Если Антоний был почти уничтожен случившимся, то Октавиану нужно было поскорее стать во главе цезарианской партии, не имевшей более вождя. Не дал ли он сам, следуя примеру Герофила, толчка к намерению отомстить за Цезаря, которое так удачно продолжал Антоний? Октавиан, приемный сын и наследник Цезаря, не был ли самым подходящим человеком, чтобы продолжить это движение? Оба консульских места были вакантны; закономерные трудности и интриги слишком многочисленных кандидатов замедляли выборы; Октавиану нужно было выступить кандидатом на консульство, представившись народу в качестве сына Цезаря и сказав, что он готов взяться для блага народа и солдат за все проекты, выполнить которые его отцу помешал заговор. В Риме еще не видывали консула в девятнадцать лет, но времена изменились. Он, конечно, будет избран и сделается, таким образом, главой цезарианской партии.
Октавиан не был нечувствителен к этим льстивым проектам; он сохранил у себя один из легионов Пансы и занимался набором двух других, но тем не менее колебался. Он отдавал себе отчет в том, что некоторые консерваторы старались отнять у него его армию, и это его беспокоило. Будет ли он в состоянии стать во главе партии Цезаря без поддержки по крайней мере кого-нибудь из наиболее могущественных правителей провинций, соседних с Италией? Он иногда спрашивал себя, нельзя ли примириться с Антонием; он хорошо обращался с пленными солдатами и отпустил на свободу некоторых из его офицеров, дав понять, что готов вступить в соглашение с Антонием. Но в Риме очень немногие думали об этом; напротив, все жаловались, что молодой человек вынужден в бездействии оставаться в Бононии, и к концу мая потеряли надежду увидеть, как Децим готовит Антонию участь Катилины. План Децима — помешать соединению Антония и Вентидия — потерпел неудачу: он не посмел двинуть свои недавно набранные легионы в дикую Лигурию. Он считал, что если беглецы будут хорошо приняты Лепидом, то надо тотчас начать войну с последним, и решился идти в Галлию на соединение с Планком через Цизальпинскую Галлию и через область, называемую теперь Пьемонтом. Планк на следующий год должен был стать консулом вместе с ним; они могли, следовательно, уже смотреть друг на друга как на товарищей и действовать с общего согласия. Он немедленно написал Планку и дал в течение некоторого времени отдых в Поллентии своей армии, страдавшей от дизентерии; затем ближе к 10 мая, повернув от Лигурии, двинулся к долине По. С этих пор не осталось сомнений, что Антоний может прийти к Лепиду без всяких помех.
Тогда в Риме стали с беспокойством относиться к намерениям Лепида. Поступит ли он с Антонием, как с врагом,— так называл он его в своих письмах? Или он уже вступил с ним в соглашение, как утверждали злые языки? Действительно, на основании поступков трудно было отгадать намерения проконсула. Когда Луций Антоний приблизился к Галлии, офицер Лепида Куллеон, охранявший границу провинции, соединился с Луцием, вместо того чтобы воспротивиться его переходу, и в то же самое время Лепид писал Планку, что решил сразиться с Антонием, и просил у него конных подкреплений. Что же думает он делать? На Планка, с другой стороны, консерваторы смотрели как на верную опору: он спустился по течению Исары (совр. Isere) до Куларопа (совр. Гренобль), построил мост, 12 мая перевел через него армию и срочно послал вперед 4 000 всадников, как только его уведомили о прибытии Луция в Forum Julii. Но в то время как все в Риме занимались Лепидом, Октавиан, понимая, что было бы опасно еще терять время, и не будучи в состоянии прийти к окончательному решению, снова начал вести двойную игру. С одной стороны, он написал Лепиду и Азинию, чтобы узнать, склонны ли они признать его вождем цезарианской партии, а с другой — писал Цицерону, советуя тому домогаться консульства и взять его в товарищи: он так молод, что позволит руководить собой во всем и поможет ему спасти республику! Это предложение очень понравилось Цицерону, но он не чувствовал в себе уже прежнего мужества и был как бы парализован отвращением и презрением, которое консерваторы все более и более проявляли к молодому человеку, а потому не осмелился прийти к окончательному решению.
При таком всеобщем смятении никто более не знал, чего хотел. Один Антоний прямо шел к своей цели. В то время как Децим Брут, подкрепленный тремя из четырех легионов Пансы, медленно направлялся через Верцеллы и Эпоредию (совр. Ivr?e) к малому Сан-Бернару, Антоний, прибыв 15 мая в Forum Julii (совр. Frejus), смело пошел по направлению к армии Лепида, состоявшей из семи старых легионов Цезаря и находившейся в Forum Voconii на расстоянии 24 миль. Приближался критический момент. Будут ли в состоянии эти легионы поднять оружие против своего прежнего генерала, который во главе их старых товарищей по оружию приходит в качестве преследуемого мстителя за смерть Цезаря просить помощи для себя и для партии; последняя требует исполнения прежних обещаний и добавляет к ним новые и притом в эпоху, когда дух солидарности в старых армиях диктатора сделался столь могущественным. Действительно, проконсул Нарбонской Галлии отчаялся в возможности сопротивляться склонности легионов к Антонию, но, будучи человеком слабым и умеренным, он хотел, чтобы к этому вынудили его солдаты, и тем самым создать другим и себе иллюзию, что он действовал против своей воли. Антоний ловко сумел воспользоваться этим тайным желанием своего товарища и, когда между 15 и 20 мая обе армии оказались на двух берегах небольшой речки Аргентей, разыграл очень странную комедию. Антоний даже не отдал приказа своим солдатам разбить лагерь, как бы подставляя себя врагу, если у того хватит мужества нанести удар; Лепид, напротив, укрепился в своем лагере, как будто его противником был новый Ганнибал. Когда Силан и Куллеон явились в лагерь, Лепид стал сурово укорять их в том, что они оказали Антонию помощь, но вместо наказания ограничился тем, что оставил их в покое — из жалости, как писал в сенат. Он постарался завязать отношения с Планком, который, получив письма от Децима, ожидал его в Кулароне, и в то же время позволил обоим лагерям общаться друг с другом через мост, построенный из судов. Он принял большое число ложных дезертиров, которые под предлогом отказа от Антония являлись интриговать в его пользу в лагере Лепида, притворявшегося, что принимает их за настоящих перебежчиков; он писал даже в сенат, что армия Антония уменьшается у него на глазах, и уверял сенат, что его легионы не изменят своему долгу. Вместе с тем он позволял офицерам, особенно Канидию и Руфрену, призывать к мятежу и не препятствовать появлению среди солдат неизвестно кем приносимых известий от Антония, которые, тайно распространяясь, возбуждали их энтузиазм.
Считая, без сомнения, что наступил удобный момент, Антоний в траурной одежде с всколоченными волосами, длинной бородой однажды отправился на берег Аргентея, в то место, где ручей был всего уже, и вступил в разговоры с солдатами Лепида, находившимися на другом берегу. Последние собрались в большую толпу, и в лагере произошло смятение, но Лепид, боясь столь явной измены, прибежал и приказал громко трубить, чтобы солдаты не могли слышать слов Антония. Переходы из лагеря в лагерь и интриги возобновились; солдаты десятого легиона прилагали все усилия, чтобы привлечь к себе своих товарищей; единственный офицер, искренне преданный делу консерваторов, Ювентий Латеренс постоянно предупреждал Лепида об опасности мятежа и советовал ему принять то те, то другие меры. Лепид притворялся, что боится, благодарил Ювентия, обещал следовать его советам, но ничего не делал. Напротив, он писал Планку, выступившему 21 мая, не разрушив моста, которым должен был воспользоваться Децим, не идти к нему на помощь; он также позволял солдатам безнаказанно устраивать демонстрации в пользу Антония даже в своем присутствии. Наконец, утром 29 мая Антоний с небольшим отрядом солдат перешел вброд ручей; тотчас же в лагере Лепида солдаты разбили палисады, вышли навстречу Антонию и с криками отнесли его к палатке Лепида; последний, находившийся еще в постели, не теряя времени, оделся и вышел, чтобы обнять Антония. Между тем среди общего смятения Латеренс убил себя на глазах солдат. На следующий день Лепид написал сенату очень краткое письмо, которое можно было бы принять за насмешку: он говорил, что сострадание взяло верх над солдатами и им самим, и выразил надежду, что ни ему, ни легионам нельзя вменить в преступление акт милосердия.
Это происшествие стало известно в Риме где-то 8 июня. Негодование и страх были огромны. Обезумевший сенат разом принял большое количество решений, которых требовали уже давно. Марк Брут и Кассий были призваны в Италию со своими войсками, были отправлены гонцы к африканским легионам, чтобы ускорить их прибытие; Секст Помпей был поставлен во главе флота с титулом praefectus classis et orae maritimae и с полномочиями, которые имел его отец в войне с пиратами; установили tributum, или принудительный налог для войны; наконец, поручили Октавиану командование легионами в войне против Антония. Но в отношении проскрипции Лепида возникло новое затруднение. Цицерон, всегда склонный к энергичным решениям, тотчас потребовал этого; Лепид, однако, имел в Риме слишком много родственников и друзей, и его теща, могущественная Сервилия, приложила для его спасения все свои усилия. Наконец, добились отсрочки решения и потеряли таким образом эффект быстрого реагирования, самый значимый во время революций. Скоро пришли лучшие известия: Планк, узнав, что произошло на берегах Аргентея, возвратился назад; Децим через Верцеллы и Эпоредию поднялся в долину Дурий (совр. Dora Bal- tea), ще коварные салассы, угрожая преградить путь, заставили его уплатить по драхме за солдата. Перейдя через малый Сен-Бернар, ему удалось в первой половине июня соединиться в Кулароне с Планком.
Но тогда разразился неожиданный скандал. Октавиан в этот критический момент совершил очень грубую ошибку: он снова обратился к соглашению с консерваторами и, думая, что в этот ужасный момент ему удастся получить от сената позволение выставить свою кандидатуру в консулы, вновь обратился к Цицерону, прося его внести это предложение. Цицерон согласился, соблазнившись мыслью опять сделаться консулом. На этот раз новый честолюбивый план Октавиана был так дурно принят и консерваторами, и всей беспристрастной публикой, что ни один магистрат не осмелился выступить в его защиту. Цицерон должен был оставить свою идею и постараться разуверить Октавиана в его замысле. Умы, уже настроенные против молодого человека, еще более раздражились: дошло до того, что утверждали, что Октавиан приказал убить Гирция в битве и отравить раненого Пансу, чтобы иметь больше шансов для достижения консульской власти. Но после того как рассеялось впечатление от этого скандала, всех одолела обычная нерешительность, и к концу июня никто уже более ничего не делал. Планк и Децим ждали Октавиана; последний, поняв, что в данный момент нельзя надеяться на консульство, писал, что немедленно отправится в путь, но с места не трогался. Антоний с помощью Лепида реорганизовывал свои легионы и оставался в Нарбонской Галлии. В Риме воображали, что Брут и Кассий придут со дня на день, но Кассий был далеко и готовился сразиться с Долабеллой. Что касается Брута, то, страдая желудком, он впал в полное физическое и моральное расслабление; он позволил руководить собой хитрому Гаю Антонию, вместо того чтобы применить к нему изданный 26 апреля декрет о проскрипции сторонников его брата; следуя коварным советам Гая, Брут выразил неудовольствие благосклонностью и любезным отношением Цицерона к Октавиану. Он продолжал утверждать, что лучше вступить в соглашение с Антонием, много также занимался проскрипцией, угрожавшей Лепиду, и писал своим друзьям в Риме, поручая им свою сестру и племянников, которые могли быть разорены этой проскрипцией. Наконец, вместо приготовлений к переправе через море и возвращению в Италию он думал организовать экспедицию против бессов. Таким образом, Цицерон был вынужден бороться против самых дорогих из своих друзей, в том числе и против Брута. 30 июня Лепид был наконец объявлен общественным врагом, но между угрозой и реальностью снова появилась отсрочка: хотели дать солдатам время получить прощение и назначили 1 сентября сроком, к которому они должны были покинуть проконсула.
Обстоятельства, однако, дошли до той точки, после которой события должны были сильно двинуться вперед, несмотря на страхи, колебания, нерешительность и все усилия, предпринимаемые для предотвращения кризиса. Антоний и Лепид не без оснований продолжали свое пребывание в Нарбонской Галлии. Заговорщики и консерваторы, несмотря на страх, добычей которого они были, отвоевали почти всю империю, господство над которой Антоний, казалось, похитил у них в предшествующих июле и августе. В Европе у них было десять легионов Децима, на которого они могли вполне положиться, пять легионов Планка и три легиона Азиния, которые, по-видимому, должны были остаться им верны. Кроме того, они завоевали Восток, где Брут набрал новых солдат, доведя число своих легионов до семи, и где Кассий со своими десятью легионами должен был скоро победить Долабеллу. Сверх того, Секст Помпей в Массалии собирал корабли из всех портов Средиземного моря; он покупал и вербовал матросов в Африке и готовил флот. Могли ли те, кто располагал всего четырнадцатью легионами, идти против столь могущественного врага? Необходимо было восстановить большую цезарианскую армию на западе и, сманив на свою сторону большее число генералов в Европе, соединиться с ними, а в случае их отказа — переманить к себе их легионы. Следовательно, нельзя было более выказывать враждебное отношение к Октавиану. К счастью, Лепид мог сделаться честным маклером этого великого политического рынка и примирить обоих соперников. Из всех троих он был самым старшим; кроме того, он был близким другом Цезаря и оставался в стороне от ссоры. Были сделаны шаги в сторону Планка и Азиния — также друзей Цезаря; в их армии были посланы лица, которые бы вносили сомнения, подозрения, распространяли обещания и старались увлечь солдат с помощью генералов, а генералов — с помощью солдат; Лепид в это же время, в первых числах июля, сделал шаги для примирения с Октавианом.
Момент был благоприятным. Октавиан только что потерпел неудачу в своих надеждах на консульство и, узнав, что не может более рассчитывать ни на консерваторов, ни на сенат, снова вспомнил о том, что был сыном Цезаря и что готовился явиться соперником Антония в качестве деятельного защитника цезарианского дела. Впрочем, его солдаты, мало-помалу охваченные цезарианским безумием, постоянно устраивали демонстрации, в которых объявляли, что никогда не будут сражаться против солдат Цезаря. Если бы Октавиан хоть немного сомневался, то солдаты быстро заставили бы его исчезнуть. Поэтому он принял предложения Лепида; держал перед своими солдатами пламенные речи, восхвалявшие его отца, и говорил, что, будучи избран консулом, заставит дать им обещанные вознаграждения. Таким способом он побудил войско послать в Рим депутатов из центурионов и солдат просить, чтобы Октавиан был избран консулом и чтобы проскрипция Антония была отменена. Посольство прибыло в Рим около 15 июля, в тот момент, когда консерваторы начали беспокоиться, не имея известий по поводу возвращения Брута в Италию, когда все более и более подозрительное поведение Октавиана совершенно дискредитировало Цицерона и когда узнали, что повсюду в Италии tributum возбудил в богатых классах сильное недовольство. Депутаты, таким образом, дошли до Рима, не встретив на своем пути никаких препятствий, и центурионы могли проникнуть в курию, где сенат, полный страха и недоверия, собрался, чтобы выслушать их. Но их дерзость была такова, что придала энергии и мужества даже этому малодушному сенату, который в гневе, наконец, отослал их обратно. Октавиан узнал об этом отказе в двадцатых числах июля и, ободренный все более и более вероятным соглашением с Антонием и Лепидом, решился на крайне смелые поступки. Когда солдаты собрались вокруг него, предлагая ему знаки консульского достоинства, он принял их, делая вид, что принужден к этому, и двинулся в путь со своими восемью легионами.
Если первые происки Лепида и Антония толкнули Октавиана принять снова вид цезарианца и демагога, то новое положение, занятое Октавианом, столь ясное и смелое, равным образом побудило Антония и Лепида приложить все усилия, чтобы привлечь к себе армии Планка и Азиния и возмутить армию Децима. Они не хотели позволить своему старому сопернику, внезапно сделавшемуся их другом, превзойти себя. Во всех армиях удвоились интриги и скрытая деятельность агентов народной партии; це- зарианский фанатизм разгорался; верность легионов, нарушенная в своем основании, заколебалась. Нужен был только повод, чтобы толкнуть события вниз по роковому склону, и этот толчок должен был дать Октавиан, начав экспедицию на Рим. Если бы ему удалось захватить город и заставить избрать себя консулом, то цезарианский фанатизм вспыхнул бы с огромной силой во всех армиях. Поэтому в Риме с приближением армии возникла большая паника. Женщин и детей отправляли на соседние виллы, запирали дома; сенат, чтобы остановить легионы, послал к ним делегатов с обещанными деньгами. 25 июля Каска, Лабеон, Скаптий и Цицерон (последний — в отчаянии от мысли, что был первым виновником могущества Октавиана) собрались для обсуждения положения в доме Сервилии, бывшей Ниобой последней революции
Рима и символизировавшей вместе со своей семьей трагическое падение римской аристократии. Ее зять в это время стоял во главе, а сын — в рядах цезарианской армии, желавшей мстить за ее близкого друга; другой сын и зять стояли во главе партии заговора. На этом собрании решили снова призвать из Италии Брута. Октавиан, однако, сумел убедить делегатов возвратиться назад, уверив их, что по дороге расположены многочисленные сикарии. Большинство из членов сената охватил тогда такой ужас, что они обратились против помпеянцев и в страхе уступили по всем пунктам. Было решено, что надо дать по двадцать тысяч сестерциев не только марсову и четвертому, но и всем легионам, что Октавиан будет участвовать в комиссии по наделу земель и что он может добиваться консульства, не будучи в Риме. Немедленно были отправлены послы сообщить все это молодому полководцу.
Но едва послы отправились, как узнали о прибытии африканских легионов в Остию; легион из Сардинии, без сомнения, прибыл в Рим заранее. Помпеянцы, родственники заговорщиков и Цицерон снова получили большое влияние на трусливое большинство и, снова испугав его, заставили уничтожить принятые решения. Было приказано набирать солдат; укрепляли город, пустились даже на поиски матери и сестры Октавиана, чтобы иметь их в качестве заложников. Поэтому едва первые делегаты сената прибыли в армию, как к ним присоединились новые, которые опровергли все сказанное и еще сильнее разозлили солдат. Тогда Октавиан послал в Рим эмиссаров, смешивавшихся с народом в тавернах, на форуме, на узких улицах народных кварталов с целью успокоить массы относительно своих намерений, дать щедрые обещания африканским легионам, бывшим прежде легионами Цезаря, и толкнуть их к мятежу. С его прибытием к стенам Рима, когда африканские и сардинский легионы уже высказались за него, согласие сделалось общим. Город сдался, вожди консервативной партии бежали, и на следующий день сын Цезаря мог вступить с эскортом в Рим. Он обнял на форуме свою мать и сестру, которых спрятали весталки, принес жертву Юпитеру Капитолийскому, принял многих сенаторов и Цицерона, которого, по-видимому, встретил довольно холодно; потом он вернулся из города в свою армию, в то время как сенат готовился к выборам консулов. 19 августа после быстро выполненных формальностей Октавиан и Квинт Педий были избраны консулами. Тогда произошло то, чего консерваторы боялись уже целый год. Заставив куриатные комиции утвердить свое усыновление, уплатив государственными деньгами солдатам часть донатива и народу — часть завещанных Цезарем денег, Октавиан совершил то, что Антоний осмелился сделать лишь наполовину: он заставил Квинта Педия предложить, а комиции — утвердить закон, предававший всех виновников смерти Цезаря и всех их соучастников особому трибуналу для присуждения к interdictio aqua et igni и конфискации имущества. По велению капризной судьбы еще раз одна партия вознеслась, чтобы унизить другую: амнистия 17 марта 44 года, политический chef-d'oeuvre Цицерона, была уничтожена; Герофил, неизвестный ветеринар Великой Греции, первым поднявший простой народ на месть за убитого диктатора, одержал полную победу. В несколько дней друзья Октавиана, привлеченные тем, что к обвинителю должно было перейти имущество обвиненного, набросились на заговорщиков как на добычу, и каждый из них взял на себя обвинение того или другого лица. Они все скоро были объявлены виновниками вследствие неявки в суд. Не было сделано исключения ни для Каски, бывшего трибуном, ни для Брута, сражавшегося тоща против бессов, ни для Кассия, обвинителем которого был Агриппа, ни для Децима, который, соединившись с Планком, ожидал помощи от Октавиана, чтобы поразить Антония, ни для Секста Помпея, который никак не участвовал в убийстве Цезаря, но который (что было еще более тяжким преступлением) получил те же чрезвычайные полномочия, что и его отец в войне с пиратами. Цезарианская партия с Октавианом во главе армии из одиннадцати легионов и с четырнадцатью легионами Лепида и Антония в Нарбонской Галлии стала господствующей в Риме и Италии.
Результаты этого успеха не заставили долго ждать. Солдаты Азиния Поллиона уже колебались, сам он лично был расположен к Октавиану из признательности к Цезарю; впрочем, один в глубине Испании с тремя легионами, он был совершенно бессилен и кончил тем, что в сентябре разделил свои легионы между Антонием и Лепидом, дав первому два легиона, а второму — один. Оставались две армии: Брута и Планка. Но Планк, который из страха потерять консульство на будущий год до сих пор оставался верен сенату, не мог не покинуть Децима Брута после его осуждения, если не хотел поссориться разом с Антонием, Лепидом, Октавианом и Азинием. Децим и он имели только пятнадцать легионов, тогда как все прочие имели двадцать восемь; мог ли он продолжать борьбу при столь неравных условиях? Поэтому Планк последовал примеру Азиния. Из его пяти легионов три были взяты Антонием и два — Лепидом. Децим, покинутый Планком и осужденный, сделал попытку пройти сухим путем со своей армией в Македонию на соединение с Брутом, но обещания, принесшие уже успех в стольких армиях, пример своеобразного цезарианского безумия, охватившего войска, увлек вместе с другими и легионы Децима, напуганные предстоящим длинннным и трудным походом. По дороге солдаты, один за другим, маленькими группами, по когортам, стали покидать Децима и переходить к Антонию и Октавиану. Армия кончила тем, что разбежалась; четыре старых легиона, самых лучших, двинулись на соединение с Антонием и Лепидом, шесть других — с Октавианом. Покинутый Децим, блуждавший с эскортом в несколько человек, был захвачен в Альпах вождем варваров и по приказу Антония, которому Децим, однако, спас жизнь во время заговора, осужден на смерть. Таким образом, консервативная партия потеряла на Западе свою последнюю армию и последнего генерала; были окончательно потеряны Италия и европейские провинции; положение могло быть изменено только в том случае, если бы между вождями новой цезарианской революции возник раздор.
Но и эта надежда, которую питал кое-кто, скоро утихла. Вещь более сильная, чем воля или личные капризы,— армии Брута и Кассия — заставляла этих вождей хранить согласие. Кассий, победивший в июне в Лаодикее Долабеллу, который был убит, взял два его легиона и присоединил их к своим двенадцати. Брут и Кассий со своими девятнадцатью легионами теперь господствовали на Востоке, т. е. в самой богатой части империи. В течение всего сентября Лепид, Антоний и Октавиан обменивались письмами, и мало-помалу проект соглашения между ними прояснился в своих главных чертах. Они условились на время восстановить диктатуру Цезаря, которую должны были разделить между собой, заставив назначить себя triumviri reipublicae constituendae со всеми полномочиями, бывшими в руках Цезаря в последние годы. Но, несмотря на то что соглашение в общих чертах было легким, им прежде всего нужно было взаимно успокоить друг друга, дав залог мира; кроме того, имелось большое число второстепенных, но важных вопросов, требовавших разрешения, и для этого были необходимы личные встречи. Сделать это было очень трудно, ибо Октавиан и Антоний не доверяли друг другу. Где и как могли встретиться оба соперника? Сближение, однако, началось. Октавиан выступил из Рима со своими одиннадцатью легионами, говоря, что идет сражаться с Антонием и Лепидом по приказу сената. Лепид и Антоний, оставив в Трансальпийской Галлии Вария Котилу с пятью легионами, с семнадцатью легионами и десятью тысячами всадников спустились в Италию. В то время как они двинулись вперед, Октавиан внес через Квинта Педия и заставил сенат утвердить закон, по которому уничтожалась проскрипция Антония и Лепида. Это давало им значительную гарантию. Однако все же было трудно устроить встречу, при которой не оставалось бы места ни для подозрений, ни для страха. Наконец, было условлено, что встреча произойдет недалеко от Эмилиевой дороги и Бононии, на небольшом острове при слиянии Рена и Лавиния, который в эту эпоху несомненно впадал не в современный Samoggia, а в
Рен. Этот небольшой остров с берегами был связан двумя мостами. Все три вождя могли отправиться на остров, оставив своих солдат по ту сторону мостов, и вступить в переговоры на глазах легионов без всякого насилия или неожиданности. К концу октября обе армии стояли друг против друга на противоположных берегах реки; они расположились лагерями на известном расстоянии, на острове (или полуострове) поставили палатку, и однажды утром Октавиан с одной, Лепид и Антоний — с другой стороны приблизились с эскортом к двум мостам, ведшим на этот миниатюрный континент. Лепид вошел туда первым и в полном одиночестве, осмотрел, нет ли чего-нибудь подозрительного, а потом сделал знак Октавиану и Антонию. Они приблизились, поздоровались, тщательно обыскали друг друга, чтобы удостовериться, что у них нет оружия, потом вслед за Лепидом вошли в палатку.