загрузка...
 
XVII. Брак Клеопатры и Антония.
Повернутись до змісту

XVII. Брак Клеопатры и Антония.

План парфянской войны.— Антоний решает жениться на Клеопатре.— Октавиан готовит окончательную кампанию против Секста Помпея.— Брак Антония и Клеопатры.— Общественное мнение в Италии.— Первые эподы Горация.

Тем временем, приблизительно в июле 37 года, Иерусалим оказался во власти Ирода и Созия и конец этой войны изменил положение дел, сделав отчасти бесполезным трудное тарентское соглашение. Осаждавшая город армия оказалась свободной, и Антоний, уже переложивший на своего товарища часть издержек по флоту, смог счастливо сэкономить на жалованьи и провианте для двадцати одной тысячи солдат Октавиана, в которых он больше не нуждался для выполнения плана Цезаря; этот план являлся более масштабным аналогом неосуществленного в свое время совета, данного в 55 году Крассу царем Армении. Для завоевания Парфии было необходимо разгромить парфянскую армию, особенно ее знаменитую кавалерию, специально обученную увлекать врага вдаль от его операционных баз, останавливать его, нападать на него с фронта, тыла и флангов, избегая решительных столкновений. Как можно было противостоять такой тактике? Как вынудить парфян принять тактику регулярного сражения вблизи операционных баз в благоприятном месте и в благоприятный момент? Нужно ли было идти по пути Красса, угрожая Селевкии? Потеря на некоторое время городов Месопотамии не имела особого значения для парфян; что до угрозы Селевкии, то она была так далека от Евфрата, что на своем пути римская армия предоставляла врагу все возможности применить с успехом свою тактику, как доказало поражение Красса. Цезарь поэтому принял решение вторгнуться в Парфию по более длинной, но и более безопасной дороге, не с востока, а с севера; собрать в малой Армении на современном Эрзурумском плато до 100 000 легионариев и вспомогательных восточных войск, большие запасы провианта и огромное количество осадных орудий. Отсюда, пройдя через богатые, населенные и дружественные римлянам страны, дойти до Аракса, являвшегося границей крупного вассального парфянского государства Мидии Атропатены, и идти на столицу Мидии, отстоявшую от границы всего в 400 километрах. Если парфяне явятся на помощь своему вассальному царю, римская армия даст врагу решительное сражение в благоприятном для себя месте с прикрытым тылом; если же парфяне предоставят царя его судьбе, то Мидия будет первым шагом к завоеванию, операционной базой, откуда римская армия вторгнется в Парфию. Для того чтобы Антоний чувствовал в себе решимость выполнить столь великое предприятие, ему необходимо сократить степень удовольствий, как считают его биографы, а для такого количества солдат, поставленных им в строй, для обеспечения их продовольствием, сооружения многочисленных осадных машин нужны были громадные суммы. Антоний должен был наконец убедиться, что все использованные им для их добывания средства недостаточны. Ни новые, посаженные Антонием в 39 году на Востоке властители, ни квесторы, примешивавшие все большие количества меди и железа к серебру для чеканки положенных легионам денариев, ни малые экспедиции или набеги, совершаемые то одной частью армии, то другой, не были достаточны для добывания всего, в чем нуждался Антоний. Вот почему примерно в это время Антоний поручил Канидию вести шесть легионов на Кавказ для войны с иверами и албанцами, содержать легионы за счет этих варваров и провести с ними зиму недалеко от Эрзурумского плато, где весной должна была собраться вся армия.

Для выполнения великого плана Цезаря, призванного сделать Антония господином империи, у него не хватало не людей, а денег. Октавиан, имевший еще меньше денег, чем он, не мог быть полезен Антонию, и последний тем более должен был негодовать на недоверие и двуличие, вносимые его товарищем в их отношения, и страдать от нанесенного ему деверем в Таренте оскорбления, принуждая его просить о соглашении, которое было гораздо выгоднее для Октавиана, чем для него. Поэтому-то за короткий переезд от Тарента до Коркиры (совр. Корфу) Антоний решил, что наступил наконец момент принять сделанное ему Клеопатрой предложение и путем брака стать царем Египта. Человек, которого античные историки представляют героем долгого любовного романа, только что провел, не погибнув, вдали от Клеопатры три года и возвращался теперь к ней, царице единственной восточной страны, еще не разоренной гражданскими войнами, в тот момент, когда для своего предприятия он так нуждался в деньгах, что был вынужден уступить товарищу часть своего флота. Это соображение дает нам право задать вопрос: не был ли этот знаменитый роман изобретен с целью скрыть гораздо более серьезную борьбу политических интересов? Женитьбой на Клеопатре Антоний хотел не удовлетворить свою романтическую страсть к египетской царице, а только присоединить Египет к другим управляемым им странам и свободно черпать из сокровищницы Лагидов деньги для содержания своей армии и выполнения великой идеи, унаследованной от Цезаря. Этот поступок, как и вся политика Антония, объясним только стремлением к завоеванию Парфии.

К несчастью, династический брак, к которому прибег на этот раз Антоний, не мог быть примирен с римской конституцией и званием проконсула, при всех изменениях, которые они претерпели за столетие политических переворотов. Жениться на Клеопатре в этот момент означало сделать очень важный даже для той смутной эпохи революционный шаг, низвергавший самые древние традиции римской политики; тем более сделать его внезапно, без предварительной подготовки, как будто бы дело шло о пустяках, издеваясь над предубеждением масс и традициями, устремляясь к неизвестному с безрассудством, которое мог оправдать только полный успех. Люди более великие, чем Антоний, может быть, сам Цезарь, поколебались бы. Антоний, напротив, приехав в Коркиру, отослал в Италию Октавию и ее детей и отправил Фонтея Капитона в Александрию, чтобы пригласить Клеопатру прибыть к нему в Сирию. Его темперамент выдающегося, не очень уравновешенного человека, необычайное счастье, улыбавшееся ему в эти последние годы, полный беспорядок той эпохи, когда так легко было смешать реальное с невозможным, экстравагантность и острый ум заставили его столь внезапно принять решение, от которого должна была зависеть его дальнейшая участь.

В Италии тем временем в эти последние месяцы 37 года Октавиан выполнял условия тарентского соглашения; он добился утверждения комициями закона, продлевавшего власть триумвиров до 1 января 32 года, и деятельно ускорял свои приготовления для войны с Секстом, которая была окончательно решена на следующий год. Общественное мнение, конечно, было все еще враждебно этому проекту; несмотря ни на что, продолжали проявлять уважение к старому Помпею, с готовностью рассматривали поражения 38 года как мщение богов и как знак их покровительства, оказываемого последнему потомку знатной и несчастной фамилии. Октавиан, ум и воля которого укреплялись с годами и опытностью, становился менее жестоким и более уравновешенным, по мере того как все более подпадал под благотворное влияние Ливии, своего учителя Дидима Арея и наиболее осторожных из своих друзей; он боялся слишком будоражить общественное мнение и, может быть, если бы мог, дал ему удовлетворение. Но как можно было разрушить популярность столь опасного для сына Цезаря имени Помпея, не уничтожив Секста? Вопреки своему горячему желанию завоевать симпатии масс Октавиан был вынужден еще раз оскорбить общественное мнение этой непопулярной войной. Масштабность его приготовлений показывала, что на этот раз он хотел оправдать свое упорство, столь противное желаниям нации, быстрым, блестящим и окончательным успехом; он слишком хорошо понимал, что такой успех был единственным средством снова приобрести расположение публики, в то время как новая неудача могла быть для него роковой. Действительно, он намеревался призвать к себе на помощь Лепида с его кораблями и шестнадцатью легионами, которыми тот располагал; он приказал достроить флот и порт, за этими работами наблюдал Аг- риппа; возможно, он изучил историю 1-й Пунической войны, во время которой нападение на Сицилию было произведено и с суши, и с моря, а также разработал план войны, рассчитанный на уничтожение новых карфагенян. Наибольшее, какое только возможно, число легионов должно было сосредоточиться на крайней оконечности Италии, чтобы переправиться в Сицилию; затем одновременно Лепид должен был двинуться из Африки, Агриппа со своим новым флотом из Путеол, а Статилий Тавр с кораблями Антония — из Тарента. Этот Статилий Тавр был homo novus, один их тех многочисленных молодых людей неизвестного происхождения, которым удалось вступить в клиентеллу Антония; он отличился так, что был поставлен последним во главе оставленного им в Италии флота.

Таким образом, к концу осени 37 года, когда прекращались мореплавание и обмен известиями между двумя частями римского мира, Антоний в Сирии и Октавиан в Италии были совсем готовы. Антоний, ожидая Клеопатру, деятельно готовил на будущий год свою кампанию; он отправил азиатским царям приказ собрать на Армянском плоскогорье на следующую зиму людей, запасы и провиант; по неизвестным нам соображениям он заместил на понтийском троне Дария Полемоном; он поспешно завязал политическую интригу,— нити которой дал ему в руки случай,— чтобы приобрести себе сторонников даже среди парфянской аристократии, недовольной новым царем Фраатом, который наследовал Ороду, отрекшемуся от престола вследствие причиненной ему смертью Пакора печали. Со своей стороны Октавиану удалось (мы не знаем, с помощью каких обещаний) добиться от Лепида исполнения своей просьбы. Энергично и заботливо он готовил свою экспедицию, пытался поднять Африку и Европу против Сицилии, старался ободрить солдат, упавших духом вследствие предшествующих поражений и всеобщего неодобрения, убеждая их, что эта война необходима, чтобы окончательно отомстить за Цезаря и быть в состоянии выполнить то, в чем он уже восемь лет видит священный долг сына. Но его, по-видимому, преследовала особенная неудача. В эту зиму среди экипажа флота, оставленного Антонием в Таренте, разразилась такая сильная эпидемия, что не хватило людей для двадцати пяти кораблей и ими нельзя было воспользоваться. Кроме того, Менодор, нашедший в Риме своих старых сотоварищей по рабству в доме великого Помпея среди многочисленных вольноотпущенников, оставшихся верными памяти своего знаменитого благодетеля, встретил такие сильные упреки за свою измену, что изменил вторично и бежал в Сицилию к своему прежнему господину.

Поглощенный такими заботами, Октавиан не подозревал, что после стольких революций в Италии на Востоке этой зимой 37— 36 годов произошла столь же важная революция, хотя и без крови и убийств, а путем простого брака. В начале 36 года Клеопатра и Антоний отпраздновали в Антиохии с большой торжественностью свой брак. Антоний в качестве свадебного подарка и компенсации за заимствования из александрийского казначейства отдал царице некоторую часть древнего египетского царства, выделив ее из областей вассальных царей, а также из римских провинций — Кипр, часть финикийского берега, богатые пальмовые плантации Иерихона и некоторые очень доходные, так как они были покрыты лесом, области Киликии и Крита. Клеопатра, со своей стороны, следуя примеру египетских царей, при заключении нового брака начала новую эру и стала считать годы своего царствования начиная с 1 сентября 37 года. Хотя брак был отпразднован со всеми обычными церемониями династических египетских браков, новая царская чета не шла ни в какое сравнение с ее предшественницами на египетском троне. Действительно, если Антоний, заключая этот династический брак, согласился соединить титул мужа царицы со своим проконсульским званием, то он, разумеется, не отказался от той выгоды, какой была для него возможность повсюду являться в качестве римского проконсула, ибо этот титул был гораздо более грозным, чем титул египетского царя. Таким образом, не остерегаясь противоречий, в какие впадал, он приказал чеканить на египетских монетах свое изображение вместе с изображением Клеопатры. Он не уведомил римский сенат о своем браке, не развелся с Октавией — матроной, на которой он женился по священным обрядам латинской моногамии и которая нежно воспитывала в Риме его детей; он хотел, подобно восточным царям, присвоить себе право иметь нескольких законных жен — право, которое, как говорили, думал заставить дать себе сам Цезарь. В действительности Антоний и Клеопатра желали этого странного брака по личным мотивам; каждый намеревался воспользоваться другим для своих целей, давая взамен как можно меньше. Клеопатра хотела увеличить египетское царство и без труда уничтожить внутреннюю оппозицию в стране, Антоний стремился получить средства для своей парфянской кампании. Это было началом союза, а вместе с тем и началом борьбы между Антонием и Клеопатрой, ибо речь шла о том, кому быть орудием и жертвой другого. Клеопатра, которая, конечно, с самого начала желала развода Антония с Октавией и противилась экспедиции в Парфию, сперва притворно склонилась перед желаниями Антония, но тотчас же после брака выдвинула новые требования: она просила его подарить ей новые владения, начала вести интриги против Ирода с целью низложить его и самой получить Иудею, а также желала Аравии, Тира и Сидона. Но Антоний, который еще умел сопротивляться чарам хитрой египтянки, не дал ей ничего; он даже посоветовал ей не вмешиваться в дела вассальных государств и ускорил свои приготовления.

Октавиан, узнав в начале 36 года об этом странном политическом браке, без сомнения, должен был быть им очень недоволен. Его заботило не оскорбление, нанесенное его сестре, а возрастающее могущество, которое этот брак мог принести его зятю. Присоединив к своим провинциям богатый Египет, Антоний в случае удачи своей парфянской экспедиции должен был сделаться несравненно могущественнее его и всякого другого. Но сейчас Октавиан не мог предпринять против этого ничего иного, кроме ускорения сицилийской войны, с тем чтобы она была закончена раньше возвращения Антония из Парфии. Италия, напротив, нисколько не была возмущена этим браком, хотя он был новым шагом к отделению восточных провинций от западных и должен был разорить метрополию. Нация была одновременно недовольной и унылой; приступ бешенства, всколыхнувший в 39 году Рим, не мог повториться; разрушающий все связи эгоизм не переставал делать успехи; вне господствовавших политических котерий общество, т. е. остатки прежних классов и образующиеся новые классы, были охвачены хроническим, но неопределенным недовольством против всего существующего строя, пустой и необоснованной симпатией к далекому Сексту и сожалением о прошлых временах, когда, как думали, были лучше не только нравы, но и политические учреждения. Достаточные для установления известного согласия и морального единства среди удаленного от власти большинства эти чувства не были, однако, достаточно прочными, чтобы обманывать вождей политических котерий, страшившихся только восстаний и взрывов народного бешенства. Октавиан мог, таким образом, несмотря на непопулярность войны, подготовить свою окончательную победу над Секстом, а Антоний своим странным браком, против которого никто не протестовал в Риме ни в сенате, ни в комициях, мог разделить империю.

Вся Италия находилась в каком-то бессильном расслаблении, которое очень ясно представлено для нас в нерешительном и почти неудачном выступлении Горация. В то время как Вергилий, сын крестьянина, столь же смелый и настойчивый в своем поэтическом труде, сколь были настойчивы и смелы его предки в своих работах, продолжал свои георгики, обращаясь за материалом к многим сочинениям и постоянно переделывая стихи, чтобы довести их до совершенства, всегда колеблющийся, робкий и смущавшийся Гораций рискнул тогда обратиться к архилоховским размерам, ямбам, но только для того, чтобы переложить в стихи кое-какие воспоминания о гражданской войне, напасть на врага Вергилия, рассказать о галантной интрижке, которой было уже три года, или описать некоторые непристойные и комические сюжеты, которые так сочетались с античной грубостью нравов, например любовь старух. Он написал на этот сюжет даже два эпода, столь непристойных, что хуже их нет ничего во всей истории литературы. Чтобы сделать их интереснее, он приписал себе порочные поступки, нередкие в ту эпоху, но которые, может быть, и не были совершены им самим, хотя он это и утверждает. По точности и силе форма этих эподов очень красива и свидетельствует уже о том совершенном искусстве располагать языком и стилем, все сказать и все обрисовать в немногих словах, в котором Гораций превосходил всех поэтов древности. Содержание всех этих стихотворений было, однако, еще очень бедно, как и содержание новых, написанных им тогда сатир, в которых он описывает другое воспоминание о гражданской войне, на этот раз комическое, или передает несчастное приключение со знаменитой колдуньей Канидией, или жалуется на то, как ему завидуют и докучают вследствие его дружбы с Меценатом. Наконец, он вновь написал нечто в защиту своих сатир в ответ тем, кто обвинял его в оскорблении личности, давая знать, что его одобряют Вергилий, Плотий, Варий, Меценат, Поллион, Мессала. Даже если бы на него ополчились вместо неизвестных личностей все могущественные люди партии Октавиана, спрашивается, стал ли бы кто другой, кроме него, так оправдываться перед публикой? Один раз он произвел небольшое вторжение в политику, устремив свои ямбы против вольноотпущенника, сделавшегося военным трибуном в армии Октавиана; он забыл, что сам незадолго перед тем написал сатиру, в которой хвалился, что был сыном вольноотпущенника. В действительности Гораций не умел еще ориентироваться в том брожении умов, в том всеобщем колебании, которое позволяло имевшим власть дерзать на все за собственный риск и страх. Можно было предпринимать самые смелые вещи, но горе тому, кому предприятие не удастся!

 



загрузка...