загрузка...
 
XXIII. Восстановление республики.
Повернутись до змісту

XXIII. Восстановление республики.

Желание Октавиана удалиться в частную жизнь.— Монархия и республика.— Возвращение к республиканским традициям.— Невозможность монархии в Риме.— Трудности в организации правительства.— Реформы, проведенные Октавианом в 28 году.— Основная мысль политической реформы Октавиана.— Октавиан — единый президент республики.— Август.— Восстановление республики.— Август не продолжатель, а прямая противоположность Цезаря.

Октавиан в этот момент, напротив, думал вернуться в частную жизнь, взяв за пример не Цезаря, а Суллу. В этом уверяет нас древний, довольно серьезный писатель, и я не вижу никакого основания отвергнуть его свидетельство.

Немедленно по возвращении в Италию Октавиан начал расходовать сокровища Клеопатры. С замечательной энергией он уничтожил все долговые претензии государства, т. е. не только недоимки в податях, но даже частные долговые претензии всадников, проскрибированных в 43 году, которые конфискованы были государством. Он дал, наконец, законную силу кассации долгов, уже произошедшей в действительности, погасил все свои долги и долги республики; он начал с уплаты муниципиям за земли, купленные в прошлом году, распределив им звонкой монетой более трехсот миллионов сестерциев; он дал по 400 сестерциев каждому плебею, которых было более 250 000 человек, и по тысяче сестерциев каждому из 120 000 ветеранов, для которых основал колонии. В этом числе было 6 или 7 тысяч ветеранов Цезаря, отпущенных после битвы при Филиппах, 20 000 легионариев, отосланных домой после сицилийской войны, и 90 000 солдат из тридцати семи легионов его и Антония, которых он недавно распустил, решившись ограничить имперскую армию двадцатью тремя легионами. Он мог, таким образом, спасти Италию от так долго угрожавшего ей банкротства, пустив в оборот новые деньги и понизив этим процент. Но Октавиан прекрасно знал, что на будущем главе государства лежит еще более тяжелая задача, чем спасение нации от банкротства. Ему необходимо было организовать правительство, способное поддержать в Италии и во всех провинциях порядок, мир и благоденствие. Справляемые в честь него празднества и власть, которую хотели ему дать, означали только всеобщее стремление Италии к прочному и мудрому правительству, творцом которого общество считало Октавиана. Какого бы мнения не было в данный момент общество о его энергии и способностях, все же вполне понятно, возможно, и допустимо, что Октавиан колебался перед этой задачей и даже боялся ее. Если бы он был, подобно Цезарю и Александру, человеком дела, он мог бы в этот момент иметь самые обширные честолюбивые замыслы, рассматривая уже приобретенное могущество, славу и величие только как начало карьеры, которая должна была удивить весь мир. Но Октавиан был уравновешенным, больше похожим на Брута или Цицерона, чем на Цезаря, холодным, благоразумным и расчетливым; его не волновали неумеренное честолюбие или слишком большая жажда удовольствий; он был терпеливым работником, осторожным администратором, сила которого состояла больше в тонкости, ясности и точности его ума, чем в величии воображения или энергии честолюбия. Его здоровье сделалось столь слабым, что он не мог перенести усталости, вызванной дававшимися в честь его побед праздниками, и неоднократно заболевал во время их проведения. Преждевременно состарившийся в свои тридцать пять лет, болезненный, нервный, пресыщенный богатством, славой и могуществом, Октавиан видел, что ему предлагают власть, требующую крепкого здоровья, большой энергии и почти безграничной веры в себя.

Почему же ему не пришла в голову мысль отказаться от этой власти, поскольку задача была в высшей степени сложной? Современные историки могут упрощать ее, как им угодно, говоря, что республика была мертва и что после Акции империя неизбежно должна была подпасть под власть одного господина, который управлял бы ею по своему желанию. Но Октавиан, которому предстояло разрешить трудные задачи, видел их решение лучше, чем историки двадцатого века. Организация верховной власти, без сомнения, является одним из наиболее трудных вопросов, возникающих перед каждым правительством; но проблема вовсе не в этом, ибо как глава республики, так и абсолютный монарх не могут управлять государством единолично: они нуждаются в сотрудниках, представителях, агентах и чиновниках. Рядом с проблемой верховной власти всегда стоит тесно связанный с ней и не менее важный вопрос о средствах, которые нужно применять для управления. Таким образом, даже если бы Октавиану дали диктатуру, всю полноту власти, авторитет и титул даря, то и тогда разрешили бы только половину сложной политической задачи, стоявшей в этот момент перед Римом. Оставалось еще определить: управлять ли империей, как в восточных монархиях преемников Александра, с помощью бюрократии, набираемой главой государства по своему желанию из представителей всех классов общества и всех наций, или же продолжать управлять государством по установленным древними законами правилам, при помощи избираемых в Риме комициями республиканских магистратов и сената из римских граждан, или, наконец, нужно сделать что-то среднее между обеими системами. Монархический образ правления обозначал бы не только утверждение в Риме династии, но и образование космополитической бюрократии, открытие монархом правительственной карьеры для умных и энергичных людей из всей империи без различия национальности и расы, конец политической монополии, которой до тех пор пользовалась в Риме сенаторская аристократия и многочисленная толпа всадников и среднего класса, имевшая голос в комициях. Юлий Цезарь в последние годы своей жизни пробовал ввести в Риме принцип космополитической бюрократии, доверяя многие должности своим рабам или вольноотпущенникам; триумвиры и Секст Помпей делали то же во время гражданских войн, но возможно ли, полезно ли было продолжать развивать теперь эту систему? Не нужно ли было вернуться к великим римским традициям?

Такова была стоявшая перед Римом проблема, и она была так трудна, что Октавиан был бы безумцем, если бы не трепетал перед ней. Триумвират, бывший всегда насильственным и слабым правительством, вынужден был в критические минуты увеличивать число сенаторов и магистратов, раздавая почести римской знати, среднему классу, всей Италии, так что если во время гражданских войн вырезали часть старой, исторической римской аристократии, то вместо нее образовывалась новая, гораздо более многочисленная олигархия сенаторов, бывших квесторов, преторов и консулов, составленная по большей части из людей незнатных, невежественных, неавторитетных и бедных, которые, не имея славы и достоинств старой знати, тем не менее, подобно последней, пользовались правами и привилегиями положения, в котором они неожиданно оказались. Конечно, в этой олигархии выскочек находились все эгоисты, ослаблявшие целое столетие правящие классы общества всеми средствами, начиная с безбрачия и кончая отвращением к бесплатным общественным должностям. Люди, готовые бесплатно трудиться на благо государства, были весьма малочисленны; никто особенно не хотел занимать такой должности, как должность эдила, где можно было только тратить деньги без всякой выгоды. Но если патриотизм и самоотвержение стали редкостью, то, напротив, желание сохранить почести и выгоды власти было велико и упорно. В центре республики возникла, таким образом, случайная олигархия, созданная революцией, очень многочисленная и обширная котерия из прежних центурионов, сделавшихся сенаторами; от нее нельзя было ни избавиться, ни тем более получить серьезной работы, как это доказала предпринятая в начале 28 года попытка Октавиана очистить сенат путем удаления наиболее недостойных членов. Мера эта была необходима; Октавиан, приказавший в качестве консула произвести ценз после сорокадвухлетнего перерыва, хотел воспользоваться этим удобным случаем и составил список приблизительно в 200 сенаторов. Но, не желая подвергать их позору быть изгнанными из сената, он предложил им самим сложить с себя это звание, добровольно не приходить более в сенат и отказаться от прерогатив их сословия. Это было бесполезно. Только шестьдесят человек дали свое согласие, а сто сорок ожидали, чтобы их выгнали. Однако всякий раз, когда дело шло о важном, но убыточном общественном деле, сенат не пропускал случая предоставить его Октавиану, которому поручил даже восстановление восьмидесяти двух римских храмов, полуразрушившихся от небрежностей, допущенных во время гражданских войн.

Трудностей, возникших от эгоистических интересов и честолюбивых стремлений революционной олигархии, было еще мало по сравнению с теми, которые возникали от движения общественного мнения, возбужденного в пользу старых римских традиций. Это движение, возбуждавшее национальную гордость, расовое высокомерие, преклонение перед прошлым, не только сделало бы невозможным для будущего правительства выбор своих агентов вне маленькой олигархии римских граждан, но и принудило бы выбирать их преимущественно из среды старой римской аристократии. За революцией, старавшейся разрушить аристократию огнем и мечом, во всех классах, особенно в средних и интеллигентных, последовала быстрая перемена мнения в пользу исторической знати как единственного класса, способного управлять государством. Самый важный документ этой перемены мы имеем в обширной истории Рима, которую начал писать в эту эпоху молодой падуанец Тит Ливий с целью в традиционном виде летописи, оживленной изяществом и силой литературного искусства, прославить древнее аристократическое управление, древнюю дипломатию и древнюю мудрость. Он не только доказывал, что аристократия создала величие Рима, но энергично защищал память вождей, павших в великой борьбе против демократической партии, особенно память Помпея, и очень строго судил о самом Цезаре. Великий писатель, друг Августа, находившийся в тесных отношениях с наиболее выдающимися лицами революционной олигархии, не мог бы написать римскую историю в таком духе, если бы эти идеи не были очень распространенными во всех политически влиятельных классах и даже среди лиц, окружавших того, кто только что сделался главой государства. Впрочем, ничего не было естественнее этой перемены в обществе, которое с отвращением относилось к страшному беспорядку, царившему в римском мире и было обеспокоено симптомами возрастающей слабости, самым тяжелым из которых был Акций. Историки лучше бы поняли конец гражданских войн и конституционную реформу Августа, если бы, вместо того чтобы смотреть на нее как на непонятное безумие, яснее дали себе отчет в страстном, почти религиозном преклонении, которое Италия всегда проявляла перед римской аристократией. Действительно, политическая система, упорно поддерживаемая Италией в течение двух столетий, была абсурдом. Собранная в Риме кучка аристократов не могла хорошо управлять такой обширной империей. Недостатки этой системы были огромны, и они становились все более явными по мере роста империи и раздора среди аристократии. Орудие было слишком мало для той функции, которую оно должно было выполнять, а гражданские войны еще более ослабили его механизм. Почему же тогда эта система держалась так долго, несмотря на все пороки, подкупность, ужасные раздоры среди аристократии? В полтораста лет, предшествовавших Акцию, среди ужасной борьбы за верховную власть, завязавшейся между средиземноморскими государствами, Италия поняла,— и в этом была главная причина ее успеха,— что хорошая администрация, внутренний мир, порядок, правосудие, те блага, которых все в праве требовать от государства в обычное время, в этот момент были несущественны; что тогда нужно было иметь правительство очень сильное в области войны и дипломатии, способное защитить и развивать среди страшного кризиса политические и экономические интересы Рима. В продолжение более столетия римская аристократия, истощая всю свою интеллектуальную, моральную и экономическую энергию, поставляла империи генералов, офицеров, дипломатов, в которых та нуждалась; ей удалось, несмотря на все свои ошибки и частичные неудачи, одержать верх в этой борьбе, и, таким образом, она сохранила власть, несмотря на свои бесчисленные пороки, отвратительную подкупность, жестокие раздоры. Постепенно армия, иностранная политика и аристократия сделались неотделимыми друг от друга в глазах италийской массы, которая даже не представляла себе, чтобы высшее военное командование и высшие государственные магистратуры могли бы быть даны гражданам, не принадлежавшим к знати. То, что мы называем теперь демократическим чувством, было почти не известно в Риме; средние и низшие классы, вместо того чтобы стремиться к высшим политическим должностям, напротив, всегда искали в борьбе обеспечения за собой экономических выгод; они были до такой степени убеждены, что только одни знатные фамилии умеют вести политику и войны, что не понимали даже, как можно поставить во главе армии и государства сына крестьянина или буржуа. Все вожди народной партии были действительно из старой знати. Даже в последнюю революцию, самую гибельную для знати, партия Цезаря провозгласила не демократическое равенство, а равенство земли и раздач. События приняли трагический оборот; демократическая партия кончила тем, что вырезала часть знати, а затем, ввиду недостаточного числа знатных фамилий, вынуждена была дать много важных должностей вольноотпущенникам, плебеям и незнатным людям. Но результаты этой демократической революции дали только новую силу антидемократическим идеям, тенденциям и стремлениям общества.

После уничтожения знати единство и могущество империи, ввиду обширной системы интересов, сгруппированных вокруг провинций, было в большой опасности. Империя была разделена, во многих провинциях разразились мятежи, внешние войны вообще были малосчастливы. Демократическая авантюра, испробованная после Филиппа, опыт республики, управляемой прежними погонщиками мулов, достигшими консульства, окончились дерзкой попыткой Клеопатры, поражением при Акции и настоящим положением, полным неопределенности и опасности. Испания была почти вся охвачена восстанием, Марк Красс для защиты Македонии должен был вторгнуться в Мизию и напасть на бастарнов, мятеж разразился и в Египте. Вполне естественно, что Италия в таком положении снова обратила свои взоры к крупной аристократии, всегда победоносной, которая завоевала империю и должна была уметь защитить ее. Тит Ливий только оправдывал при помощи исторических документов общее мнение. Поэтому, если бы Октавиан хотел дать первые должности в республике и управление провинциями иностранцам и вольноотпущенникам, организовав космополитическую бюрократию, то он не только встревожил бы революционную олигархию, но и глубоко задел бы общественную совесть. Наконец, после скандалов, неудач, поражений, долгого беспорядка триумвирата имел ли Октавиан необходимый авторитет и власть, чтобы воспротивиться стольким интересам и столь распространенному мнению, если на это не был способен сам Цезарь после завоевания Галлии и побед в гражданской войне? Конечно, нет. Его положение было одним из самых затруднительных. Битва при Акции и завоевание Египта обеспечили ему очень большую популярность и заставили забыть прошлое, но он не имел ни ужасного престижа Суллы у консерваторов после его возвращения из Азии, ни престижа Цезаря у народа после Фарсалы; он не мог надеяться, чтобы выгодное, но легкое завоевание Египта было достаточной наградой за бесчисленное зло, причиненное Италии его партией и триумвиратом. В этом мог бы ошибиться человек менее благоразумный и более увлекающийся, но не Октавиан. Впрочем, пример Антония, так внезапно упавшего с высоты счастья в бездну только потому, что он нарушил интересы и оскорбил предрассудки италийской олигархии, должен был внушить ему спасительный ужас. Его превозносили теперь до небес, как некоторое время тому назад превозносили Антония, и он мог бы добиться абсолютной власти. Но пример Антония предупреждал его, что при первой неудаче, а современное положение дел было так неопределенно, при первом крупном неуспехе разразится недовольство, все выместится на нем, и может внезапно проснуться уже забытая ненависть, и вспыхнет гражданская война.

Каков бы ни был его авторитет при будущей реорганизации государства, ему нужно было призвать к власти историческую аристократию, воспользоваться ею для управления империей, скрыться от народа за ее авторитетом. Но в этот момент рождалось новое затруднение, еще более важное. Удар, нанесенный аристократии последней революцией, был очень жесток. Много фамилий исчезло, другие были разорены; глубокое уныние овладело уцелевшими членами тех фамилий, которые еще не все потеряли в великом кризисе. В его собственной партии самые видные члены требовали отдыха.

Азиний Поллион был большим другом Октавиана и считал себя равным ему, но теперь он хотел заниматься только литературой и искусством и предполагал написать подробную историю гражданских войн. Марк Красс, сын богатейшего из триумвиров, женившийся на дочери Метелла Критского, сражался тогда на Балканском полуострове, но, разбогатев, не хотел более обременять себя государственными делами. Более того, может быть, можно было рассчитывать на Валерия Мессалу, но тот оставался горячим республиканцем и не скрывал даже перед Октавианом своего уважения к Бруту. Меценат, казалось, был довольно равнодушен к вопросу о монархии и республике; он желал удалиться от политической борьбы, чтобы пользоваться своим громадным состоянием, и ни за что не хотел быть даже сенатором. Энергичный, разносторонний и умный Агриппа был единственным человеком, на которого Октавиан мог рассчитывать.

В общем, вековое орудие управления — аристократия — было теперь еще слабее, чем в начале гражданской войны, но вместе с тем оно было более необходимым, чем когда-либо. Что бы ни говорили современные историки, Италия в эту эпоху вовсе не созрела для монархии; она еще нуждалась в своей старой аристократии, которую в припадке безумия едва не уничтожила в 43 и 42 году. Историческая знать была остовом всей ее военной организации и иностранной политики: за уничтожением знати последовало бы крушение и той, и другой. В Римской империи не было школ для обучения военному делу; знатные римские фамилии были той военной школой, в которой подготавливались офицеры и генералы; италийский солдат слишком привык быть под начальством только знатных аристократов, происходивших из старинных фамилий. Точно так же для подданных могущество Рима слишком долго было олицетворено в сенате и сенаторах, для того чтобы провинции с одинаковой готовностью подчинились какому-нибудь восточному человеку, назначенному генералом и имевшему поручение представлять авторитет нового монарха Рима. Поэтому если перед лицом таких непреодолимых затруднений Октавиан какое-то время колебался и в какой-то момент решил подражать Сулле, то в этой мысли не было ничего выходящего за пределы человеческой возможности и ничего такого, что могло бы послужить в ущерб его славе. Так тяжело было бремя, которое он должен был нести.

Положение, во всяком случае, было слишком критическим во всей империи для того, чтобы, храня в тайне свои окончательные решения, Октавиан не позаботился по крайней мере о выполнении наиболее необходимых требований администрации. Он действительно старался ускорить основание колоний в Италии и вне ее, усвоил замысел Цезаря основать колонии в Карфагене и Коринфе и стремился превратить в зажиточных и мирных собственников большинство солдат, бывших на войне с ним или с Антонием, распределив 90 000 ветеранов муниципальные домены, купленные после Акция, и делая мелких муниципальных сенатов собственниками их декурионов. Солдаты гражданских войн поселились, таким образом, во многих городах, среди которых можно назвать такие, как Атесте, Бриксию, Парму, Дертону, Аримин, Фан, Гиспелл и Пизу, чтобы там благодаря полученным наделам и собранной во время революции добыче мирно закончить свое существование в качестве зажиточных буржуа. Кроме того, было необходимо тем или другим способом пополнить государственную казну, которая была совсем пуста. Октавиан сам внес в нее крупную сумму, но он не воспользовался представившимся ему удобным случаем овладеть общественной казной, как это сделал Цезарь; он не захотел взять на себя управление ей, поскольку равным образом не хотел оставлять казначейство в руках прежних магистратов, так дурно управлявших им; поэтому он принял среднюю меру и решил доверить управление казначейством двум чиновникам, praefecti aerarii Saturni, избираемым сенатом ежегодно из бывших преторов. Он, таким образом, отказывался от самой важной части добычи, приобретенной в гражданских войнах,— от имперского казначейства. И постепенно он произвел бы полную реставрацию, если бы возможно было вернуться в частную жизнь человеку, без боя победившему Антония при Акции.

Октавиан был самым значительным, могущественным и богатым лицом в государстве. Слишком много людей желало, чтобы он остался во главе республики: получившие земли ветераны, собственники, приобретшие конфискованные имущества, избранные триумвирами магистраты и сенаторы. Все, кто принимал участие в кровавой революционной борьбе, от Агриппы до последнего центуриона, видели в его власти окончательную гарантию приобретенного положения. Поэтому неудивительно, что на протяжении всего 28 года его друзья употребили все усилия, чтобы преодолеть его колебания и нерешительность. У них были прекрасные аргументы, чтобы удержать его у власти, и за недостатком прямых доказательств мы можем отгадать их, не боясь слишком ошибиться, по результату, который имели данные советы. Невозможно,— должны были говорить ему,— полностью восстановить древнюю республиканскую конституцию. Эта конституция покоилась на двух принципах: одновременном избрании нескольких коллег на каждую магистратуру и кратковременности всех магистратур. Пока жизнь была проста, нравы чисты, аристократия сильна, традиции крепки, конституция благодаря этим принципам хорошо функционировала. Но с падением нравов и старых традиций эти самые принципы сделались главной причиной ужасающего беспорядка, в котором республика едва не погибла. Кратковременность магистратур среди ожесточенной борьбы партий, интересов, идей, наконец, совершенно разрушила преемственность управления. Система выбора на каждую должность нескольких коллег — по меньшей мере двух — с равной властью давала ужасное орудие для учинения беспорядка в руки партий, которые всякий раз, как им удавалось овладеть должностью, пользовались магистратом, которого они провели, для помехи всему, что делал его товарищ, избранный противной партией. Разве не увидели бы нового появления прежних беспорядков, если бы свободу республики вернули в ее прежние формы?

Нужно было по крайней мере установить авторитет, достаточно прочный для того, чтобы сдерживать борьбу партий. Сам Цицерон, симпатии которого были всегда более на стороне консерваторов, чем революционеров, развил в своей „De Republica" мысль, впрочем, заимствованную у Полибия и Аристотеля, что в государствах, слишком раздираемых внутренними противоречиями, необходимо создать верховного единоличного магистрата, который был бы подчинен обыкновенным законам и поэтому был бы республиканским чиновником, но имел бы власть на более продолжительный срок и с более широкой компетенцией, чем обычные магистраты, и своим личным авторитетом и авторитетом, предоставленным ему законом, был бы в силах препятствовать всякому учреждению и магистратуре пренебрегать своей обязанностью или завладевать областью, предоставленной по конституции другим магистратам. Кто, кроме победителя при Акции, мог бы взять на себя эту новую магистратуру? Кроме того, было другое соображение, имевшее важное влияние на решение Октавиана. При экономическом кризисе, волновавшем тогда империю, Египет, помогший своими сокровищами избежать банкротства Италии и новой революции, должен был казаться главной поддержкой государства по крайней мере в ближайшие годы. Лучшая часть имений Октавиана и многих из его знаменитых друзей, например Мецената, состояла теперь из находившейся в Египте недвижимости. Но было бы опасно отдавать под управление проконсула столь гордый и легко возбуждающийся народ, монархическое чувство которого было так прочно и которым с самого начала его истории управляли цари. Казалось необходимым продолжать давать этому народу иллюзию, что он управляется монархом, пусть даже этот монарх находится далеко в Риме, лишь бы он посылал в Александрию своего министра. Но как можно было дать Египту иллюзию, что Октавиан состоит его государем, если он не останется во главе республики?

Октавиан должен был наконец сдаться на эти соображения и решил попытаться применить на практике идеи „De Republica", сохранив за собой возможно меньшую часть своей власти, лишь бы быть в состоянии поддерживать установленный порядок. Главная опасность общественного мира состояла в разделении военного командования: каждая армия имела своего вождя, поставленного под надзор нерешительного, колеблющегося и бездеятельного сената, который не мог препятствовать ловким и смелым генералам пользоваться армиями для личного честолюбия и даже для гражданских войн. Октавиан поэтому согласился принять командование всеми армиями так, чтобы все офицеры и солдаты зависели от него и были ответственны перед ним, но он не хотел принять этого командования революционным путем; он заставил сенат декретировать ему на десять лет консульство над всеми провинциями, где по постоянным или временным причинам нужно было содержать войска. Сначала этих провинций было только три: Сирия, в которую каждый момент могли вторгнуться парфяне, и вместе с ней остров Кипр; Транзальпинская Галлия, граница которой была не безопасна; наконец, Испания, уже некоторое время охваченная мятежом. Что касается других наиболее богатых провинций, то они должны были управляться обычными республиканскими магистратами, проконсулами или пропреторами, назначенными, как и ранее, сенатом; вся традиционная власть должна, таким образом, быть возвращена сенату, а комиции должны были избирать магистратов и утверждать законы.

Однако в Риме также нужна была власть для надзора за городскими магистратами и для того, чтобы побуждать или сдерживать сенат, когда это было необходимо. Октавиан согласился исполнять эту функцию и выставлять ежегодно в течение десяти лет своего проконсульства свою кандидатуру в консулы. Он был бы, таким образом, одновременно консулом и проконсулом: мог бы, оставаясь в Риме в качестве консула, управлять провинциями при помощи легатов или, отправляясь проконсулом в провинции, управлять издали Италией и Римом в качестве консула; оставаясь во главе римского государства, он мог бы в то же время казаться египтянам их царем и законным наследником Птолемеев. Таким образом, в разумных границах он продолжал странную политику Антония, которая, несмотря на ее крайности, хорошо соответствовала необходимости, ибо в руках его соперника она отчасти пережила его падение. Это соединение двух магистратур — консульства и проконсульства, по древнему конституционному праву исключавших одна другую, конечно, было революционным новшеством, но оно, во всяком случае, имело прецеденты: опыт в течение нескольких месяцев уже был сделан в 52 году, когда среди смятения, последовавшего за смертью Клодия и восстанием Верцингеторига, Помпей был назначен одновременно консулом и проконсулом. Во всяком случае, это была революция менее значительная, чем основание монархии, ибо оставляла нетронутой сущность республики. В действительности это был возврат к той идее, которую консервативная партия с любовью высказывала еще до гражданской войны, мечтая о новом единоличном, но республиканском магистрате с титулом princeps. Слово и понятие princeps чисто латинское и республиканское; его ошибочно переводят «государь», ибо в современном языке последнее слово имеет совсем иное значение, тогда как в действительности оно обозначает «первый», «главный», и вернее было бы переводить его словом «президент». Октавиан применил на практике совет, безуспешно данный Антонию Цицероном на заседании сената 2 сентября 44 года: libertate esse parem caeteris, principem dignitate — быть первым магистратом в республике, основанной на принципе равенства всех граждан. Он согласился быть назначенным на десять лет единственным президентом латинской республики с командованием всеми армиями и с обширной, но конституционной властью, которая делала его похожим, скорее, на президента американской конфедерации, чем на азиатского монарха.

Когда Октавиан принял такое решение, Гораций приветствовал его во второй оде первой книги, где призывает Аполлона, бога интеллектуальной культуры, Венеру, богиню плодородия, Марса, бога войны, и Меркурия, бога торговли и материального благополучия, оказать покровительство Риму и положить конец гражданским войнам и где под юношескими чертами Меркурия изображается Октавиан — мститель за Цезаря, который распространил на всю Италию сокровища Клеопатры и отец и принцепс любит называться.

Подробности соглашения были очень скоро определены между Октавианом и наиболее выдающимися сенаторами; к концу 28 года оно было уже выработано и получило свою санкцию на торжественном заседании сената 13 января 27 года. Октавиан, бывший в седьмой раз консулом, отправился в сенат; он объявил, что отказывается от всех чрезвычайных полномочий, которыми до сих пор пользовался, и передает сенату и комициям управление республикой; тогда — мы не знаем, по чьему предложению,— сенат передал ему, уже бывшему консулом, проконсульскую власть над Сирией, Испанией и Галлией. 16 января, чтобы доказать признательность сената и народа, ему дали титул Августа, заимствовав у сакрального языка термин, которым обозначали в древних ритуалах храмы, посвященные согласно обрядам. Этим желали придать одновременно священный и латинский, религиозный и национальный характер новой магистратуре принципата, которую Помпей тщетно старался получить двадцать пять лет тому назад среди вызванных смертью Клодия волнений. Цицерон одержал победу, республика была спасена, монархия не совершила триумфального въезда в Рим; ей понадобилось целое столетие, чтобы понемногу проскользнуть в учреждения, нравы, идеи и изменить самую сущность политической жизни Италии.

Современные историки ошибаются, когда упорно рассматривают эту реформу как фикцию, назначенную скрывать под республиканскими формами монархию; они ошибаются, по моему мнению, и тогда, когда рассматривают реформу Августа как диархию, т. е. разделение власти между сенатом и принцепсом. Реформа Августа, напротив, стремилась восстановить единство римского государства, которое с громадным ущербом для Италии было почти уничтожено триумвиратом, подлинной диархией после низложения Лепида; она имела целью снова подчинить всю империю авторитету сената, а сенат — наблюдению президента, охранителя конституционных форм; она стремилась восстановить не форму, но сущность республики, т. е. насколько возможно сохранить управление империей в руках маленькой италийской олигархии под руководством исторической аристократии. Конституционная реформа 27 года была для аристократии блестящей платой за Филиппы, полученной без боя вследствие силы вещей, славных заслуг предков, а не благодаря энергии спасшихся во время революции фамилий. Предки в свое время имели такой огромный успех, что его отражение сохранилось в течение столетий и облагодетельствовало их выродившихся, побежденных, проскрибированных потомков. Италия еще раз, уничтожив свою старую аристократию, припадала к ее ногам с мольбой об управлении империей. И это объяснение казалось бы не странным, но простым и вероятным, если бы все современные историки не имели предвзятого мнения, побуждающего их одновременно и слишком уменьшать, и слишком преувеличивать политическую реформу 27 г. до P. X. Слишком преуменьшать — когда они сводят ее . к комедии, сыгранной в сенате победителями и сенаторами для обмана публики; слишком преувеличивать — когда они рассматривают ее как заключительный акт республиканской эры и начало римской монархии. Октавиан вовсе не думал смеяться над своими современниками и не думал также произвести революцию, отголоски которой продолжались бы вплоть до настоящего времени. Он только старался разрешить тогдашние затруднения конституционной реформой, которая, по его представлению, отвечала потребностям данного момента и которая вследствие этого имела силу только на десять лет, определенных сенатским постановлением. К концу этого срока он изменил бы свое поведение и проекты, если бы изменилось положение вещей. Была возможность отказаться от принципата и раньше десяти лет, если бы он считал, что может сделать это без опасности для республики.

Неудивительно поэтому, что через два с половиной года после битвы при Акции сын Цезаря согласился удовлетворить республиканские домогательства и чувства средних и высших классов Италии. Если даже не хотят — а это соображение очень важно — считаться с главными политическими и экономическими интересами, побуждавшими тогда Италию сохранить при помощи республиканских учреждений выгодную монополию управления империей, то дблжно помнить, что вся древняя история показывает нам, как прочны и глубоки были республиканские идеи и традиции в мелких греческих или италийских республиках и как было трудно отнять у них их свободу даже тогда, когда эта свобода была чисто внешней. В Греции, несмотря на все постигавшие их бедствия, многочисленные мелкие республики окончательно пали только под грубой силой иностранных завоевателей. Что касается Римской республики, то, вместо того чтобы подпасть под иго иностранных монархий, она сама разрушила все монархии, основанные Александром. Поэтому можно ли было допустить, чтобы правительство, имевшее такой сказочный успех, могло сразу исчезнуть вследствие государственного переворота, произведенного одним человеком или немногими лицами? Мы должны помнить, что республиканские традиции Древнего Рима, донесенные до нас античной культурой, еще и теперь столь могущественны, что вызвали Французскую революцию, революцию 1848 года, либеральное движение девятнадцатого века и питают те волнения, в которых бьется огромная русская империя. Как же думать, что они не имели никакой силы в эпоху Цезаря и Августа, когда еще существовала Великая республиканская империя? Прочная устойчивость республиканских традиций, напротив, была необходимым следствием великих дипломатических и военных побед Рима в течение двух последних столетий республики — от битвы при Каннах до взятия Александрии. И неудивительно, что усталый и нерешительный Август после несчастий, скандалов и падения авторитета триумвирата думал, что не может посягнуть на священную сущность республики, победе которой современная Европа обязана большей частью своих собственных судеб, а в особенности тому, что ее постоянно волнуют те великие идеи свободы, без которых ее история была бы, подобно истории Востока, монотонной сменой деспотических монархий, являющихся одни на место других.

Этими спокойными заседаниями римского сената окончилась революция, начатая сто шесть лет тому назад трибунатом Тиберия Гракха, и постепенно, незаметно для всех началась новая эпоха в истории мира. В этот торжественный момент успокоились наконец страшные волнения, продолжавшиеся целое столетие. За первыми каплями крови, пролитыми в 132 г. на землю Рима консулом Опимием и знатью, напуганной аграрными требованиями молодого Гракха, последовал ужасный кровавый потоп! Вся империя была забрызгана этой кровью, все земли были пропитаны ею; видели, как исчезают друг за другом самые знатные фамилии Рима, бесконечное число царей, крупных и мелких государств, цвет италийского населения, столько царских династий Азии и варварских, совершенно не ведомых наций континентальной Европы. Теперь кровавый потоп, казалось, окончился: умы обрели доверие; Италия, полная угрызений совести, надежды и радости, предвидела мирное и славное будущее и готовилась заслужить его всеми добродетелями, которыми она слишком пренебрегала. Странное брожение различных стремлений волновало нацию, и ее два великих поэта не замедлили почувствовать и выразить его. Окончив свои георгики, Вергилий вернулся к мысли, которую имел уже в начале своей литературной карьеры, — составить великую национальную поэму в стиле Энния, но обработать этот сюжет с искусством, утонченным изучением классических греческих произведений. Гораций, бывший, скорее, великим стилистом и критиком, чем лирическим поэтом, до сих пор противостоял традиционалистическому и националистическому движению, все противоречия которого были ему ясны; и хотя во второй книге «Сатир» он, подобно всем, начал хвалить новую мораль, однако прервал себя в середине своей пропаганды как бы в насмешку над собой. Так, во втором эподе он изобразил ростовщика Алфия, горячо восхваляющего деревенскую жизнь, но в конце концов поддающегося притеснениям своих должников, а в седьмой сатире второй книги, как бы забавляясь, разрушал все сказанное в предшествующих сатирах, заставляя одного из своих рабов во время праздника «Сатурналий» насмехаться над собой:

 

«Хвалишь жизнь и обычаи ты старины, но,

когда б из бессмертных

Кто-нибудь вдруг тебя к ней возвратил,

тотчас ты отказался б…

В Риме ты жаждешь деревни;

в деревне же город далекий

Ты превозносишь до звезд.

Обойденный на пир приглашеньем,

Хвалишь здоровый и скромный обед и,

когда ты как будто

Силой бывал принужден пировать,

почитаешь за счастье,

Что не приходится пить.

Но, когда Меценат приглашенье

Шлет на обед его поздно вечером быть,

ты тотчас же с криком метаться начнешь:

 «Да несут наконец ли мне масло? Слышит ли кто там меня?»

И шумишь и во всю суетишься».

 

Но и Гораций наконец был увлечен течением и написал серию героических и гражданских од, в которых с богатым разнообразием греческих метрических размеров, еще не употреблявшихся на латинском языке, выразил новое веяние, господствовавшее в Италии. То он прославлял величие древних времен, возвещал необходимость моральной реформы и надежду на новые военные предприятия и новую военную славу; то рекомендовал римлянам быть религиозными; то объявлял им, что мир может вернуться только с чистыми семейными нравами; то принимался за модное легкомысленное воспитание женщин, побуждавшее столько обедневших матрон из знатных фамилий продаваться за деньги богатым купцам; то вспоминал о прежних молодых людях, воспитывавшихся так сурово, и бросал печальный взор на последующие, все ухудшавшие поколения:

 

«Плохих отцов плохое порожденье,

Мы худшее вдвойне дадим потомство».

 

Но в то время как такая прекрасная гражданская поэзия обогащала римскую литературу, вся власть находилась в руках маленькой одряхлевшей олигархии, состоявшей из темных выскочек и оставшихся в живых представителей крупной римской аристократии, желавших только спокойно наслаждаться своим величием и ради этого готовых предоставить всю власть и почести своему вождю, внуку ростовщика из Веллитр, уже состарившемуся в тридцать шесть лет, слабому, колеблющемуся, болезненному, отказывавшемуся от мировой империи, наследия Рима и Александрии, которое судьба только что соединила вместе. Тот, кто одержал окончательную победу в одной из наиболее ужасных войн, переданных нам историей и в которой погибло столько полководцев, был человеком всего менее заботившимся о военных римских доблестях. Начальствование над армиями, завоевавшими самую обширную империю, виденную до сих пор, находилось в руках хворого человека, опасавшегося пройти по солнцу с непокрытой головой, не желавшего более ездить верхом из боязни утомиться и приказывавшего носить себя в носилках по полям битвы. Но эти очевидные противоречия скрывали глубокую внутреннюю необходимость. Как всегда бывает, преуспевшие революционеры теперь, когда речь шла о мирном пользовании добычей, награбленной во время гражданских войн, сделались консерваторами. Говорят и повторяют, что Август был наследником и продолжателем Цезаря, что он построил свое дело на фундаменте, заложенном Цезарем. Это совершенно произвольное утверждение, не имеющее никакой опоры в фактах. Начиная с реставрации 27 года, Август непрерывно в течение сорока одного года старался использовать программу политического и социального возрождения, изложенную Цицероном в „De officiis"; он следует консервативной политике, бывшей прямой противоположностью политике Цезаря; он ограничивает роскошь; востановляет авторитет религии, традиционные нравы и идеи; очищает, насколько может, администрацию и удаляет из нее иностранцев и новых людей; он ограничивает олигархию римских граждан; борется в религии, в государстве, в жизни с космополитизмом и восточными влияниями в пользу узконациональной идеи; он уменьшает непроизводительные государственные расходы на внешний блеск и употребляет собранные капиталы на расходы, полезные для материального, политического и морального прогресса империи; он старается, наконец, восстановить ту консервативную, истинно римскую аристократию, с которой так решительно боролся Цезарь и которой он сам нанес смертельный удар. Уже в 28 году Октавиан занялся восстановлением сенаторских фамилий, впавших в бедность, с целью вернуть им путем дарения имущесгв часть прежнего блеска и могущества, которые они потеряли, и дать им возможность стать его помощниками в управлении республикой.

Революция действительно окончилась. В умах начиналась великая консервативная реакция. Это была победа Цицерона и поражение Цезаря, сын которого, долженствовавший быть по имени его продолжателем, на деле был его противоположностью. Сделавшись роковым орудием окончательного разрушения римской аристократии, уничтожив ее проскрипциями и поправ ногами в битве при Филиппах и в водах Сицилии, человек, подписавший смертный приговор Цицерону, работал теперь над восстановлением того, что сам разрушил. Это часто происходит с политиками при непостоянстве истории. Но Август скоро должен был заметить, что, если добро и зло почти повсюду уравновешивают друг друга, есть один случай, где дело обстоит иначе, и этот случай дает в окончательном выводе основание к пессимистическому взгляду на жизнь: то, что человеку легко разрушить, ему трудно создать. Росший столетия лес сгорает в один день. Человек, двадцать лет шедший в гору, погибает в одно мгновение. Было легко проскрипциями, эдиктами и массовыми смертными казнями уничтожить, обеднить, рассеять остатки старой аристократии, но теперь, когда Август нуждался в ее помощи для управления огромной империей, трудно было вернуть людям богатство, доверие, силу и гражданское усердие, необходимые для их миссии. В величии Августа было противоречие, которое, мало-помалу развиваясь, должно было вызвать бесконечные бедствия. Разочарования, огорчения, бесплодный труд этой реставрации, которая могла удаться лишь отчасти, наполняют всю только что начинающуюся вторую половину жизни Октавиана и будут трагическим выкупом за его чудесную судьбу, медленным и страшным искуплением его юности, запятнанной кровавыми преступлениями.

Среди реформ, произведенных одновременно с реставрацией республики, были две особенно важны, которые должны были облегчить восстановление аристократического правительства. Одна понижала законный возраст для занятия магистратур и позволяла молодым людям рано начинать свою политическую карьеру. Другая назначала жалованье всем правителям и магистратам пропорционально важности должностей. Обе эти реформы были необходимы. Число аристократических фамилий слишком уменьшилось для того, чтобы можно было пополнить знатью все важные должности, если не привлекать молодых людей, как делали, впрочем, и во время великой эпохи аристократического правления. Вероятно, надеялись также, что молодые магистраты возвратят силу истощенной республике. Кроме того, ввиду обеднения большинства знатных фамилий, многие не могли бы при всем своем желании бесплатно нести должность, часто требовавшую значительных расходов. Но если одна из этих двух одинаково необходимых реформ представляла возвращение к великим традициям олигархической республики, то другая была в противоречии с бесплатностью должностей, существенным принципом аристократической конституции, которую хотели восстановить; обе они в действительности способствовали разрушению старого римского управления. Оплачиваемый республиканский магистрат постепенно должен был сделаться чиновником монарха, и, желая омолодить республику, кончили тем, что создали привилегированный класс. Но превращение это было гораздо медленнее и сложнее, чем предполагают. Мы опишем его в последующих томах, когда, по выходе из этой бурной эпохи войн и революций, будем изучать мирное развитие империи, а вместе с тем и зачатки той болезни, от которой она должна была погибнуть.



загрузка...