загрузка...
 
Глава вторая ГОЛОДНЫЙ СТОН КУБАНИ ЖАТВА СКОРБИ
Повернутись до змісту

Глава вторая ГОЛОДНЫЙ СТОН КУБАНИ ЖАТВА СКОРБИ

До чего же хороша была станица Копанская, окруженная плавнями и лиманами Азовского моря. С ранней весны и до глубокой осени она утопала в зелени садов. На прямые и широкие улицы свешивались кроны громадных акаций, кустов сирени, раскидистые ветви жерделей и черешен. Во дворах росли громадные шелковицы, под тенью которых казачки копошились у летних печек, кормили детей и стариков.

Летом в полуденную жару станица замирала. Люди прятались в прохладных хатах, под тенью деревьев, но большей частью трудились в степи. Изредка, поднимая пыль, по улице медленно плелись волы с громадными рогами. Кое-где можно было увидеть старого казака в соломенной шляпе (брыле), да проходящую молодичку с ведрами воды из общественного колодца.

А какая была дичь, рыбалка в этой станице. Весной, когда, в плавнях и лиманах поднималась вода, через протоки (гирла) в них устремляется рыба на нерест. Все, кто только не ленился, был с рыбой. В каждом дворе под крышей (стрихой) хат вывешивалась просоленная, жирная, просвечивающаяся на солнце тарань, сазаны, судаки.

Весной и осенью плавни наполнялись криками, гомоном бесчисленных стай птиц. Гуси, лебеди, утки, кулики, парящие мартыны обживали камыши, кугу, выводили потомство, отъедались в богатой воде.

Но, бесспорно, царицей плавен была величественная, гордая серая цапля. Часами она могла неподвижно стоять в воде на одной ноге.

Лучшего герба станице и не придумать, на котором была бы изображена эта птица. Она чем-то напоминает покой, мир и достаток казачьей станицы.

Где мне только ни приходилось бывать за свою длинную армейскую жизнь, всегда, когда я видел эту птицу, а это было не часто, во мне поднималась волна воспоминаний о родной, далекой станице.

Но сегодня нет той станицы, о которой я говорю, нет ее на кубанской земле, как нет и других станиц, стертых коммунистической метлой, бесправием людей, жестоким обращением с бесценной землей, природой.

И страшным началом этому была не столько гражданская война, а страшные годы коллективизации и последовавшего за нею небывалого, чудовищного явления для этих богатых мест - голода. Осенью 1932 года на Кубани был организован властями и проведен в жизнь массовый голод.

Пленум центрального комитета, ВКП (б) по инициативе Сталина одобрил решение Политбюро по разгрому «кулацких организаций» на Украине и Северном Кавказе и рекомендовал при этом применить самые жесткие меры. Юридически эти указания на организацию голода были закреплены законом ЦИК и СНК СССР 7 августа 1932 года. В этом законе предусматривалась в частности, за припрятывание в личных или колхозных карманах зерна высшая мера наказания - расстрел с заменой при смягчающих обстоятельствах лагерным сроком на 10 лет. Амнистия по таким делам была запрещена. Закон не отличал злостного расхитителя, вора от голодного, взявшего горсть зерна, человека.

Непосредственным автором этого закона был Сталин. Для проведения его в жизнь и организации заготовок на Украину был послан В. Молотов, на Северный Кавказ - Л. Каганович, который возглавил комиссию в составе: М. Шкирятова, члена трибунала, палача, Г. Ягоды, главы СГПУ (нынешнее КГБ), Я. Гамарника, начальника политуправления Красной армии, А. Косарева, генерального секретаря комсомола, М. Чернова, члена оргбюро ЦК ВКП (б). Позже в состав этой комиссии вошли А. Микоян и Б. Шеболдаев, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома партии (так тогда назывался этот край).

На пленуме ЦК партии в январе 1933 года Сталин обвинил в неудачах хлебозаготовок не только крестьян. Он сказал, что ответственность целиком ложится на местных коммунистов. Через некоторое время, в ответ на письмо М. Шолохова, он выразился недвусмысленно - саботаж хлеборобов направлен против рабочих и Красной армии.

«Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный, без крови - это факт не менее того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели тихую войну с советской властью, войну на измор, дорогой товарищ Шолохов...» - такой был ответ вождя.

А если так, то на войне как на войне.

Урожай в этот год был несколько ниже среднего. В короткие сроки хлеб из колхозов был забран подчистую, в том числе семенной. Часть этого хлеба тут же вывозилась за границу.

Специальным указом от 7 августа 1932 года устанавливалось, что колхозная собственность, в том числе зерно, скот, приравнивалась к государственной, священной и неприкосновенной. Колхозники теряли все права как собственники. Виновные в посягательстве на эту собственность рассматривались как враги народа и трибуналами должны приговариваться к расстрелу. По этому же указу крестьянин, подобравший несколько колосков пшеницы на колхозном поле, приговаривался к десяти годам тюрьмы.

На Кубани были распространены репрессии на целые станицы, хутора. Станица, где выявлялся ««злостный саботаж», заносилась на так называемую «черную доску». А это означало, что в станице немедленно прекращалась государственная и кооперативная торговля, вывозился весь товар, колхозникам запрещалась торговля на рынках.

Первыми на эту доску были занесены станицы Полтавская, Медведовская, Уманская, Урупская. Оттуда началось поголовное выселение людей на крайний Север. Станицы буквально обезлюдели. На, место выселенных размещали красноармейцев, демобилизованных из армии. Эти станицы получали новые наименования: Урупская стала называться Советской, Уманская - Ленинградской, Полтавская - Красноармейской.

Небывалой жестокостью отличался Л. Каганович в том числе и по отношению к местным коммунистам, проявившим «мягкотелость» в выполнении указаний высших властей.

На «черной доске» оказались 15 станиц с населением до 10-15 тысяч каждая. У людей был отобран весь хлеб, начался небывалый падеж скота, особенно лошадей. Угроза голода нависла над огромной территорией Юга страны.

В конце 1932 года Сталин беседовал с секретарем Центрального комитета партии Украины Р. Тереховым, который пытался докладывать ему о начавшемся голоде. Сталин со свойственным ему коварством тогда заявил: «Нам себе только во множественном числе) говорили что вы, товарищ Терехов, хороший оратор. Оказывается вы хороший рассказчик - сочинили такую сказку о голоде, думали нас запугать, но не выйдет. Но лучше вам оставить посты секретаря обкома и ЦК партии Украины и пойти работать в Союз писателей. Будете сказки писать, а дураки будут слушать». В последствии Р. Терехов был расстрелян.

Мрачные дни наступали в станицах Кубани. Хотя открытых выступлений не было, но напуганные люди кое-где пытались сохранить хоть немного зерна. Прятали в колодцах, печах, в стенах домов, зарывали в садах.

Власти организовали повальные обыски. Все припрятанное, как правило, находили, и тогда «виновников» ожидала суровая кара - расстрел или, в лучшем случае, 10 лет тюрьмы. Обыски проводились без ордеров, в виде облав. Для этого привлекались, кроме милиции, специальные поисковые группы из работников МТС (машинно-тракторных станций) и активистов колхозов.

В станице Копанской, где я родился и жила наша семья, для обысков привлекали рабочих и военных из летного военного училища города Ейска.

Этим группам давались большие права. Инструктажи они, как правило, получали в райкоме партии. В ходе обыска они вели себя как отъявленные мародеры, не гнушались у людей брать все, что находили нужным, избивали, выгоняли зимой из хат, в том числе детей и стариков.

Члены групп, кроме оружия, имели специально изготовленные щупы - стальные пруты длинной до полутора метров.

Это изобретение для поиска зерна поистине «гениально». Говорят, что изобрел его какой-то председатель сельсовета в Воронежской области. И особенно, драматично то, что его же двор оказался первым полигоном, где решили испытать им же придуманное орудие. Тогда же нашли этому изобретению удивительно точное название - ЩУП. ...Все гениальное просто, изрек какой-то философ. Воронежское детище окончательно утвердило бы его в такой мысли. Представьте себе длинную, похожую на трость, толщиною с мизинец, металлическую палку с рукояткой на одном конце и заостренную на другом. Повыше жала с помощью пробоя или какого-либо другого инструмента (хитрость кузнеца) наискось выщерблена величиной с крохотный наперсток выемка - она и есть наиковарнейшая часть этой невинной с виду железяки. Погружаясь в землю, стену хаты, в стог соломы, щуп своей выемкой обязательно зачерпнет, если там есть, несколько зернышек. Хозяин хаты может навсегда распроститься с детьми, с семьей.

Я хорошо помню, как такие обыски проводились в нашей хате. В один такой приход, они ввалились в хату в тот момент, когда наша мать пекла оладьи из свеклы. Хата была наполнена запахом горелого бурака. Один из них воскликнул: «Да здесь целая пекарня!». Мать с ватагой детей, напуганная, стояла в углу хаты. Когда услышала возглас сыщика, бросилась совать каждому в руки оладьи, чтобы они убедились, что изделие не из хлеба. Стоявший ближе всех к нам в невиданной для нас кожаной куртке, сунул себе кусок оладьи в рот и тут же выплюнул. После их ухода, остались исковырянные стены, разломанная печка, перевернутые лавки и топчаны. Но у нас они ничего не нашли, и отец остался с нами. Сыщики особенно придирчиво искали в тех семьях, где не было умерших от голода.

Мы своего отца в эту зиму видели очень редко. Он скитался по полям, хуторам в поисках съестного для семьи. Как-то он вместе с соседом Марком Латушем вышли в поле к стогу соломы. Несколько суток они жили в стоге, искали колосья пшеницы и выбивали из. них зерна. Когда он пришел домой, то мы его не узнали. Он был весь пухлый от голода. Он принес килограмма два-три пшеницы, не взяв в рот ни одного зерна. Помню, мама в страхе, в ночь запарила эту пшеницу в чугуне, разбудила детей и заставила есть.

Она боялась, что об этом могут узнать соседи. Этого было достаточно, чтобы не стало нашего отца.

Утром, когда было еще не так светло, а это было зимой, к нам пришла соседка Марфа Регеда. Она была чистокровной украинкой и говорила на своем языке.

-          Манько! (мать звали Марией) Та шо цэ у тэбэ на снигу, биля жердели? - закричала она с порога.

Мать сразу же пронизала, страшная догадка. Съеденная нами ночью пшеница в желудках не переварилась и в чистом виде оказалась на снегу. Это уже прямая улика против тех, кто прячет зерно от государства.

В тот год на Кубани, как никогда, была снежная, морозная зима. Меня отправили в первый класс. Помнится, из-за глубокого снега отец иногда носил меня к школе на руках.

Но особенно страшной была весна, такая радостная и долгожданная в другие годы. Станица буквально обезлюдела, на улицу жутко было выходить. Иногда можно было увидеть медленно передвигающегося человека, всего синего, со вздутым животом, с пустыми, будто стеклянными, глазами. Можно было видеть мертвых с голыми ногами.

Люди теряли человеческий облик. В станице стояла гробовая тишина, исчезли все привычные звуки. Ни ржания лошадей, ни мычания скота, ни крика петухов, ни лая собак. Все уже съедено вместе со шкурами и костями.

А сколько веселья было раньше с наступлением тепла, приходом весны. Станица оживала в песнях, смехе, шутках. Но сейчас она мертва.

Сталин и его подручные продолжали давить на руководство края, а те, в свою очередь, - на районы, станицы, хутора.

На пленуме ЦК партии в январе 1933 года Л. Каганович утверждал, что в станицах и селах Северного Кавказа есть еще кулаки, которых не депортировали, зажиточные крестьяне, тяготеющие к кулачеству, и кулаки, избежавшие ссылки, спрятанные родственниками, а иногда и мягкосердечными членами партии. Наконец, есть еще белогвардейцы, белые казаки, социально опасная интеллигенция......

Я помню эту интеллигенцию. Это самые уважаемые люди в станице, старые учителя: Кошевая, Журбины, Серпокрылов, Педан и другие.

Но зловещие слова Кагановича означали, что чистки и дальнейшее удушение будут продолжаться.

С еще большей жестокостью возобновились обыски и изъятие зерна, принимали все более угрожающие размеры.

Обыски не прекращались, но зерна в станице не было. Всю зиму люди умирали от голода. Но, как уже говорилось, смерть буквально начала косить людей с наступлением весны. Сошел снег, появилась трава. Оставшиеся в живых, люди с отекшими лицами, бродили по улицам, съедали все подряд, что освобождалось из-под снега: падаль, дохлых кошек, собак, траву. У кого еще оставались силы, тащились в поле в надежде поймать хомяков. Из заброшенных колодцев доставали разложившиеся трупы лошадей, погибших от сапа - страшной инфекционной болезни животных.

Но чем больше люди на это набрасывались, тем больше их умирало, на Улицах все больше оставалось неубранных трупов. Похоронные команды на специальных арбах не успевали подбирать мертвецов. Жутко было смотреть, как такая арба медленно тащилась одной или двумя худющими лошадьми. Около каждого двора в гробовой тишине раздавался голос: «Эй, у вас есть мертвяки?». Можно было видеть, как по грязи или мокрому снегу тянули трупы и с трудом сваливали в скорбный «катафалк». Арба продолжала свой путь и продолжал слышаться зловещий голос гробовщика. Через некоторое время, наполненная доверху арба, тащилась за станицу, где трупы вываливались на землю и засыпались землей.

Однажды я стал невольным свидетелем, как на такую арбу тянули мертвого соседа, доброго деда Охтыза Якубу. С криком ужаса от увиденных открытых глаз мертвецов, голых ног я побежал к своей хате. Долгие годы я страдал галлюцинациями, которые каждый раз возобновлялись с приступами лихорадки. А эпидемия лихорадки в тот год стала второй бедой. Немало жизней унесла лихорадка или, как ее называли, малярия. Никто тогда с этим страшным бедствием не боролся.

Голод усиливался и все больше уносил жизней. Первыми в семьях умирали мужчины, старики и дети. Женщины наиболее стоически переносили страдания и оставались опорой в семье.

Каждый раз, перед смертью, люди теряли рассудок. Наступало безразличие, глаза становились злыми, настороженными. Человека раздирало одно единственное желание - что-нибудь съесть.

После тех страшных лет мне приходилось не один раз и самому испытывать недоедание. Голод был на фронте, особенно под Туапсе в 1942-м. Но мы знали, что наш голод вынужденный, голод на людях, голод с товарищами по оружию, он был несравним с тем, когда люди умирали по своим хатам, в одиночестве, медленно, страшно и бесцельно. У этих людей еще вчера было все, была пища, была жизнь, а сегодня у них все это отняли и оставили наедине с голодной смертью.

Особенно жутко было видеть умирающих детей. Я на всю жизнь запомнил, как на моих глазах умирал мальчик, друг моего детства.

Как-то к нам зашла соседка, родственница нашей матери Матрена Козицкая и обратилась ко мне:

-          Гриша, хочешь посмотреть, как Марочко умирает?

Марочко - это ее сын, на два года старше меня. Когда я вошел к ним в хату, то сразу же увидел страшную картину. На нарах сидел незнакомый мне мальчик с неимоверно вздутым животом, тонкими ногами. Остановившимися стеклянными глазами он смотрел куда-то в сторону, мимо меня. Я весь задрожал и не знал, что говорить, что делать. Возникло непреодолимое желание убежать. Утром на другой день Марочко и многие другие знакомые мне мальчики и девочки оказались в страшной арбе.

Наша станица, как и все другие, была оцеплена войсками. Было принято специальное постановление, по которому запрещалось передвижение между станицами, по железной дороге без специальных документов, которые мог дать только председатель колхоза. Председатель же сам боялся не меньше, ибо в любое время мог быть объявленным «врагом народа». Возможно, где-нибудь есть данные о количестве умерших от голода на Кубани в тот год. Но судя по тому, как выглядела станица после того страшного времени, то вся Кубань обезлюдела не меньше, чем на одну треть. Мы знали, что были такие станицы, где люди вымерли поголовно.

В нашей некогда густонаселенной станице Копанской в живых остался каждый второй. Подозреваю, что этими цифрами никто не занимался, более того, они просто скрывались. Мать мне рассказывала, что факт смерти тогда никто не фиксировал, записи о смерти не велись. Врачей, да и фельдшеров в станице не было.

К весне все дворы вокруг нас опустели. Полностью вымерли большие семьи Якубов, Латушей, Костенко, Коваленко. Во многих домах мертвые лежали неделями, некому было убирать. А если кто оставался, то он так и доживал среди своих близких, ставших трупами. В эти дни станица представляла жуткое зрелище. После таяния снега по улицам, дворам быстро начала расти сорная трава, особенно лебеда. Заросли лебеды выше человеческого роста покрыли все. После мне не приходилось видеть такого гигантского бурьяна. Помню, мы, дети, карабкались по этой лебеде, как по деревьям. В сплошных зарослях стояли хаты с пустыми проемами окон и дверей.

Оставшиеся в живых мало походили на человеческие существа. Это были живые призраки, неподвижно стоящие у обвалившихся заборов или хат. Кожа их была пепельно-серого оттенка, вся сморщенная. Независимо от возраста, все выглядели глубокими стариками. У всех на сморщенном лице были огромные, неподвижные выпученные глаза. Это были скелеты, обтянутые тонкой кожей. Много было и пухлых, с сильно оттекшими лицами, руками, ногами.

В нашей семье от голода опухали все, но отец и наш младший брат Алексей особенно.

Голод - это холодящее душу, мрачное состояние. Те, кто не переживал этого, не смогут представить себе, какие страдания он приносит. Нет ничего ужаснее для отца, главы семьи, кормильца, чем чувство собственной беспомощности. Нет ничего страшнее для матери, чем видеть своих истощенных, изможденных голодом, детей, которые уже не могут не только улыбаться, но и плакать.

На теле голодных людей от отека лопается кожа, появляются гноящиеся болячки, утрачивается подвижность. Любое движение вызывает усталость, организм съедает самого себя. Потом ухудшается дыхание, кровообращение, зрачки расширяются, возникает голодный понос. Малейшее физическое напряжение в таком состоянии может вызвать остановку сердца. Чаще люди умирали около колодца, на улице - в движении. Идет, идет человек, медленно опускается и умирает.

Такая судьба была не одного человека, не одной семьи, а сотен, тысяч, миллионов несчастных.

Голодные люди черствели, спокойно взирали на смерть соседа, близкого родственника, своей матери, отца и ребенка.

Из наших соседей первым умер дед Регеда, потом старый Латуш, старики Коваленки. Позже во всех семьях начали умирать дети. Умер самый близкий сосед, двоюродный брат матери Н. Козицкий, умерли братья нашего отца Афанасий и Михаил, сестра мамы, наша тетя Марфа и ее муж Чмиль Даниил. Сколько их? Список этот бесконечен.

На нашем квартале вымерли семьи: Тышкивца Ивана Даниловича - 6 человек; Булко Прасковьи Ивановны - 7 человек; Чуш Ивана Васильевича - 7 человек; Шлыка Ильи Ивановича - 5 человек, остался один мальчик; Козицкого Василия Семеновича - 5 человек, осталась одна девочка. Волошина Мария Николаевна съела своих меньших детей, старшая девочка сбежала.

Рядом с нами жила дружная, добрая семья А. Колесника. Кроме стариков и взрослых, в семье было четверо детей. Все они умерли, осталась трехлетняя девочка.

Нередко дети умирали по дороге в школу. В школе в ту зиму иногда давали похлебку. Дети тащились туда в надежде получить ложку такой похлебки. В тот год я только начал учиться. Школа размещалась в небольшом каменном доме, в котором была одна классная комната. Учительница вела сразу две группы. Она тоже, как и ученики, приходила, чтобы покушать. Из- за своей слабости занятия вести уже не могла. К зданию школы примыкала сторожка, дверь из которой вела в класс. Иногда из-за холода детей заводили в сторожку, где они отогревались и получали свой суп.

Однажды, когда мы спустились в сторожку, в нос ударил запах жареного мяса. За столом сидели сторожиха и два незнакомых человека. Это они ели мясо. Как потом нам казалось, мы все увидели на полу отрубленную кисть ребенка. Детей охватил жуткий страх. За столом ели человеческое мясо. В школе все знали дочь сторожихи, ей было около четырех лет. Учительница, напуганная ужасным зрелищем, распустила нас по домам. Это было последнее занятие, вскоре, как говорила мама, учительница наша умерла от голода.

Людоедство повсеместно приняло ужасающие масштабы. Матери ели своих детей, дети ели родителей-стариков. Помню, как мы, маленькие дети, боялись выходить из хаты, когда узнали, что Волошиха съела своего ребенка. Это была наша соседка, и эту девочку мы знали.

В семьях все напряженно следили друг за другом, надеясь увидеть кого-нибудь за едой припрятанного. Жена набрасывалась на мужа, муж на жену. Мать ненавидела своих детей, как лишние рты.

Но так было не во всех семьях. Все же чаще было по-другому. Обессилившие дети жались к истощенной матери, она их успокаивала, обогревала. В те семьи, где царила ненависть и злоба, смерть приходила чаще.

Люди с неприязнью смотрели на семьи, где умирали реже. Нашу мать упрекали в том, что ее дети все еще живы.

Кто же был виноват в этой беде, в страшной трагедии людей?

Виновата ли мать, поедающая своих детей, потерявшая рассудок, ставшая сумасшедшей?

Долгие годы, до самой войны, пустовало большинство хат, некому в них было селиться. Люди боялись туда заходить, не обживали. Много скорбного, трагического хранили стены этих халуп.

И что поразительно, нигде об этом страшном событии не было слышно, ничего не писали. А если кто пытался об этом вспомнить, его обвиняли в антисоветской пропаганде, а это уже было преступлением. И сегодня можно убедиться, что многие люди, в том числе и старшего поколения, не верят этому, слышат об этом впервые.

В январе 1934 года проходил 17-й съезд ВКП(б). В докладе Л. Кагановича, в речи В. Шеболдаева о страшном голоде в стране не упоминалось. Говорили об успехах, о миллионах погибших - ни слова. В этом была вся «правда» партии.

Сталин уже тогда дал установку на замалчивание «неприятных» сторон своего руководства, находить причины в пережитках прошлого, в росте сопротивления со стороны «врагов народа». Это был съезд победителей, каким его назвали в «Кратком курсе истории РКП (б)», а правда в том, что это был съезд на костях народа.

Наши любимые пролетарские писатели Максим Горький, Алексей Толстой, Михаил Шолохов, большие правдолюбцы, ни одним словом не обмолвились в защиту миллионов умирающих от голода соотечественников. Как «правдиво» и трогательно, с каким участием у нас умели описывать страдания негров, рабочего класса Америки и Европы, вьетнамцев, китайцев и других.

Но почему из большой когорты советских писателей никто не описал мучительную голодную смерть нашего русского мальчика Марочко, которому было всего 10 лет, и он тоже погибал не по вине родителей, а уж тем более своей. Почему не описана трагедия миллионов, сброшенных в канавы и до сих пор безвестных?

Впервые я увидел печатный лист об этом кошмарном времени в годы войны, будучи на фронте под Туапсе в 1942 году. Немцы с самолетов сбрасывали листовки, на которых была изображена трибуна мавзолея со Сталиным. Вдоль трибуны колонны скелетов, а внизу надпись: «Парад голодных миллионов» и описание голода 1932-1933 годов. Я был поражен этой правдой, ведь мне пришлось самому пережить этот кошмар. И самое чудовищное в том, что эта правда, была сказана нашими врагами, а не друзьями.

В те годы существовал железный запрет на любое упоминание об этом злоумышленном истреблении своих людей. Скрывать правду, искажать действительность было составной, если не главной, частью генеральной линии партии и политики Сталина. Этим жило не одно советское поколение, этим мы питались до последнего дня, дня своего вынужденного самороспуска КПСС.

Трудно было вспоминать этот тяжелый период в жизни, тем более - писать об этом. Помогали мне поездки в родные места, письма, воспоминания знакомых мне людей. Но эта страшная страница нашей истории еще ждет своих летописцев. Нет сомнения, что они будут, они скажут правду об этом тяжелом и грустном времени.



загрузка...