Нет, [симфоническую поэму Локшина «Жди меня»] не помню. Я
слышала ее один раз.
Это потом уже Александр Лазаревич мне рассказал, что это второе исполнение, а первое исполнение состоялось в Новосибирске [в 43 г]. Ис- полнял оркестр под управлением Мравинского и вступительное слово гово- рил Иван Иванович Соллертинский. (Это замечательный был музыковед, который очень помогал Шостаковичу.) И он сказал тогда очень хорошие слова по поводу этого сочинения [Локшина] – что-то вроде того: «Запомни- те этот день. Вы слышали сегодня музыку гениального композитора». Что- то вот в таком плане. К сожалению, к этому времени [т.е. ко времени ис- полнения «Жди меня» в Москве в 1944 году] Иван Иванович уже умер…
После коллоквиума я также подошла и поздравила. Вс?, на этом вс?, казалось бы, кончилось. Но через некоторое время мы узнаем, что нам дают нового преподавателя. Новый преподаватель – Александр Лазаревич Лок- шин. Мы удивились, потому что совсем молодой, думали: ну чему он нас может научить, когда у нас столько старых преподавателей. Но наши страхи оказались напрасными совершенно. Я к нему попала сразу в класс чтения партитур, класс инструментовки и музыкальной литературы. Музыкальная литература – это групповое занятие. Он нам играл разную музыку – тогда не было CD, были только пластинки – но в основном он исполнял это сам, ли- бо с Мишей Мееровичем. И он не только нам музыку показывал, он прино- сил книжки авторов, которые жили в это время. Когда мы изучали импрес- сионистическую музыку, он приносил нам альбомы, репродукции с картин импрессионистов. В то время в Москве негде было это посмотреть, потому что музей Нового Западного Искусства был просто закрыт, а музей Изобра- зительных Искусств тоже был закрыт, потому что там была выставка подар- ков Сталину. И много лет это было. Так что вообще западную живопись негде было увидеть. Мы были очень рады, мы очень много от него [от Лок- шина] получали. Он блестяще проводил эти занятия, он был весь в музыке.
Я не могу показать, как он играл. Но, вы знаете, когда ему что-то нравилось, какой-то фрагмент, – он не только его играл, он и пел. И, мы уже потом узнали, [он пел], если там красивая гармония или красивый по- ворот, или модуляция красивая. Потом, когда мы сами слушали музыку, мы говорили: «Ну, это тую». Ему не хватало рояля, он ещ? голосом это добав- лял.
Нет, это [как Локшин пел] я вам не покажу. А вот в классе инстру- ментовки, скажем, мы делали так: бралось сочинение для фортепьяно и на- до было его оркестровать. И мы сначала с ним [Локшиным] все это обсуж- дали. Он спрашивал: «Какие инструменты я здесь могу услышать и как
здесь, что здесь?» Значит, обсуждали, потом я это писала, приносила ему и он что-то исправлял, что-то показывал. Это было очень интересно. Надо сказать, что перед этим я училась у других преподавателей по инструмен- товке, но я не могу даже сравнивать эти занятия, настолько у Локшина было интереснее на уроках. И потом даже, когда я играла какие-то сочинения, я всегда думала: а как это может звучать в оркестре? Так что эти вот занятия
– это мои знания, мой багаж на всю жизнь…
Мы играли с ним [Локшиным] симфонии Малера и вообще мы всю музыку играли, очень много музыки в четыре руки. Это было однажды вот так: я была на уроке, позанималась и пошла уже к двери, а следующий сту- дент ещ? не приш?л. И вдруг он меня спрашивает: «Скажите, а вы любите стихи?» – Я говорю: «Люблю». – «Хотите, я вам почитаю?» Я помню, как я стояла у двери, он достал записную книжку и стал мне читать стихи – очень красивые стихи, замечательные. Я помню, что, среди других, он прочитал мне и сонет Камоэнса, на который через много лет он написал симфонию. После этого случая мы как-то подружились, и когда не приходил кто-то из студентов, я всегда уже оставалась и мы просто музицировали. И к тому же ему негде было жить. Он жил у знакомых. А я тоже жила в коммунальной квартире, и мне торопиться домой было нечего. Поэтому вечером, если мы находили класс, мы всегда брали ноты и играли, много играли. В общем, всю музыку я знаю с тех пор.
…Я вспоминаю события 50-летней, больше чем 50-летней давности. Я училась у него с 44 года по 48 год. А в 1948 году я пришла в консервато- рию как-то и увидела на стене приказ, в котором были имена уважаемых профессоров, преподавателей консерватории, которые увольнялись без ука- зания причин, просто увольнялись из консерватории. В этом списке был Александр Лазаревич Локшин.
Положение у него тогда [в 44 г.] было ужасное, потому что он был болен и у него была язва желудка, и вообще это ведь была война. Понимае- те, уже одно сознание того, что каждый день тысячи людей гибнут – уже трудно переносимо. А кроме этого ещ? был голод, конечно, не такой, как в Ленинграде, но вс?-таки голодно было. И вот, когда он был голоден – у него были так называемые голодные боли – а если он что-то поест некачествен- ное, у него тоже были боли. Несколько раз его клали в больницу. Но это ему не помогало. Ему пришлось сделать операцию. Операция была очень тяж?- лая, и он е? трудно перен?с и после этого долгое время себя плохо чувств о- вал.
У него было две рубашки. Одну он носил, другую стирали. Еще у не-
го был один костюм, и я его чинила таким образом: брала ножницы и от-
стригала нитки, которые висели на рукавах. А вс?-таки он был преподава- тель консерватории, и ему нужно было одеваться более прилично. Поэтому он мне как-то сказал: «Я написал заявление в Союз композиторов. Про- честь?» – Я говорю: «Хорошо». И вот я помню это заявление в Союз компо- зиторов от члена Союза композиторов: «Ввиду того, что моя экипировка пришла в упадок, прошу выдать мне ордер на фиговый лист». Я сначала не поняла, о ч?м речь ид?т, он мне объяснил. И, вы знаете, ему выдали ордер на материал (тогда нельзя было пойти и купить), он купил себе материал, потом сшил костюм и стал ходить уже в приличном костюме. Но у него не было ботинок. Тогда мы в складчину купили ему ботинки на день рожде- ния. Как я говорила – от меня один ботинок, а другой ботинок от других знакомых.
Что нам помогало жить в то время? – конечно, музыка и только му- зыка. Мы много и сами играли, ходили на концерты. Да, в это время у него не было жилья в Москве – он ночевал у своих знакомых. И, наконец, он снял квартиру – комнату с кухней, за городом, далеко. Это по Ярославской железной дороге за Пушкино – Зеленоградская. И он вызвал из Новосибир- ска маму и сестру, потому что ему нужно было готовить диетическую еду, иначе он не мог никак существовать. Сестра Муся – она была настолько предана ему. Она каждое утро – у них не было ни холодильника, ни даже мясорубки – ездила в Москву на рынок, покупала там мясо, а потом ножич- ком чистила вот это мясо, скребла, чтобы сделать подходящую для него еду.
После его увольнения из консерватории, он вынужден был браться за любую работу. Он делал инструментовки, переложения оркестровые на клавир с голосом, несколько Баховских кантат он переложил. Ему даже как- то предложили работать в цирке, написать музыку для цирка, и мы с ним ездили в цирк посмотреть – чт? это. Но, по-моему, это не получилось. Ко- нечно, спасало его то, что он играл с Мишей Мееровичем по партитуре но- вые сочинения советских композиторов, потому что они должны были эти сочинения показывать, и многие авторы не могли сами сыграть свои соч и- нения.
У композиторов сочинения покупал Союз композиторов или Мини- стерство культуры. И прежде чем исполнить симфоническое сочинение, его должны были услышать в исполнении на рояле. И эти сочинения прослуши- вались, потом обсуждались – принимать или не принимать, покупать или не покупать, исполнять или не исполнять. Играть по партитуре чужое сочи- нение и почти с листа, потому что на репетиции очень мало времени было – это, конечно, требует большого мастерства. Собственно, они только вдво?м и играли. Иногда, когда Миша Меерович почему-то не мог – бывало пару раз,
что я его замещала. Это очень трудно, и я не хотела, я сопротивлялась, не хотела играть, он [Локшин] меня прямо заставлял: «Играй, ты можешь и вс?».
...До занятий с Александром Лазаревичем, я вообще не знала, что су-
ществуют Малер, Берг, Шенберг. Это он вс? нам показал и раскрыл. Да, по- сле окончания войны мы были так счастливы, что кончилась война, думали, что теперь, наконец, будет посвободнее дышать. И ничего подобного. Нача- лась так называемая холодная война; потом пошли постановления партии и правительства про менделизм, морганизм, языкознание. А в 48 году было совещание деятелей культуры, на котором Жданов главную речь говорил. Это было страшно, потому что наших главных композиторов, которым мы поклонялись, – Шостаковича, Прокофьева – обвиняли в формализме и гово- рили, что они чужды народу, что их музыка не нужна. И я даже помню, что в «Правде» какая-то рабочая писала: «Вот какое замечательное постановле- ние. А я-то думала, почему я не понимаю Шостаковича». (Я подумала, что она и Бетховена, конечно, не понимает.) «А партия вот правильно разобра- лась и правильно указала, что такая музыка нам не нужна». А потом было собрание студентов и преподавателей консерватории в Большом зале кон- серватории. И я помню это. Народу нас согнали очень много, мы были сна- чала очень настороженны; я помню, как проректор консерватории (там нужно было каяться) говорил, что мы недостаточно проследили, что мол о- дые преподаватели консерватории – Локшин и Меерович, – пользуясь своими выдающимися исполнительскими данными, пропагандируют музы- ку, чуждую советскому народу. Они играют студентам Малера, Берга и Шенберга и этого не должно быть.
И потом выступил представитель из министерства (я не помню уже его фамилии). Он читал по бумажке и говорил, что вместо того, чтобы изу- чать фольклор, в консерватории изучают Ха... Ха... Хандемита. Он не мог выговорить эту фамилию, не мог прочесть. Ну, что в зале было! Мы не мог- ли удержаться от смеха, конечно. Но это тяж?лый был смех. Мало того, что нам нельзя было говорить, что мы думаем, нам ещ? нельзя было слушать, что мы хотим. Вот это был такой период.
В 49 году я окончила консерваторию, второй факультет уже, и меня хотели послать на работу в Киров, т.е. в место ссылки, и когда я отказыва- лась, мне сказали так: «Если вы не едете, мы вас отда?м под суд и 2 года тюрьмы вам грозит. Так что выбирайте». Пришлось выбрать свободу. И я уехала на работу в Симферопольское музыкальное училище в сентябре 49 года. После этого Александр Лазаревич мне писал в Симферополь письма. Да, он пытался меня устроить в Москве и даже устроил, но для Министер-
ства культуры это оказалось недостаточным, неважным и меня вс? равно услали. И в это время ему заказали [симфоническую] поэму о Сталине. Кстати, один раз (я не помню, то ли это был Новый год, то ли это был день его рождения и там было несколько композиторов) ш?потом мы говорили, что живописи уже нет, потому что если пойти на выставку живописи, мож- но увидеть только портреты вождей и портреты Сталина, и что теперь хо- тят, чтобы музыки тоже не было. Писать можно только на стихи, как Г. Свиридов сказал осторожно, «о товарище Сталине». И когда Шуре [т.е. А.Л. Локшину] предложили написать, он согласился и стал писать эту поэму… Пока он писал е?, я находилась в Симферополе, и он каждую неделю мне присылал письмо, в котором описывал, что происходит, что он написал, как он переписал партии, как он договаривался с дириж?рами, потом, по-моему, текст меняли. И это было страшное время, он так писал: «Погода ужасная, настроение ужасное». А потом, где-то в ноябре, вообще пришло страшное письмо, в котором он писал так: «Внешне вроде ничего не происходит, но у меня такое предчувствие, что я на грани. И если я это не миную – то прощай навеки и молись за меня». И я поняла, что, видимо, он боится, что его аре- стуют, потому что тогда стали арестовывать очень многих людей. Но вроде бы обошлось, а потом он написал, что в декабре исполнялось его сочинение и что его очень ругали. А ругали его за то, что он не так осветил образ Ве- ликого вождя. Но он перед этим мне тоже писал, что тема такая, что я не знаю, что лучше, понимаете? Будут его хвалить или будут его ругать. Даже всякие политические обвинения выдвигали против него.
И, видимо, он этого боялся, потому что он написал, что «я бы хотел к
тебе приехать в Симферополь». А я не поняла, что ему страшно оставаться в Москве. И поскольку у меня в январе каникулы начинались, я написала, что ему приезжать не нужно, что в январе я приеду сама. Ну он как-то по- другому это оценил и, в общем, в январе, когда я приехала в Москву, было как-то напряж?нно. Но он мне ничего не рассказывал. Он только сказал, что вот сочинение мо? так разругали и вообще мне надо как-то выжить.
Это был... В 49 году я уехала, значит, это было начало 50 года.
Да, понимаете, в 49 году Шура жил с семь?й в этой деревне, а тут да- вали квартиры и кто-то из композиторов отказался, и он получил комнату в тр?хкомнатной квартире. В других двух комнатах тоже жили композиторы с семьями. В одной – композитор Губарьков с женой и дочкой, а в другой – композитор Грач?в с женой и, по-моему, с двумя детьми. У них [у Локши- ных] была небольшая комната, ну, так я предполагаю, – метров 16, и там ещ? стоял рояль, который он взял напрокат в Союзе композиторов, в Муз- фонде. И, значит, три человека – он, мама и больная открытой формой ту-
беркул?за сестра. Итак, всего должно было стоять три ложа. Но вс? равно [новое жилье было превосходным] по сравнению с тем, где он жил, в этой деревне, где не было воды, надо было ходить к колодцу (я не помню – или колонка там была), и зимой это была ледяная дорожка, и надо было топить печку дровами, и дрова лежали тут же. И уборная находилась, извините, на улице. В общем, все удобства возможные. Поэтому это было прямо почти как счастье – эта комната. Новый 49 год он уже встречал на этой квартире. И вот этот период я знаю только по его письмам. А в 50 году (после [моего] отъезда) он мне написал, что он знаком с Таней – она очень умная, интерес- ная девушка, очень ему нравится. И когда я приехала уже после окончания учебного года, в Москву вернулась, я узнала, что он женился на Татьяне Борисовне Алисовой. И она действительно очень умная женщина оказалась, и они очень дружно прожили до конца его жизни.
Что я могу ещ? рассказать? Вот так дальше получилось, что наша
дружба не прервалась, он всегда мне звонил и сообщал, если он что-то но- вое написал, и приходил ко мне и играл эти сочинения. Даже когда он писал что-то для кино или когда для театра Ленсовета он написал музыку к пьесе.
Его сочинения всегда очень трудно шли к исполнению. Потому что, кроме Четв?ртой симфонии, все его симфонические сочинения с текстом. И вот эти тексты не нравились обычно ни в Союзе композиторов, ни в Мини- стерстве культуры. Ну вот… этот сонет Шекспира в переводе Пастернака – это же тоже отражает наше время: «И мысли заткнут рот, и ходу совершен- ствам нет». Он писал о сво?м времени и в его музыке вот эта трагическая нота вс? время присутствует. Это наше время.
Потом, когда подросла моя дочь, стала студенткой, я как-то видела, что ей не хватает музыкальной атмосферы. Такой нужной атмосферы в консерватории тогда не было – никто уже не играл в четыре руки. Это как- то исчезло совершенно. И я попросила разрешения Александра Лазаревича показать ему дочь. Ну, он послушал е?, ему понравилось, и после этого он стал даже с ней заниматься. Мы приходили вместе, она играла ему, он са- дился рядом и занимался с ней. Потом мы слушали музыку, много говорили о музыке, и я считаю, что это очень много ей дало, и я ему чрезвычайно благодарна за то, что он это сделал. И когда она играла государственный экзамен в Малом зале консерватории – он хотел придти. Я сказала: «Ни в коем случае!» Потому что у него уже был инфаркт и он плохо себя чувство- вал. И он вс?-таки приш?л. И после экзамена он мне сказал, что он так рад, что он приш?л, потому что он услышал е? на хорошем рояле, в хорошем зале и что это пианистка от Бога.
И мне это так важно было, и ей это так важно было, что он поддер- жал е?. И потом, в общем, до конца его жизни так продолжалась наша дружба совместная.
…Еще я хочу сказать, что есть такая музыка, которую, сколько бы я
ни слушала, я не могу слушать без сл?з. Это песни Шуберта, это какие-то песни Шумана, Брамса, это Шестая симфония Чайковского и романсы поздние Чайковского, это Малер («Песнь о Земле» я ни разу не могла про- слушать, чтоб не заплакать) и это музыка Локшина. Это тоже такая музыка, которая не оставляет меня равнодушной, и я знаю, что не только я так реа- гирую, но ещ? есть у меня знакомые музыканты, которые тоже так говорят.
Я могу только сказать, что я очень рада и счастлива, что я была зна-
кома с таким человеком, что я у него училась и чему-то, видимо, научилась
– и что я была с ним дружна в течение всей его жизни, и что он очень под- держал Лену – что было очень важно и для не?, и для меня, и я ему очень благодарна.
Баден-Баден, 2002
Е.Е. Кушнерова16
О Локшине
В дом Александра Лазаревича Локшина меня привела моя мама, Ин- на Кушнерова, которая училась у Александра Лазаревича в консерватории с
1944 по 1948 год. Маме повезло, ей посчастливилось еще в студенческие годы общаться с музыкантом такого уровня, как Локшин. В мои годы – ко- нец 70-х – начало 80-х – в Московской консерватории уже только вспоми- нали о крупных музыкантах, в ней преподававших: «иных уж нет, а те дале- че», другими словами, кто умер, а кого «вычистили», как Локшина, отстра- нили от преподавания, дабы он не смущал неокрепшие головы будущих строителей коммунизма.
Слышала я о Локшине и о его замечательной музыке с детства, а мое личное с ним знакомство произошло значительно позже, когда я уже была студенткой Московской консерватории, т. е. достигла некоторой музыкаль- ной зрелости, позволявшей мне, с точки зрения мамы, играть перед музы- кантом такого ранга. С этих пор и началась наша дружба с Александром Лазаревичем, продолжавшаяся до его смерти, а точнее, продолжающаяся и по сей день. Потому что остался со мной ориентир, данный мне Локшиным, абсолютная шкала ценностей, без которой не может жить ни один музы- кант, да и вообще ни один человек.
Не знаю, имею ли я право называть себя ученицей Локшина. Фор-
мально его ученицей я не являлась, да и нельзя было назвать уроками наше общение. Но его дом был для меня единственным домом, где велись разго- воры о музыке и литературе, об искусстве и о жизни. Московская консерва- тория, к сожалению, в мои годы превратилась в эдакую фабрику-кухню по производству лауреатов всевозможных конкурсов, где на беседы о музыке просто не хватало времени. В доме Локшина я могла рассчитывать не на сухую оценку моей игры и на указание недостатков, а на вдохновенный и захватывающий разговор о смысле исполняемого произведения, о звуке фортепиано и о многом другом, что заставляло думать, искать и находить свой путь в искусстве. Эти вот занятия плюс прослушивание музыки, в том числе музыки самого Александра Лазаревича, и стали, как я с возрастом поняла, главным в моем музыкальном воспитании, да и вообще в моем ста- новлении как человека.
Еще раз хочу возродить мои тогдашние впечатления о музыке Лок-
шина. Красивая и, казалось бы, понятная с первого прослушивания и все же