В своих воспоминаниях Буслаев рассказывает о том, как в середине 1840-х гг. он жил летом на даче в Кунцево, и в гости к нему пришли профессора Московского университета Д. Л. Крюков и Т. Н. Грановский. «...Оба принялись пересматривать мои книги, расставленные на полках, и немало дивились разнообразному их содержанию. Тут стояли рядом: „Иоанн Экзарх Болгарский” Калайдовича и „Немецкая мифология Якова” Гримма, Остромирово Евангелие и Библия на готском языке в переводе Ульфилы, памятники русской литературы XII столетия и сравнительная грамматика Боппа с его же санскритским словарем... русские былины и песни Кирши Данилова... сербские песни Вука Караджича, вперемежку с томами „Божественной комедии” Данта, которая была при мне неотлучно, и Сервантесов „Дон-Кихот”, на чтении которого я учился тогда испанскому языку, и многое другое, чего теперь не припомню...» [Буслаев 1897, с. 298]. Д. Л. Крюков и Т. Н. Грановский считали Буслаева славянофилом и пришли в недоумение при виде такого разнообразия научных интересов, которые «широко и далеко выступали из узких пределов славянофильской программы» [там же, с. 299]. «Что же вы такое? — спрашивали они Буслаева. — Славянофил или западник?» — «Да и сам не разберу», — отвечал он им [там же, с. 298].
Несмотря на любовь к Италии, где Буслаев еще в молодости провел почти два года в качестве домашнего учителя детей С. Г. Строганова, и на «благоговение к ученым трудам Якова Гримма», он не мог считать себя западником. «Я не презирал вместе с Белинским „дела давно минувших дней, преданья старины глубокой"... Напротив того, я посвящал себя на прилежное изучение именно русских преданий и их глубокой старины; я не глумился и не издевался вместе с Белинским над нашими богатырскими былинами и песнями, а относился к ним с таким же уважением, как к поэмам Гомера или к скандинавской Эд- де» [там же].
Однако не мог себя Буслаев назвать и славянофилом. «Не меньше Константина Сергеевича Аксакова я любил русский язык, но изучал его не по методу мечтательных умозрений заодно с ним, а всегда пользовался точным микроскопическим анализом сравнительной и исторической грамматики. В наших преданиях, в стародавних обычаях, в былинах, песнях и сказках славянофилы видели заветные тайники народных сокровищ доморощенной мудрости, равных которым по их глубине не было и нет во всем мире; для меня же все это служило интересным и ценным материалом, к которому я старательно подбирал сходные факты из других народностей, преимущественно из родственных по происхождению, т. е. индоевропейских» [там же, с. 299-300].
Буслаев сознательно выбрал особый путь, который противопоставил его как славянофилам, так и западникам. Спустя примерно сорок пять лет после описываемых событий он рассказал .об этом таким образом: «На моих глазах зачиналась междоусобная война славянофилов с западниками, и я, не думая, не гадая, очутился между двумя враждебными лагерями, но, сыскав себе укромное местечко, спрятался в своей маленькой крепостце до поры до времени от выстрелов того и другого» [там же, с. 300].
Во всем этом рассказе, конечно, есть изрядная доля юмора и определенной стилизации. На самом деле в дни своей молодости Буслаев вовсе не стремился к тому, чтобы отсидеться «в своей маленькой крепостце», но принимал активное участие в литературно-общественной полемике 1850-1860-х гг. (подробнее об этом см.: [Азадовский 1963, с. 64-69; Кызласова 1978; Кызласова 1985, с. 28-35; Баландин 1988а, с. 96-108; Егоров 1991, с. 212-215]).
Как отмечает Б. Ф. Егоров, в своей публицистике Буслаев решительно выступал против идеологического фанатизма любого рода. Поэтому он оказывался мишенью и для критиков «Современника», и для критиков «Русской беседы». «Ф. И. Буслаева не любили ни западники, ни славянофилы, ни радикальные шестидесятники, ни консерваторы, все печатно бранили его, а ведь он был к 1861 году уже академиком, автором десятка фундаментальнейших трудов по языкознанию, литературоведению, палеографии, искусствознанию, одним из самых образованных и универсальных ученых своего времени» [Егоров 1991, с. 14].
После того, как была опубликована работа Буслаева «О народности в древнерусской литературе и искусстве» (1857), в «Русской беседе» появилась статья, в которой Буслаев обвинялся в клевете на Древнюю Русь и православие. «...Таковые исследования, преисполненные отрицания и неуважения к древней русской жизни, способны только раздуть и продолжить вражду между литературою и жизнию...», — писал И. Д. Беляев [Беляев 1857, с. 105].
Спустя четыре года в «Современнике» была напечатана обстоятельная рецензия А. Н. Пыпина на ИО. В ней А. Н. Пыпин обвинял Буслаева в идеализации старины, приверженности теории «искусства ради искусства» и потакании народному невежеству [Пыпин 1861]. Нападки на Буслаева на страницах «Современника» продолжались и позднее. В известной статье «Полемические красоты» Н. Г. Чернышевский утверждал, что природа не дала Буслаеву «умственной самостоятельности», и его трудами наука не может воспользоваться из-за «решительного недостатка критики» [Чернышевский 1950, с. 744, 742]. «Г-н Буслаев и в образе мыслей точно так же странствует по всевозможным направлениям, как в подборе фактов хватается без разбора за все, о чем вспомнит», — так характеризует Н. Г. Чернышевский творческий метод одного из крупнейших славистов того времени [там же, с. 744].
Статья Н. Г. Чернышевского поражает сегодняшнего читателя нетерпимостью и развязностью тона, хотя в ней есть и справедливые наблюдения. Например, Н. Г. Чернышевский отмечает неоднозначность оценок Буслаева и характеризует ее сугубо негативно: «Вот в том-то и главная беда, что у г-на Буслаева можно найти отрывки взглядов всяческого рода. Он и любит суеверие, и не любит его, и восхищается им, и находит его вредным, — все найдете у него, только того не найдете, чтобы он сам замечал раздвоение своих мыслей» [там же, с. 744]. Если авторы славянофильского толка причисляли Буслаева к «клеветникам России», то критики «Современника», наоборот, сближали его со славянофилами. Так, например, А. Н. Пыпин писал в статье «Старые недоразумения», что ни С. П. Шевырев, ни П. А. Бессонов «не имеют тех научных приемов критики, которыми владеет г-н Буслаев», однако в конечных результатах они сходятся друг с другом: «Как для них, так и для него русская народная жизнь определяется стариной, ее народными мифами и поверьями, ее житейскими обычаями и правилами: это содержание принимается за непреложную мерку народности и то, что не подходит под нее, отвергается как незаконное и фальшивое» [Пыпин 1863, с. 2].
А. Н. Пыпин проводил параллель между взглядами Буслаева и немецких романтиков: «По этой теории народность есть нечто неизменное и определенное от века, ее содержание установлено один раз навсегда, и позднейшая жизнь ее только развивает это содержание...» [там же, с. 3].
С точки зрения Буслаева, элементы чудесного увеличивали эстетическую привлекательность произведений фольклора и древнерусской книжности. Между тем для А. Н. Пыпина «привязанность к фантастическому» просто свидетельствует о «неразвитом уме и неразвитом воображении», о низком уровне просвещения Древней Руси [там же, с. 21].
Буслаев, конечно, не мог сравниться со своими критиками ни по обвинительному пафосу, ни по безапелляционности и резкости суждений, однако и он оставил замечательные полемические статьи и рецензии, направленные как против славянофилов, так и против их идейных противников. На протяжении 1840-1850-х гг. Буслаев рецензирует в «Отечественных записках» сочинения славянофилов и близких им авторов: «Историю русской словесности, преимущественно древней» С. П. Шевырева (1846), «О русских глаголах» К. С. Аксакова (1855), «Сравнение русских слов с санскритскими» А. С. Хомякова (1855), «Индогерманы или сайване» А. Ф. Вельтмана (1857). Буслаев подвергает рецензируемые сочинения глубокой и справедливой критике, причем противопоставляет эффектным, но дилетантским суждениям таких авторов, как А. С. Хомяков и А. Ф, Вельтман, строгую научную методологию, основанную на применении сравнительно-исторического метода. Так, например, Буслаев пишет о том, что цель, к которой стремится А. С. Хомяков, «заслуживает полного внимания», однако «чтоб оценить по достоинству сравнительные результаты г-на Хомякова, необходимо обратить внимание на тот путь, по которому автор ведет своего читателя» [Буслаев 18556, с. 39]. А. С. Хомяков непосредственно сопоставляет русские слова с санскритскими и при этом не учитывает ни данные других славянских и индоевропейских языков, ни законы звуковых преобразований и межъязыковых соответствий, что в совокупности приводит к полному произволу и многочисленным ошибкам. Между тем «родственные языки сближаются между собою не по внешнему созвучию, которое весьма часто бывает случайным, но по внутреннему соответствию, по которому звуки одного языка оказываются не тождественными, а соответствующими звукам другого языка» [там же, с. 48; см.: Березин 1979, с. 80].
В рецензии на книгу А. Ф. Вельтмана Буслаев отмечает, что автор «постоянно стремится к любимой своей идее — везде и во всем, что ни встречается на пути, открывать свое родное, не только славянское вообще, но в особенности свое русское» [Буслаев 1857, с. 740]. Буслаев показывает, что с помощью тех приемов, которыми пользуется А. Ф. Вельтман, можно доказать и диаметрально противоположное, например, то, что русские заимствовали свой эпос у немцев.
Одно из наиболее ярких полемических выступлений ученого представляло собой ответ на статью А. Н. Пыпина об ИО. Буслаев иронически предлагает А. Н. Пыпину провести своеобразный диспут: «...вы будете нападать и укорять меня во всякой отсталости, а я буду защищаться словами своей книги, из которых видно, что я говорю то же самое, что и вы в своих нападках» [Буслаев 18616, с. 63]. Буслаев приводит многочисленные цитаты из своих ИО, рисующие «темную, безнадежную сторону» в жизни Древней Руси, демонстрирующие, как «верования, отделившись от жизненных вопросов, превращаются в суеверия и искажаются» [там же, с. 65-66]. «Любопытно было бы знать, — насмешливо замечает Буслаев, — на кого вы метили, когда ради шутки приписывали мне равнодушный, отвлеченный взгляд на суеверия, будто бы вполне удовлетворяющие меня своею поэтическою внешностью? Не могли же вы не знать, что я привел мрачные факты, где грозят суевериями и побоями, и уголовными законами, и привел в той же самой книге, которую вы удостоили своим разбором» [там же, с. 67].
Буслаев «благодарит» А. Н. Пыпина за присвоенное ему звание славянофила, однако добавляет, что с таким же успехом тот мог бы обвинить его и в «злостном западничанье» [там же, с. 61, 84]. «Если вы спросите: отчего ж происходит в моих исследованиях это раздвоенье направлений? Оттого (отвечу вам), что в каждом историческом явлении есть и хорошая, и дурная сторона; что с западной стороны хорошо, то с восточной дурно, и наоборот; а я по возможности старался обойти предмет со всех сторон...» [там же, с. 85]. Действительно, Буслаеву в высокой степени свойственно умение посмотреть на предмет своего изучения с разных сторон, осмыслить его во всей сложности и многозначности.
Отвергая обвинения А. Н. Пыпина в том, что его идеи могут быть использованы во вред простому народу, ученый выдвигает идеал научной объективности. «Писать о чем-нибудь ученое исследование не значит защищать предмет этого исследования», — утверждает Буслаев [там же, с. 75]. «Что касается до мен®, то когда я изучаю исторический факт, стараюсь воздерживать себя и от радости, и от сожаления, чтоб не быть смешным в собственных глазах своих» [там же, с. 74]. Обоснованно отрицает Буслаев и то, что его занимает «искусство ради искусства»: «...я везде веду историю искусства и поэзии в связи с жизнью...» [там же, с. 82].
Полемика между А. Н. Пыпиным и Буслаевым получила своеобразное продолжение через два десятилетия. В 1883 г. А. Н. Пыпин опубликовал большую статью о Буслаеве, которая позднее была включена им в «Историю русской этнографии» [Пыпин 1891, с. 75-109]. Здесь А. Н. Пыпин принципиальным образом пересмотрел свой прежний взгляд на труды Буслаева и дал им высокую оценку. По этому поводу Буслаев обратился к А. Н. Пыпину с благодарственным письмом. «Я никогда не рассчитывал на мнение толпы, зато тем дороже ценю всякий отзыв обо мне специалиста, будь то похвала или порицание», — писал Буслаев своему бывшему оппоненту и продолжал: «Позволяю себе выразить... надежду... что после вашей статьи и этого письма моего между нами возобновятся те же близкие отношения, как было лет 20 назад, когда мы порешили с вами помериться копьями, как истые рыцари, на литературном турнире» [Из переписки АН 1925, с. 20]. А. Н. Пыпин, в свою очередь, ответил письмом, которое мы позволим себе привести полностью:
Петербург, 22 окт. 83.
Многоуважаемый Федор Иванович,
Для меня было великим, сердечным удовольствием получить Ваше письмо с таким сочувственным отзывом о моем труде: я смотрел на него гораздо более скромно, чем это читаю в Вашем письме; но одного Вы не преувеличиваете — моего высокого уважения к Вашим трудам, уважения очень давнего: теперь ход моей работы дал мне только повод его высказать. Десятки лет прошли, в течение которых я не встречался с Вами ни в печати, ни в личной близкой беседе; но могу правдиво сказать, что в моем отношении к Вам господствовало именно то чувство, какое Вы заметили в моих последних статьях. У меня нет и не было малодушия из-за случайной полемической встречи — не признать после и своего возможного увлечения или ошибки и — чужой высокой заслуги. Оглядываясь назад, видишь, — и я могу сказать, что давно это увидел, — что над старыми спорами господствовали тревожные вопросы времени; они волновали, и возбуждению надо было высказаться. Теперь это время — уже историческое. Чем дальше шли годы, чем более развивалась и Ваша деятельность, тем все виднее становилось, каким большим и дорогим приобретением для нашей науки и для самого общественного сознания был труд, начатый Вами в сороковых (!) годах — при иных взглядах и направлении литературы и несший в себе залог нового отношения к старине народной — к живому современному народу. Ваши труды и их высокое нравственное, вместе с научным, влияние стали историческим фактом. Я только указывал факт, и очень рад, если в этом историческом указании слышится и то сочувствие, какое он внушает мне лично.
Теперь, когда Вы высказали к моей работе столько теплого внимания, это даже несколько смутило меня. Не слишком ли мало я указал в своей статье значение того исторического влияния Вашей деятельности, о котором я сейчас говорил и которое еще живее представляется мне теперь, когда я говорю с Вами и вспоминаю его.
Еще раз благодарю Вас от души за теплый привет, который тем более мне дорог, что идет от заслуженнейшего деятеля в «изучении народности». Желаю Вам доброго здоровья на много лет Вашего плодотворного труда.
Вам искренно преданный
А. Пыпин
PS. Я жду с большим интересом выхода в свет Вашей работы, о которой знаю уже давно. Будьте здоровы. [РГБ, ф. 42, к. 12, ед. хр. 48, л. 1-2 об.].
После кончины Буслаева А. Н. Пыпин посвятил его памяти прочувствованный некролог [Пыпин 1897]. Таким образом, может создаться иллюзия, что творческий диалог А. Н. Пыпина с Буслаевым завершился на примирительной ноте, однако он имел и иное продолжение.
Как известно, «История русской этнографии» составлена из статей, написанных в разные годы и опубликованных в основном в «Вестнике Европы»; это не только научное, но и публицистическое сочинение [Соловей 1994, с. 91]. Не является исключением и глава «Истории», посвященная Буслаеву.
Историческую заслугу Буслаева А. Н. Пыпин видит в том, что его труды способствовали установлению «нового отношения к народной старине и народности» [Пыпин 1891, с. 87]. В 1880-е гг. А. Н. Пыпин поднимается до осознания того, что идеи Буслаева были «особенным и исторически необходимым элементом» [там же, с. 86]. Они не столько противостояли «прогрессивному направлению», сколько восполняли его односторонность. «Для того, чтобы новейшие народные стремления приобрели свою логическую и нравственную полноту, нужно было, чтобы к точке зрения прогрессистского круга, ставившей по преимуществу вопрос только о социальном положении народа, присоединилось стремление проникнуть в его внутреннюю жизнь и историю, в смысл его преданий, в задушевные тайны его поэзии. Для этого последнего нужны были не только средства новейшего научного анализа, но и любящее отношение к простым созданиям народа, способность поэтического воспроизведения далеких времен и наивного миросозерцания, продолжающееся присутствие которого в современном складе народных понятий и есть одна из преград, делящих народ от „общества"» [там же, с. 86-87].
А. Н. Пыпин не столько анализирует конкретные труды Буслаева, сколько в общем плане характеризует то направление в осмыслении народной жизни, родоначальником которого он считает Буслаева в России и Я. Гримма в Германии. Из тридцати четырех страниц, которые занимает эта глава, почти половина посвящена Я. Гримму. В то же время А. Н. Пыпин лишь походя упоминает о сравнительно-историческом методе Буслаева и его трудах по древнерусской литературе, вообще не говорит о его занятиях историей искусства и западноевропейской литературой, а из конкретных фольклористических тем, к которым обращался Буслаев, называет только исследования былинного эпоса [там же, с. 105].
Хотя А. Н. Пыпин и изменил свою оценку научных разысканий Буслаева, все же его видение буслаевских концепций в сущности осталось тем же самым. Просто в том, в чем в 1860-е гг. он видел недостаток, теперь он усматривает специфическую особенность. Односторонность такого подхода была отмечена А. И. Соболевским в рецензии на книгу А. Н. Пыпина. А. И. Соболевский писал, что сами похвалы Пыпина имеют двусмысленный характер: «...по г-ну Пыпину, Буслаев — не более как ученик Гримма, повторяющий свой „первообраз" с его ошибками, глава той русской школы, к которой принадлежат Афанасьев, г-н Потебня, Ор. Миллер» [Соболевский 1891, с. 423]. «Читатель „Истории русской этнографии" из слов автора может заключить, что Буслаев видит во всем народном — нечто очень древнее, исконное, во всем древнерусском — нечто чисто народное, — отмечал А. И. Соболевский. — Но у Буслаева нет ничего подобного; он вообще очень осторожен и далек от крайностей в выводах. Он допускает древность там, где она, при его данных, может быть допущена, и прямо указывает на новизну народного материала, коль скоро источники последнего ему доступны» [там же, с. 425]. Буслаев не только не отрицает возможность заимствований, но о ней «твердо помнит и ее постоянно имеет в виду» [там же, с. 426]. Уже в наше время справедливость этих суждений А. И. Соболевского оценили такие исследователи, как Ф. М. Селиванов, А. И. Баландин и С. Н. Азбелев; вообще переосмысление буслаевского наследия в работах современных фольклористов в значительной степени представляло собой возвращение к тем оценкам, которые давали непосредственные ученики Буслаева — А. Н. Веселовский, А. И. Кирпичников, А. И. Соболевский.