На В. Гумбольдта Буслаев ссылается почти так же часто, как на Я. Гримма. В творческом сознании Буслаева влияния двух знаменитых немецких мыслителей-языковедов взаимно дополняли и уравновешивали друг друга. Говоря о требованиях сравнительно-исторического метода, Буслаев обычно использует опыт Я. Гримма, а обращаясь к философским проблемам языкознания, апеллирует к В. Гумбольдту. Историки отечественного языкознания отмечают, что «идеи Гумбольдта о языке как непрерывном творческом процессе пронизывают лингвистические взгляды Буслаева» [Березин 1979, с. 77]. Знакомство с В. Гумбольдтом убедило Буслаева в том, что «язык — это отражение человеческой мысли, внешнее проявление внутренней духовной жизни человека», и побудило показать это на материале русского языка [Шахматов 1898, с. 10].
Для того чтобы осмыслить влияние В. Гумбольдта на Буслаева (а позднее и на А. А. Потебню), необходимо иметь в виду, что в его сочинениях идеи языковедческого и философского порядка интегрированы друг с другом. В. Гумбольдт прошел философскую школу И. Канта и И. Г. Гердера, был дружен с Ф. Шиллером и И. В. Гёте, его идеи перекликались с концепциями Ф. Шеллинга, Г. В. Ф. Гегеля, И. Г. Фихте. Как отмечал Г. Г. Шпет, «чтобы правильно понять и оценить философские основания теорий В. Гумбольдта, нужно не выискивать в них кантианские элементы, а просто поставить его в ряд с такими современниками, как Фихте, братья Шлегели, Шиллер, Гёте, Шлейермахер, Гегель» [Шпет 1927, с. 32-33].
Буслаев считал В. Гумбольдта «глубокомысленным лингвистом» и «одним из замечательнейших умов нашего века» [Буслаев 1852в, стлб. 177, 172]. В книге «О преподавании отечественного языка» Буслаев утверждал, что В. Гумбольдт заложил основы «истинно-философской или, точнее, психологической грамматики» [Буслаев 1992, с. 65]. Позднее, в предисловии к «Опыту исторической грамматики русского языка» он отмечал, что В. Гумбольдт предначертал «прямой путь в развитии общих понятий о языке» [Буслаев 1858, ч. 1, с. XVI]. С несколько преувеличенной скромностью ученый писал о том, что «вменял себе в обязанность в изложении предмета следовать лучшим сочинениям в литературе грамматической, не увлекаясь своими собственными исследованиями и соображениями. В сочинениях В. Гумбольдта, Я. Гримма, Дица и других лучших лингвистов нашего времени читатели найдут оправдание тому, в чем автор отступил от прежних, Аделунговских, руководств» [там же, с. XXXI].
Ссылаясь на В. Гумбольдта, Буслаев высказывает мысль о том, что «словом мы выражаем не предмет, а впечатление, произведенное оным на душу», и приводит гумбольдтовский пример, иллюстрирующий образование внутренней формы слова: «...по-санскр. слон называется дважды пьющим, двузубым, снабженным рукою» ([Буслаев 1992, с. 273], см.: [Гумбольдт 1984, с. 103]). Для Буслаева вообще характерно романтическое представление о первобытном слове как о синкретическом явлении, в котором непосредственное впечатление от предмета сливается с его образом в человеческом сознании [Сорокин 1984, с. 232]. В самом акте первоначального называния вещей, по его мнению, проявляется «творческая, художественная сила» языка: «Рассматривая язык с этой точки, убеждаемся, что человек, как бы потрясаясь в своих чувствах впечатлениями всей природы, его окружающей, подобно сотрясенному металлу, издает из себя членораздельные звуки, которыми выражает уже не природу, налагающую на его душу впечатления, но целый мир своих собственных ощущений и представлений» [Буслаев 18506, с. 46].
Опираясь на высказывания В. Гумбольдта, Буслаев писал и о том, что «в языке господствуют два начала: разумное, основывающееся на чистых идеях, и чувственное, соединяющее наглядные понятия с действительностью» [Буслаев 1992, с. 241].
Буслаев во многом разделяет и эстетические воззрения В. Гумбольдта. Напомним, что сущность искусства В. Гумбольдт усматривал не в «подражании», а «в претворении действительности в образ» [Гумбольдт 1985, с. 168, 222]. В статье «Эпическая поэзия» Буслаев широко использует трактат В. Гумбольдта «О „Германе и Доротее" Гёте». В специальном подстрочном примечании Буслаев писал: «Мы не могли не воспользоваться некоторыми превосходными наблюдениями над составом эпической поэзии, сообщенными Вильгельмом Гумбольдтом в его сочинении „ Ueber G?the's Hermann und Dorothea“, напечатанном в первой части его „ Aesthetische Versuche“, еще в 1799 году. За редкостью старинной книги сочинение это пользовалось весьма малой известностью до тех пор, пока не было перепечатано в собрании сочинений этого глубокомысленного писателя в 1843 году» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 59, примеч. 2].
Как и В. Гумбольдт, Буслаев полагает, что эпическая манера погружает слушателя или читателя в состояние ясного, спокойного наблюдения ([см.: [Гумбольдт 1985, с. 231]) и оставляет его наедине с предметом, который изображается максимально чувственным и живым образом [там же, с. 223, 227]. Внимание Буслаева должно было привлечь и то, что В. Гумбольдт оправдывает «чудесное» как необходимый элемент жизни [там же, с. 210].
В книге Буслаева «О преподавании отечественного языка» теоретическая часть во многом опирается на В. Гумбольдта. Особенно дорог русскому ученому взгляд на язык как на живой организм. «Главнейшие заслуги философии языка», по его мнению, состоят «в определении языка органическим, живым и целым произведением духа человеческого» [Буслаев 1992, с. 193]. «Мысль об организме языка, — пишет далее Буслаев, — принадлежит В. Гумбольдту, который преимущественно развил оную в предисловии к своему соч. „ Ueber die Kawi-Sprache auf der Insel Java“, 1836. <...> Прежде думали, что язык составился каким-то безжизненным, механическим набором звуков, начиная от букв и складов до предложений <...> Этому-то мнению о мертвенном составе языка противополагается теория о живом организме оного» ([там же, с. 193-194]; см. также: [Буслаев 1858, ч. 1, с. 1-2]).
Буслаеву близка оригинальная мысль В. Гумбольдта о том, что «язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг, или, точнее говоря, языку в каждый момент его бытия должно быть свойственно все, благодаря чему он становится единым целым <...> Язык разделяет природу всего органического, где одно проявляется через другое, общее в частном и где благодаря всепроникающей силе образуется целое» [Гумбольдт 1984, с. 308].
Вслед за В. Гумбольдтом Буслаев полагает, что язык создан той же творческой силой, которая произвела и внешнюю природу, что язык сразу возникает целиком и как органическое целое известен человеку раньше, чем его отдельные части [Буслаев 1992, с. 56, 273-274].
Таким образом, собственные указания Буслаева свидетельствуют о том, что непосредственным источником органического представления языка для него послужили работы В. Гумбольдта, особенно его основополагающий труд «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества» (задуман как введение к работе «О языке кави на острове Ява»). Действительно, термины «организм» (Organismus), «органический», «орган», а также связанные с ними «жизнь», «зародыш» и др. широко используются В. Гумбольдтом при характеристике языка [Постовалова 1982, с. 113-119]. Понятие «организм» часто употребляется им как синоним «языковой целостности» и «системы» [Ramischwili 1967, с. 563].
В осмыслении «организма» В. Гумбольдт следовал философской традиции, восходящей к телеологическому принципу И. Канта и «органической эстетике» (Organismus?sthetik) И. Г. Гердера. Как отмечает А. В. Гулыга, телеология для И. Канта — «принцип рассмотрения предмета, в первую очередь живого организма, где все целесообразно, т. е. каждая часть необходимым образом связана с другой, как будто некий интеллект устроил все это, задавшись определенной целью» [Гулыга 19946, с. 16]. В «Критике способности суждения» (1790) И. Кант писал о том, что «ни один человеческий разум... не может надеяться понять возникновение даже самой ничтожной пылинки, исходя только из механических причин» [Кант 1994, с. 284]. Идея органического тела предполагает «понятие о целом как цели, чья внутренняя возможность непреложно предполагает идею целого, от которой зависят даже свойства и действия частей» [там же, с. 282].
Говоря об организме языка, Буслаев склонялся к его пониманию как системы [Березин 1979, с. 79]. В своем «Опыте исторической грамматики русского языка» Буслаев утверждал: «...все построение языка, от отдельного звука до предложения и сочетания предложений, представляет нам живую связь отдельных членов, дополняющих друг друга и образующих одно целое, которое в свою очередь дает смысл и значение каждому из этих членов. Такое взаимное отношение между частями и целым именуется органисмом языка. Только впоследствии, помощию науки, дошли до того, что стали разлагать это живое целое на отдельные члены...» [Буслаев 1858, ч. 1, с. 2].
Идея организма предполагает не только примат и первичность целого по отношению к его частям и наличие структурных связей между последними, но и понятие об «органическом» развитии, то есть развитии естественном, непреднамеренном и в то же время целесообразном, обусловленном не внешними воздействиями, а внутренними причинами. Особенно важно, что ни Гумбольдт, ни Буслаев не приписывали метафоре «организма» биологического содержания, как это делали некоторые другие языковеды XIX в. (см.: [Ромашко 1991, с. 162]).
Здесь мы возвращаемся к понятию историзма, играющему центральную роль и в языковедческой, и в фольклористической концепции Буслаева. Исторический подход к языку предполагал, с одной стороны, рассмотрение определенных этапов его развития, находящихся в связи друг с другом и с историей народа, а с другой, — обращение к живым фактам языка как свидетельствам прошлых эпох народного бытия [Сорокин 1984, с. 227]. Буслаев выдвинул чрезвычайно важный тезис о тесной связи исторического (диахронического) развития языка и его современного (синхронного) состояния [Березин 1979, с. 79; Колесов 1984, с. 174]. Он полагал, что «история языка стоит в теснейшей связи с современным его состоянием, ибо восстановляет и объясняет то, что теперь уже употребляется бессознательно» [Буслаев 18506, с. 45]. Как и для Я. Гримма, язык является для Буслаева «прежде всего традицией, т. е. чем-то исторически наследуемым» [Бондцио 1987, с. 56].
В. Гумбольдт осмыслял язык как исторически закрепленную систему значений, посредством которой происходит «преобразование» материального мира в объекты сознания [Рамишвили 1984, с. 13]. Он писал о том, что «язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» [Гумбольдт 1984, с. 304]. В своих этюдах по истории слов Буслаев также описывал тот фундаментальный «акт превращения мира в мысли» (der Acte der Verwandlung der Welt in Gedanken), в котором В. Гумбольдт усматривал одно из проявлений интеллектуальной активности языка (см.: [Рамишвили 1984, с. 8]).
Принципиальное для В. Гумбольдта положение о единстве языка и духа (духовной деятельности отдельного человека, народа и всего человечества в целом) трансформируется у Буслаева в тезис о единстве языка и мифологии, причем мифология понимается им исключительно широко, практически обнимая собой всю сферу духовной деятельности первобытного человека. Эта мифология вполне мыслима без мифологических персонажей, просто как специфический склад мышления или особый взгляд на мир. Рассуждения Буслаева о происхождении языка и мифологии почти буквально повторяют рассуждения В. Гумбольдта о происхождении языка с тем отличием, что В. Гумбольдт говорит об изначальном субстанциональном единстве языка и народного духа, а Буслаев — о единстве языка и мифологии. Мифология возникает вместе с языком и имеет всеобъемлющий характер, пронизывая собой все мировосприятие человека и определяя нравственные основы личной и социальной жизни.
Решительный поворот в мифологических исследованиях, осуществленный Буслаевым, заключается в том, что в качестве основных источников о славянском язычестве он привлекает язык и произведения устной народной словесности, происхождение мифологии связывает с актом наименования вещей и синтезирующей деятельностью творческой фантазии, а само содержание мифологии отождествляет с «языковым мировидением» в духе В. Гумбольдта.
Новизна и своеобразие ранних работ Буслаева проясняются, если сравнить их с разысканиями его старших современников: И. М. Снегирева, И. И. Срезневского, Н. И. Костомарова, М. И. Касторского. Мы не найдем у них ничего подобного той характеристике мировосприятия первобытного человека, его внутренней жизни, эмоционально-чувственных реакций на окружающий мир, которую дает Буслаев. Его подход противоречил предшествовавшей традиции и в том отношении, что славянская мифология перестала сводиться к языческому пантеону. Теперь уже стали невозможны и безапелляционные утверждения о том, что славяне заимствовали своих богов с Востока или с севера Европы, а таких необоснованных гипотез было немало у И. М. Снегирева, И. П. Сахарова и других старших современников Буслаева.
Со стремлением к «органическому» видению языка, народной поэзии и мифологии связаны многие научные открытия Буслаева. Он выявлял следы первобытной языческой религии в народных суевериях, обнаруживал первобытную космогонию в заговорах, сказках, духовных стихах, — «словом, все было частью целого, и не было ничего произвольного и случайного в предании, как это могло казаться при поверхностном взгляде» [Ляцкий 1898, с. 135].
Буслаев формулирует важный методологический принцип, который сохраняет свое значение до нашего времени: «...чтобы объяснить непонятное и странное поверье... надобно привесть его в согласие с прочими повериями и преданиями, завещанными нам от старины; надобно понять его как органический член некогда живого целого и этим путем возвратить ему затерянный смысл» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 244].