Буслаев неоднократно возвращается к мысли о том, что в народном языке «каждое слово было поэтическим произведением», а «выражения, принявшие новый оборот под пером наших писателей, были глубоко задуманы и художественно воспроизведены в недрах самого языка» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 208, 185]. В эпоху зарождения языка ему было присуще «внутреннее поэтическое единство» [там же, с. 185]. Мы можем видеть в словарном запасе «разрозненные члены одного органического целого, остатки великой поэмы, которая, еще во времена незапамятные раздробясь на множество мелких эпизодов, была первым проявлением художественного творчества, имевшего предметом воссоздание всей природы и жизни в идеальных образах, облеченных в звуки» [там же].
Буслаев усматривает одни и те же закономерности в образовании отдельных слов и форм эпического стиля [Буслаев 1848, с. 26; Буслаев 1861а, т. 1, с. 209-211].
«Этот основной закон языка, проявляющийся в наименовании предмета по впечатлению, им производимому на человека, лежит в основе как грамматического построения, так и мифических преданий, зарождавшихся сообща с языком, — пишет ученый. — Возводя к общему источнику образование существительных от наименования отличительных свойств предметов и образование постоянных эпитетов народной поэзии, невольно приходишь к той мысли, что и в тех и других проявился один и тот же закон творческой фантазии, что и те и другие суть остатки того художественного целого, в котором зарождался язык в нераздельном единстве с мифами, обычаями и обрядами — одним словом, со всем умственным и нравственным бы- да, сохранившимся по преданию в народных эпических созданиях» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 159, 161].
В статье «Областные видоизменения русской народности» (1852) специальная обширная глава посвящена «эпическим свойствам областного русского языка». Здесь Буслаев проводит последовательную, развернутую аналогию между языком и эпосом (фольклором).
И язык, и эпос созданы народом как единой коллективной личностью; поэтому нет авторства ни у слов, ни у эпических произведений: «Как самородная эпическая поэзия есть произведение всей массы народа, получившее начало неизвестно когда, слагавшееся и изменявшееся в течение многих веков и переходившее из рода в род по преданию, так и язык есть общее достояние, всего народа, объемлющее в себе деятельность многих поколений. Как сказка, как предание, язык принадлежит всем и каждому; но никто не может сказать, когда и кем язык создан» [там же, с. 185].
Предмет эпоса и языка — весь мир и все человечество. «Даже можно сказать не обинуясь, что в художественном воссоздании жизни, во всей ее полноте, язык предшествует, эпосу и как бы ,даёт ему первый толчок и направление во всеобъемлющем, разнообразнейшем представлении всего, что народ знает» [там же, с. 186].
И в языке, и в эпосе «перепутаны тончайшие нити народных суеверий с простодушным рассказом о действительно случившемся» [там же, с. 187]. И тот и другой изображают мир таким, каким его видит и переживает человек.
В то же время Буслаев ясно сознает, что язык возник несравненно раньше, чем те реальные эпические произведения, которые нам известны: «Несмотря на одинаковые законы образования, целая бездна, ничем невосполнимая, отделяет эпоху созидания языка от составления тех художественных форм, которые встречаем уже в древнейших эпических произведениях. Конечно, многое в них объясняется строением языка, но прямого „перехода от эпических форм языка к формам собственно литературным, хотя бы и самородной поэзии, исследователь определить не может, ибо переход этот совершился в эпоху, недоступную историческим разысканиям» [там же, с. 190].
Роль своеобразных посредников между языком и эпосом играют формы, которые Буслаев называет «разрозненными членами эпического предания»: пословицы, поговорки, загадки, приметы, клятвы, краткие заговоры. Все они, «взятые в совокупности, составляют то целое, которое хотя и не высказалось во всей полноте и нераздельности ни в одной народной поэме, однако всеми чувствовалось и сознавалось, как родное достояние предков. Ни один из разрозненных членов баснословного предания не живет в народе отдельно, сам по себе: все они взаимно переходят друг в друга, связываются крепкими узами поверья, сцепляются и перемешиваются...» [там же, с. 33]. В частности, Буслаев отмечает, что «пословица рождается из сказания и становится необходимою частью поэмы, хотя и ходит в устах народа отдельно» [там же]. Тем самым он намечает идеи, которые позднее получат воплощение в лекциях по теориях словесности А. А. Потебни [Потебня 1976, с. 464-560].
Осмысление слова как художественного произведения и утверждение эстетической природы языка как целостного организма у Буслаева непосредственно восходит к В. Гумбольдту, который неоднократно писал о том, что «художественная красота языка... есть необходимое следствие, вытекающее из всей его сущности, надежный пробный камень его внутреннего и внешнего совершенства» [Гумбольдт 1984, с. 109]. Однако эстетический подход к языку характерен в целом для немецкого классического миропонимания эпохи И. В. Гёте и романтизма. Так, например, Ф. Шеллинг отмечал в лекциях по философии искусства: «Очень немногие задумывают о*том, что уже язык, посредством которого они изъясняются,, есть совершеннейшее произведение искусства» [Шеллинг 1966, с. 56, см. также: с. 185, 189]. Эта идея, как мы увидим ниже, сыграла исключительно важную роль не только для Буслаева, но также для А. Н. Афанасьева и А. А. Потебни.
Уточняя позицию Буслаева, следует отметить, что язык в его понимании не столько результат художественной деятельности, сколько сам творческий процесс, осмысляемый как «свободная игра» в духе И. Канта и Ф. Шиллера (см.: [Гулыга 19946, с. 23-25]). Ученый видел в языке «неограниченное никакими пределами творчество, проявляющееся всегда новыми и свежими формами» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 178]. Он сделал интересные наблюдения об игровой стихии в народном творчестве [там же, с. 45].
Признание общей эстетической природы слова и поэтических произведений создавало необходимые предпосылки для целостного рассмотрения языка и фольклора, а многочисленные отражения в области лексики «суеверий, основанных на предании», делали такое рассмотрение и жизненно необходимым. «Это взаимное соприкосновение языка и народной поэзии свидетельствует нам об органическом, здравом и свежем развитии этих обоих органов народного духа. Оба они исходили из общего источника, дышали одною жизнью, потому каждое слово было поэтическим созданием; потому и поэзия так легко умела облечься в самые свойственные ее природе формы, когда животрепещущее, вновь сложенное слово вылетало из уст певца в одушевленной импровизации, не как прикраса его бойкого слога, а как необходимое дополнение его мысли, как новая черта, которою художник довершает картину» [там же, с. 307-308].
«Художественная сторона языка», по мнению Буслаева, состоит «в передаче мысли помощию звуков, выражающих наглядные представления» [Буслаев 1858, ч. 2, с. 14]. Ясно, что наглядность слова имеет качественно иную природу, чем наглядность живописного произведения, однако определенное сходство между ними все-таки существует. В статье об иллюстрациях к произведениям Г. Р. Державина (1869) Буслаев писал о «разумной потребности человеческого ума облегчать для себя отвлеченное слово наглядным изображеньем» [Буслаев 1886, ч. 2, с. 77]. Рисунки к стихотворениям Г. Р. Державина, по мнению ученого, «были для поэта существенною частью его поэтического творчества, дополнением созданных им идеалов, необходимым комментарием к его чувствованиям и мечтаниям» [там же, с. 107].
И все же живописное начало в языке, о котором так часто говорит Буслаев, несводимо к простой наглядности. Характерно, что в своих воспоминаниях ученый сближает «живописность» языка и его «музыкальность» (см. выше, с. 52). В сущности, Буслаев здесь близок И. Г. Гердеру, который полагал, что поэзия «дает душе как бы зрительное представление каждого предмета... представляя его взору нашего воображения и вызывая иллюзию видимого образа» [Гердер 1959, с. 160]. Полемизируя с
Г. Э. Лессингом, И. Г. Гердер отмечал, что поэзия воздействует «посредством силы, которая присуща словам, силы, которая хотя и передается через наш слух, но воздействует непосредственно на душу» [там же, с. 160].
«Изобразительность» языка, согласно Буслаеву, тесно связана с его «свежестью», она «составляет отличительное свойство языка, и преимущественно в первобытную, эпическую эпоху, когда свежо чувствуется животрепещущее впечатление, которым слово неразрывно связывается с убеждениями, преданиями и со всем бытом народа» ([Буслаев 1861а, т. 1, с. 179], см. также: [там же, с. 160]).
Суммируя разные высказывания ученого, можно сказать, что изобразительность слова — это материализованный тем или иным способом отпечаток впечатления, которое некогда привело к рождению слова, органический синтез явления внешней природы и произведенного им на человека впечатления, а также мысли и звуковой оболочки слова, это образное ядро слова, сочетающее в себе черты разных тропов (метафора, метонимия, синекдоха), основание для омонимии как различных «применений» слова, слепок с нравственной физиономии народа. Для темы же нашего исследования особенно важно, что живописность языка теснейшим образом связана с проблемой мифа. Благодаря своим изобразительным возможностям язык художественно преображает мир, одушевляя природу и придавая материальность отвлеченным понятиям. Он не только сохраняет, но и самостоятельно воспроизводит черты «простосердечного» мышления.
В концепции Буслаева язык предстает как художественно окрашенное мировидение; оно оказывает тем большее воздействие на человека, что усваивается им неосознанно: «Вместе с родным языком мы нечувственно впитываем в себя все воззрения на жизнь, основанные на верованиях и обычаях, в которых язык образовался...» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 150].
Вслед за В. Гумбольдтом Буслаев осмысляет язык как активную творческую силу или особый «мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» [Гумбольдт 1984, с. 304]. «Язык как врожденное человеку искусство — выражать мысль в словах, подчиняется законам художественного творчества, — замечает ученый. — Как художественное произведение язык, посредством членораздельных звуков, рисует нашему воображению предметы, их свойства и действия, выражая в отдельных словах впечатления, которые жизнь и природа на нас производят <...> Пользуясь законами творческой фантазии, язык неодушевленным предметам дает жизнь и отвлеченные понятия представляет в форме наглядных представлений» [Буслаев 1858, ч. 2, с. 15]. В качестве примера Буслаев приводит грамматическую категорию рода: «Грамматический род есть не что иное, как созданное фантазиею распространение естественного рода на все предметы: оттого многие отвлеченные и мертвые выражения получают жизнь и движение» [там же, с. 105].
Буслаев сумел глубоко осмыслить противоречие между исторической ограниченностью мифологического периода и вневременным характером языковой мифологии. «Предания мало-помалу вытесняются христианством и образованностью; сказания, не поддерживаясь общим интересом, предаются забвению; верования, отделившись от жизненных вопросов, превращаются в суеверия и искажаются <...> Мифология народная, видимо, гибнет, и никакая нравственная сила не может вдвинуть ее в интересы житейские, — писал Буслаев в книге «О влиянии христианства на славянский язык». — Едва ли наука должна жалеть о такой невозвратимой утрате, как бы ни была увлекательна возникающая из древних сказаний первобытная фантазия простосердечного народа» [Буслаев 1848, с. 87].
В изобразительности языка, обязанной своим происхождением мифологическим воззрениям, Буслаев видит не только наследие прошлых эпох, но и основание будущих духовных свершений: «...сколько бы народ ни отклонился от своего первобытного состояния: пока он не утратит своего языка, до тех пор не погибнет в нем духовная жизнь его предков. Мысль, извне привитая к слову, никогда не осилит живого образа, в нем впервые воссозданного. И если народ силою своего умственного образования разовьет самостоятельно строгую мыслительность в пределах своего собственного языка, то это возможно не иначе, как только по глубокому и искреннему сочувствию, хотя и не всегда отчетливому, с теми представлениями, какие лежат в основе самого языка» [там же, с. 87-88].
Наиболее тщательно в трудах Буслаева разработано учение об эпическом предании, однако это учение не замыкается на прошлом, как это представлялось А. Н. Пыпину, но обращено в будущее, которое не разрывает с прошлым, но пробуждает его к новой жизни. Буслаев был убежден в животворности тех общечеловеческих начал, которые он выявлял в основе славянских верований, отложившихся во внутренней форме слов и в народной словесности. Обращенность в будущее видна, например, в такой реплике Буслаева: «Со временем, когда литература наша усвоит себе народное творчество (а как? это тайна художника гениального), тогда можно будет и от публики ожидать большего, искреннейшего сочувствия к песням и сказкам» [Буслаев 18566, с. 90].