загрузка...
 
Верование как регулятор поведения
Повернутись до змісту

Верование как регулятор поведения

В своих разысканиях Буслаев неоднократно обращался к этнографическим материалам. В частности, в статье «Эпическая поэзия» и в письме к С. М. Соловьеву по поводу первого тома «Истории России с древнейших времен» он подробно анализирует русские свадебные обряды [Буслаев 1852а, с. 33-47; Буслаев 1861а, т. 1, с. 46-50].

По наблюдениям Буслаева, на свадьбе «эпическая поэзия разыгрывалась во всем своем древнем разгуле и как неизменный, от периода мифического идущий обряд, и как досужая забава пирующих, и как вещая сила, ограждающая благо, жизнь и здоровье жениха и невесты» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 46]. Из рас-- смотрения свадебных обрядов XVII в. Буслаев делает знаменательный вывод: «Отличительная черта эпического предания — самая разнообразная и многосторонняя применимость к житейским подробностям; оттого предание столь же неуловимо, как и жизнь, когда хотим вложить их в систему и подвести к общей, отвлеченной мысли» [там же, с. 49].

Буслаев внимательно относился к бытовому контексту народных верований и представлений. К сильным сторонам его мифологической концепции относится то, что ему удается уловить связь между мифологией и эпической поэзией, с одной стороны, и бытовыми основами жизни — с другой. «На обожании старины крепится вся нравственная жизнь народа в его первобытном состоянии, — утверждал Буслаев. — Он благоговеет перед своими законами и обычаями, потому что они идут от самих богов, самими богами даны и введены; он ненарушимо справляет свои обряды, потому что — по его убеждению — в них содержится священная сила старины и преданья» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 357].

Уже в своей первой книге «О преподавании отечественного языка» Буслаев отмечал, что языческие «боги тесными узами связывались с преданиями, обычаями, законами» [Буслаев 1992, с. 342]. И позднее он не уставал повторять, что «нравы и обычаи, определяемые образом жизни, состоят во взаимной зависимости с языком и древнейшими народными верованиями» [Буслаев 1857, с. 739].

В статье «Эпическая поэзия» Буслаев констатировал, что в старину «вся жизнь человека от колыбели до могилы» протекала под благотворным влиянием предания [Буслаев 1861а, т. 1, с. 44]. Песня и обряд были тогда «не только потехою и забавою, но и делом значительным» [там же, с. 45]. Поэзия сближала людей разных возрастов и поколений, обеспечивала преемственность между прошлым и настоящим. Каждому исполнителю сказки или участнику сельского праздника эпическая традиция позволяла выразить чувства и потребности, свойственные его возрасту и семейному положению.

Впрочем, «самородная поэзия» состояла не только из «песен, плясок да сказок»: «...часто оказывалась потребность в деле, в чарующей силе слова, чтоб или снять с сердца кручину, или открыть пропажу, оградить себя от ратного оружия, отмстить недругу и проч.» [там же, с. 46]. Надо отметить, что именно Буслаев был первым, кто поставил на научную основу изучение заговоров [Познанский 1995, с. 18]. Он посвятил этому жанру народной словесности статью «Об одном старинном русском заклятии» (1849; перепечатано в ИО под заглавием «О сродстве одного русского заклятия с немецким, относящимся к эпохе языческой»), многие страницы в работе «О народной поэзии в древнерусской литературе» (1859) и в других сочинениях. Буслаев неизменно подчеркивал практическую направленность заговоров, их неразрывную связь с многообразными «интересами народного быта» [Буслаев 1990, с. 78]. И в то же время настаивал на том, что заговорам необходимо предоставить «почетное место» в истории литературы, что «этому замечательному отделу народной словесности нельзя не отдать справедливости в оригинальности и смелости поэтических образов» [там же, с. 77].

В статье «Языческие преданья села Верхотишанки» (1851) Буслаев показывает, как с помощью верований регулируется повседневная крестьянская жизнь: «Сверхъестественная сила старобытных богов повсюду напутствует человеку, во всех мелочных ежедневных случаях, так что во всем постоянно надобно соображаться с преданиями, что можно делать и чего нельзя <...> Мифические воззрения на жизнь и природу согласуются с ежеминутным исполнением символических обрядов, из которых составляется вся деятельность простодушной старины» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 248-249].

В речи «О народной поэзии в древнерусской литературе» Буслаев обращается к собраниям всевозможных суеверий, примет, оберегов, причитаний, к заговорам и отреченным молитвам, которые помещались в различных старинных «Травниках» и «Лечебниках». Буслаев полагает, что в народных суевериях сохраняется «неразрывное сочетание поэзии с жизнью», вообще «народное суеверие есть один из существенных видов поэзии, перешедшей в жизнь и с нею слившейся» [Буслаев 1990, с. 61]. Главное свойство этого рода поэзии — ее практичность. «Несмотря на эту практическую цель, или — вернее сказать — ради этой практической цели, многие описания дышат неподдельным чувством изящного, выражаемого в свежести воззрений на природу» [там же, с. 66].

В таком заинтересованном и даже любовном отношении к суевериям как законной части эпического быта был, несомненно, определенный вызов. И именно за это упрекали Буслаева Н. Г. Чернышевский и А. Н. Пыпин. Последний выдвинул в полемике с Буслаевым и конкретные аргументы. Во-первых, он обратил внимание на то, что, давая оценку произведениям народной словесности, Буслаев смешивает их поэтические достоинства и культурные функции [Пыпин 1863, с. 23-24]. Во-вторых, по мнению А. Н. Пыпина, было бы ошибкой искать в духовных стихах и апокрифических сочинениях следы языческой мифологии: «Что подлинного народного мифа немного в этих произведениях, можно видеть из того, что им очень малоизвестны те древнейшие мифы, о которых мы знаем из летописи и церковных обличений...» [там же, с. 17-18]. Взамен старой, утраченной мифологии в народе «создалась другая мифология, из своих старых остатков и новых заимствований» [там же, с. 18]. Эта точка зрения получила развитие в трудах А. Н. Веселовского, впрочем, не возражал против нее позднее и сам Буслаев (см. ниже, с. 139).

При анализе полукнижной народной словесности и полу-фольклорной низовой книжности Буслаеву удается обойти наиболее сложный вопрос, который стоит обычно перед исследователями, — невозможность определить, является ли то или иное поверье или представление заимствованным, либо оно возникло на местной почве. Буслаев подчеркивает, что в рукописной традиции произошло смешение иноземного с народным, в результате чего местные поверья впитали в себя добавку чужих, а чужие получили местный характер [Буслаев 1990, с. 61-62]. Кроме того, Буслаев переносит центр тяжести с вопроса о происхождении тех или иных суеверий на субъективное состояние сознания их носителей, а с этой точки зрения источник суеверия не так уж и важен. Традиция лишь дает материал, в который облекаются потребность верования, ожидание чуда, надежда на помощь сверхъестественных сил или, наоборот, страх перед ними.

Буслаев придавал исключительное значение «искреннему верованью», хотя и отмечал, что источник последнего отнюдь «не всегда был чисто христианский» [Буслаев 1990, с. 60]. Учитывая этот субъективный момент, ученый смог приблизиться к пониманию регулятивных функций народных верований и показал, что даже сверхъестественное в народной культуре имеет свое практическое значение.

К сожалению, этот круг идей Буслаева почти не был замечен его учениками и последователями. Наблюдения Буслаева об исключительной роли «искреннего верованья» в сложении народных воззрений, о характере двоеверия и о практичности суеверной поэзии частично были заново открыты в XX в., а частично, по-видимому, обращены в будущее.



загрузка...