В конце 1850-х — начале 1860-х гг. Буслаев обращается к изучению былин и духовных стихов и пишет статьи «Русский народный эпос» (1859), «Русские духовные стихи» (1861), «Русский богатырский эпос» и «Следы русского богатырского эпоса в мифических преданиях индоевропейских народов» (1862). Взгляды Буслаева на русский эпос подробно проанализировали Ф. М. Селиванов, А. И. Баландин и С. Н. Азбелев [Селиванов 1968; Баландин 1988а, с. 135-142; Азбелев 1991; Азбелев 1992]. Для нашей темы этот цикл работ Буслаева интересен тем, что новый материал и новая тема потребовали от ученого скорректировать многие положения, которые ранее были сформулированы им на основе изучения лексики славянских языков и народнопоэтической символики.
Буслаев наметил в развитии русского эпоса, как и ранее в сложении русского языка, «несколько эпох, соответствующих переходу от древнейших мифологических представлений к смешанным, темным в народе преданиям об его ранних исторических судьбах и, наконец, к установившимся национальным типам богатырского цикла Владимирова» [Буслаев 1887, с. 20]. Наиболее ранний слой русского эпоса, по мнению Буслаева, связан с образами так называемых «старших богатырей», которые сохранили связь с древнейшими мифологическими божествами.
Буслаев разрабатывает систему критериев, которые позволяют судить о мифологическом генезисе эпических образов. У старших богатырей такими признаками являются их «громадная величина и непомерная сила» [там же, с. 18], у Волха Всеславь- евича — способность к оборотничеству, у женских персонажей — их «мифический род-племя и вещая натура» [там же, с. 77]. Интересно наблюдение Буслаева о том, что если «особа» окружена в былине «таинственностью, туманом отдаленья», то это обыкновенно «дает разуметь о мифической основе былины» [там же, с. 88].
В самом общем виде можно сказать, что о древности того или иного эпизода былины свидетельствует нарушение семантической связности эпизода — его «таинственность» [там же, с. 129], «несообразность» или противоречия общему смыслу текста. Вообще Буслаев видит в эпосе «смесь противоположностей, накопившихся в жизни веками» и стремится «проследить те основные нити, на которые фантазия в течение столетий стройно нанизывает все эти противоречия и анахронизмы» [там же, с. 127-128].
Буслаев проявляет большую осторожность в поиске мифических прообразов тех или иных эпических персонажей. В отличие от А. Н. Афанасьева, который был готов возводить к мифологии любую деталь былины или сказки, Буслаев отчетливо осознает, что многое в фольклоре не сводится к мифологии. По его мнению, мифическое происхождение того или иного персонажа, мотива или сюжета былины не является чем-то самоочевидным, но нуждается в предварительном обосновании.
Буслаев предпочитает в общем виде говорить о мифической основе тех или иных образов былины, не уточняя, что именно имеется в виду [Буслаев 1887, с. 81, 09]. Он усматривает в словах былины о том, что «мать сыра земля любит Микулу Селяниновича», намек на «древнейший миф о любовном союзе богини земли с богом, покровителем земледелия» [там же, с. 77], однако не настаивает на своей догадке. Таких полу-предположений, полунамеков немало найдется в статьях Буслаева об эпосе.
Особый интерес представляют наблюдения Буслаева о сюжете «битва Ильи Муромца с сыном». Рассмотрев этот эпизод в русских былинах, Буслаев указывает на его параллели в традициях других народов, в частности, в эпосе о Хильдебранде. «Сродство нашего эпоса с чужеземными главнейшим образом основывается, вероятно, на эпическом выражении одинаковых условий в раннем развитии народного быта. Это может быть даже сродство общечеловеческое...», — замечает Буслаев [там же, с. 133]. Такого рода наблюдения Буслаева позднее получили развитие в работах А. Н. Веселовского об эпосе и в «Поэтике сюжетов».
Внимание Буслаева привлекают те произведения и образы, в которых можно видеть переходные черты — от эпохи мифической к исторической или от язычества к двоеверию. Такой характер имеют, по мнению Буслаева, и стих о Егории Храбром, и многие образы русских былин.
При переходе от мифологического эпоса к историческому стихийные божества или перерождаются, трансформируясь в героев исторического эпоса (например, черты Перуна, согласно Буслаеву, переходят к Илье-Пророку, а от него — к Илье Муромцу), или заменяются другими эпическими образами, передавая им по наследству свои титанические черты (Святогор, Микула Селянинович и его дочери, «вещие женки» и «поленицы»); иногда старшие богатыри погибают, возвращаясь к первоначальному стихийному образу (Дунай) или уступая место новым богатырям (Святогор и Илья).
Буслаев присоединяется к мнению о том, что «в основе большей части мифов открывается взгляд человека на природу» [там же, с. 252], однако категорически не соглашается с тем пониманием «мифологии природы», которое было характерно для А. Н. Афанасьева и О. Ф. Миллера [там же, с. 245-251]. Попытка О. Ф. Миллера свести содержание русских былин к «мифам о свете и мраке, о тепле и холоде, о тучах и дождях» [там же, с. 250] вызывает у Буслаева резкое и оправданное неприятие. «Формула», которую Ф. Миллер последовательно прилагает к объяснению былинных эпизодов, имеет настолько общий характер, что в ее «широкие рамы» можно вставить все, что угодно. «...Та масса разнообразнейших мифов, которую сравнительная мифология старается сгруппировать под общие рубрики, представляет нам пеструю смесь национальных различий во множестве мелочных подробностей», — замечает Буслаев [там же, с. 252].
Обратившись к изучению былин и духовных стихов, Буслаев сохраняет видение эпоса как единого организма. Он постоянно подчеркивает, что мы имеем дело не с совокупностью разрозненных текстов, но с «органическим целым русского национального эпоса», которое по частям открывается в былинах, летописных сказаниях и некоторых других источниках ([Буслаев 1887, с. 260], см. также: [там же, с. 284]). Хотя Буслаев и о языке писал как об осколках первобытного эпоса (см. выше, с. 102), все же очевидно, что этот язык-эпос представляет собой нечто качественно иное, чем эпос, воплощенный в русских былинах.
Как мы помним, осмысление первобытной эпохи в книге «О влиянии христианства на славянский язык» и в статье «Эпическая поэзия» связано с ностальгией по прекрасным временам гармонического единения человека с природой (см. выше, с. 95). На основании русского эпоса Буслаев восстанавливает иной образ доисторического века, когда на земле жили стихийные титанические богатыри вроде Святогора или Дуная. Завершилась эта эпоха космической катастрофой, в результате которой на земле установился новый порядок, и появились богатыри, соразмерные человеку.
Исследование так называемого большого духовного стиха о Егории Храбром позволило Буслаеву гипотетически восстановить «предания о первобытных хаотических переворотах на земле, совершавшихся некогда могуществом высших, неведомых сил. По этим преданиям, горы, леса, воды в хаотическом беспорядке громоздились по земле и, как существа одушевленные, могли сдвигаться между собою и раздвигаться по приказанию вещего слова» [Буслаев 1887, а 51]. Порядок на земле наводит «творец, устроитель земли Русской, Вейнемейнен русского космогонического эпоса, под позднейшим именем Егория Храброго» [там же].
Поскольку на протяжении нашего исследования нам еще придется коснуться образа Егория Храброго и различных его интерпретаций в науке XIX в., приведем небольшой фрагмент из духовного стиха о Егории. Воспользуемся для этого вариантом из составленной Буслаевым «Русской хрестоматии» для средних учебных заведений:
Тут же Егорий поезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Бусурманскую веру побеждаючи,
Наезжал на леса на дремучие:
Леса со лесами совивалися,
Ветья по земле расстилалися:
Ни пройтить Егорью, ни проехати.
Святой Егорий глаголует:
«Вы лесы, лесы дремучие!
Встаньте и расшатнитеся,
Расшатнитеся, раскачнитеся:
Порублю из вас церкви соборныя,
Соборныя да богомольныя!
В вас будет служба Господняя!
Зароститеся вы, леса,
По всей земле светло-русской,
По крутым горам по высокиим!»
По Божьему все повелению,
По Егориеву все молению,
Зарослись леса по всей земле,
По всей земле светло-русской,
По крутым горам по высокиим;
Ростут леса, где им Господь повелел.
[Буслаев 1894, с. 373-374}
Вернувшись несколько назад, можно вспомнить, что в книге «О влиянии христианства на русский язык» Буслаев рассматривал в качестве модели космогенеза другой духовный стих — о Голубиной книге. Согласно «Стиху о Голубиной книге», мир возникает непосредственно из светоносного божественного тела, как его своеобразная эманация, а тело человека — из природных стихий:
У нас белый вольный свет зачался от суда Божия;
Солнце красное от лица Божьего,
Самого Христа Царя Небесного:
Млад светел месяц от грудей его;
Звезды частыя от риз Божиих;
Ночи темныя от дум Господних;
Зори утренни от очей Господних;
Ветры буйные от Свята Духа;
У нас ум-разум Самого Христа,
Самого Христа, Царя Небесного;
Наши помыслы от облац небесных;
У нас мир-народ от Адамия;
Кости крепкия от камени;
Телеса наши от сырой земли;
Кровь-руда наша от черна моря.
[Буслаев 1894, с. 358-359]
Буслаев, как и позднее Афанасьев, придавал первостепенное значение преданию о сотворении мира, изложенному в «Стихе о Голубиной книге»: оно позволяло объяснить систему метафорических соответствий между человеком и вселенной. «Стих о Голубиной книге» задает своеобразную азбуку соответствий, благодаря которой глаза человека отождествляются с солнцем, его волосы — с травой, мысли — с облаками и т. д.
Согласно «Стиху о Голубиной книге», мир возникает сразу в целостном виде и во всем многообразии своих символических связей. Стих о Егории Храбром дает иной образ творения: Космосу предшествует Хаос, до устроительной деятельности Егория мир рисуется как непроходимые дебри, в которых хозяйничают дикие звери. По справедливому замечанию Буслаева, «Егорий не только утверждает на Руси христианство, но и делает эту страну обитаемою; он представляется как бы первым цивилизатором диких и непроходимых пустынь, населенных хищными зверями и чудовищами» [Буслаев 1894, с. 373-374].