В своих недавних статьях С. Н. Азбелев убедительно показал, что Буслаев сумел глубоко осмыслить историзм русского эпоса и фактически является основателем «исторического направления нашего эпосоведения» [Азбелев 1992, с. 9]. Мы вправе констатировать, что и мифологическая теория Буслаева пронизана глубоким чувством историзма.
Оригинальность Буслаева проявляется не в общих формулировках о сущности мифа, а в том, что он впервые проделал историко-генетическое исследование архаических пластов русской лексики и русского фольклора и создал на этой основе картину славянских воззрений мифопоэтического периода. Буслаев понимал, что мифология не является абстракцией, но представляет собой реальность, которая существует в памяти народа и в его языке. Он стремился рассмотреть мифологию как интегральную часть духовной культуры, уловить практическое, жизнестроительное значение народных верований,
Буслаев наметил контуры синтетической дисциплины о народной культуре, которая сочетала в себе элементы фольклористики, лингвистики, этнографии, науки о славянских древностях, сравнительной мифологии, искусствознания. И сам Буслаев был живым примером того, как это единство в многообразий может воплощаться в научном творчестве одного человека.
Буслаев мог с полным основанием считать себя одним из основателей «новой науки сравнительной народности», которая открыла перед учеными «необъятное поприще деятельности в изучении религии, философии, права, нравов, поэзии» [Буслаев 18726, с. 654]. Не вина Буслаева, что уже при его жизни эта наука утратила целостность и распалась на ряд дисциплин, слабо связанных друг с другом.
Эволюцию творческих взглядов Буслаева нельзя понять, если рассматривать ее вне общественно-литературного контекста того времени, когда на протяжении нескольких десятилетий общество и гуманитарная наука России прошли путь от романтизма к реализму, от идеализма 1840-х гг. к прагматизму 1860-х. Как справедливо отмечает А. В. Михайлов, «между романтической натурфилософией и специализированной позитивной наукой середины XIX века, между романтической эстетикой и романтическим художественным творчеством, с одной стороны, и реализмом середины XIX века с другой, — отношения одновременно резкого сдвига и плавного перехода» [Михайлов 1987, с. 19-20].
Буслаев как блестящий лектор, публицист и исследователь шел в ногу со своим временем даже тогда, когда само время сбивалось с шага. Он не просто участвовал в смене научных парадигм, но был одним из тех, кто еще в 1840-е гг. угадал основной вектор движения научной мысли и повел ее за собой, освобождаясь на ходу от ошибок и предрассудков минувшей эпохи. Буслаев был готов принять вызов времени потому, что в его воззрениях с самого начала сочетались черты, которые П. Н. Сакулин называл «плодоносными началами эпохи» 1840-х гг.: это романтика и философия, с одной стороны, и народность и историзм, — с другой [Сакулин 1919, с. 8].
Буслаев ясно осознавал смысл происходящего и дал емкую характеристику исторической эволюции гуманитарной науки середины XIX в. «Изучение народности — эта новая наука XIX века, несмотря на свою молодость, успела уже пройти через целый ряд опытов, проверенных критикой, — писал Буслаев в статье «Сравнительное изучение народного быта и поэзии». — Зародившись в недрах романтизма, она усвоила себе сначала всю мечтательную прелесть этого поэтического направления, которое особенно живо высказывалось в любви и благоговении к своему родному. Этими чувствами вдохновлялся знаменитый Яков Гримм в своих гениальных исследованиях и открытиях по германской старине и народности <...> Сентиментальные увлечения своею народностию, соответствовавшие складу умов сороковых годов, должны были уступить место положительным данным сравнительной грамматики и сравнительной мифологии языков индоевропейских...» [Буслаев 18726, с. 653].
Для периодов, когда закладываются основания научного знания, характерен определенный синкретизм: уживаются друг с другом различные концепции, которые позднее воспринимаются как взаимоисключающие, отсутствуют строгие границы между разными дисциплинами, понятия и категории без труда переходят из одной области знаний в другую ([см.: [Смирнов 1971, с. 8]).
В такие, периоды резко возрастает значение самой личности ученого: новое возникает не как результат отстраненного от злобы дня теоретического поиска, но в процессе противоречивых столкновений эмпирии и теории, глобальных закономерностей эпохи и личных пристрастий исследователя ([см.: [Библер 1975]). В связи с этим знаменательны слова А. А. Шахматова: «Про Буслаева можно сказать, что он отдавался науке весь: сила ума и воображения, точный анализ и блестящая гипотеза, мечта и глубокое знание, наука и поэзия — все это одинаково является достоянием трудов Буслаева. Такой человек более, чем кто-либо другой, был способен заложить основания новой науки, начертав предварительно план всего здания, наметив таким образом путь, по которому должны идти работы будущих ученых поколений. Буслаев заложил новую науку на широком фундаменте: задуманное здание далеко еще не окончено, некоторые части его еще и не тронуты» [Шахматов 1898, с. 9].
Буслаев, органически усвоивший идеи и методы В. Гумбольдта, Я. Гримма, Ф. Боппа, стал своеобразным посредником между русской и немецкой наукой. При этом речь идет не просто об усвоении отдельных идей западных ученых, но о том, что Буслаев строит, основываясь на русском языковом и фольклорном материале, то же здание сравнительно-исторического языкознания и сравнительной мифологии, что и его немецкие предшественники и современники.
Вслед за В. Гумбольдтом и Я. Гриммом Буслаев положил языкознание в основание науки о культуре или народном духе. Своеобразие мифологической теории, которая складывалась в России в середине XIX в., во многом обусловливалось тем, что она изначально формировалась не как самостоятельная научная дисциплина, а в единстве со сравнительно-историческим языкознанием и с широко понимаемой этнографией.
По существу в середине XIX в. происходила такая же широкая экспансия лингвистических методов на гуманитарные науки, которая на иных основаниях повторилась в наше время. Этот факт неоднократно отмечался в историографии. А. Н. Пыпин имел основания утверждать, что развитие сравнительного, исторического и философского языкознания к 1840-м гг. открыло «новое, ранее даже не подозреваемое, поле для научных исследований, которые уже вскоре изменили абсолютно или основали вновь целые отрасли исторического, литературного и этнографического знания: мифология, история культуры, древности права, этнография становились часто только прикладным языкознанием» ([Пыпин 1891, с. 37-38]; см. также: [Соколов 1941, с. 43]). К Буслаеву вполне применима следующая характеристика взглядов В. Гумбольдта: «Из рассмотрения языка как произведения духа следует, что природа языка не уникальна, и возможна более общая наука, где язык рассматривается как частный случай (хотя и весьма специфический) в более широком поле объектов ее изучения <...> Раскрывая структурный изоморфизм между объектами культуры (язык, искусство, мифология), Гумбольдт подчеркивает общность задач филологов, специалистов по эстетике, историков и необходимость разработки единых приемов исследования для всех областей наук о духе...» [Постовалова 1982, с. 59-60].
Буслаев критически относился к философским умозрениям, и тем не менее он глубоко усвоил уроки немецкой классической философии и немецкого романтизма. Это проявляется в диалектическом видении языка, мифологии, культуры как органически целостных и в то же время внутренне противоречивых объектов, взятых в аспекте происхождения и внутреннего развития и во множестве внешних связей и отношений. Уместно напомнить мысль А. В. Гулыги о принципиальной близости мифа и диалектики: «Диалектика, включающая противоречие в систему знания, стремящаяся к конкретности, цельности, воспроизводит на высшем этапе некоторые черты, характерные для мифомышления» [Гулыга 1985, с. 273-274].
Буслаевская концепция мифа отмечена некоторыми чертами, придающими ей романтический характер:
1. Если в просветительских концепциях народ выступал как пассивный объект (его обманывали, запугивали, заставляли подчиняться, выполнять волю жрецов), то у Буслаева народ как единая собирательная личность сам создает эпос и мифологию, или же они зарождаются самостоятельно, естественно и непроизвольно в недрах доисторической эпохи.
2. Осмысление мифа у Буслаева основано на идее творческой активности: не люди подражают природе, а природа становится такой, какой ее видят люди; не бог создает человека по своему подобию, а человек создает богов в соответствии со своим видением мира.
3. В изображении Буслаева мифология предстает в первую очередь как деятельность, а не как готовый продукт. Интересен не столько языческий пантеон, сколько мифологическое мышление как своеобразный вид творческой активности человека.
4. Буслаев привносит в рассмотрение славянской мифологии идею исторического развития. В отличие от предшествовавших мифологических концепций, в которых славянские боги изображались как неподвижные, завершенные в себе вневременные образы, Буслаев берет мифы в процессе их развития и последующего упадка или перерождения.
5. Источник мифологических воззрений ученый усматривает в олицетворении природы и своеобразной антропоцентрической установке. «Созерцая природу, человек приписывает ей качества и действия своих воззрений, не по подобию или метафоре, а по врожденному своему стремлению сблизиться с предметом наблюдения и познавания, по свойству самого разума человеческого налагать отпечаток своей деятельности на всем том, чего коснется» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 168].
6. Буслаев начал «очеловечивание» мифа, его психологизацию, превращение во внутреннюю ценность человеческого сознания. Если для предшествовавшей традиции природа была объектом языческого культа или местом его отправления, то Буслаев приписывает первобытному человеку тонкое чувство природы, которое стимулировало мифотворчество.
Важнейшую роль в концепции Буслаева играют устанавливаемые им отношения изоморфизма между языком, эпосом и мифом. И язык, и эпос развиваются в направлении от мифологической эпохи через двоеверие к эпохе исторической, ознаменованной введением христианства и распространением письменности. Буслаев стремится установить преемственность между языком и верованиями славян и древних индоевропейцев, причем понимает проблему таким образом, что «зачатки», оставленные индоевропейской культурой, как бы прорастают на славянской почве, получая форму, соответствующую их историческому быту, и наполняясь новым содержанием.
Показывает ученый и различную судьбу мифологического наследия в языке и народных верованиях. Следы мифологической эпохи, сохраняясь в языке, становятся источником его художественности; в быту же они превращаются в «устаревшие суеверия» и «лживые убеждения» [Буслаев 1861, т. 1, с. 505].
Буслаев исключительно глубоко осмыслил язык как фактор хранения и передачи культурной традиции. Он подчеркнул целостный и всеобъемлющий характер эпического предания, его языковую природу и регулятивные функции. Сближая сферы внутриязыковых значений и народных верований, Буслаев показал, что язык воссоздает образ мироздания как некое очеловеченное, эстетически привлекательное и внутренне целесообразное целое.
В самом языке, как он понимается Буслаевым, заложен определенный механизм, благодаря которому он в силах не только сохранять во времени черты мифологического мышления, но и заново их продуцировать. Язык не просто хранит «старобытные воспоминания», но преобразует их в творчески активную силу, опосредующую восприятие новых явлений исторической действительности. Буслаев стремится выявить «убеждения» (т. е. неявные установки сознания), укорененные в верованиях и в языке.
Мифологические коннотации отдельного слова могут быть прояснены его этимологическим и словообразовательным анализом, на уровне синхронном переживаются как его «живописность» или «изобразительность». По мысли Буслаева, «изобразительность» языка и эпического стиля объясняется тем, что они удерживают свойства мифологического мышления.
Происхождение слова и народной поэзии, на основании разысканий Буслаева, может быть охарактеризовано в трех отношениях: с одной стороны, они создаются народом, с другой — некой высшей творческой силой и с третьей — возникают вполне самостоятельно. Аналогичным образом видится и происхождение мифологии: во-первых, она целенаправленно создается народом в доисторическую эпоху, во-вторых, является продуктом метафизических сил и, в-третьих, вырастает из неких таинственных «зачатков», как дерево или другое органическое тело, вообще без какого-либо постороннего воздействия.
Чрезвычайно интересны и поучительны размышления Буслаева об органической природе языка, народной поэзии и мифологии. Говоря о том, что эпическое произведение зарождается как бы само по себе, подобно слову или живому организму, Буслаев утверждает многообразие его смыслов и укорененность в сфере бессознательного. Эта романтическая в своей основе концепция, прежде всего, противостояла риторическому представлению текста как реализации осознанно применяемых приемов.
Согласно Буслаеву, народнопоэтическое произведение не подражает действительности, но само представляет собой действительность особого рода; оно связано и с социальной средой, и с системой мифологических представлений, но не сводимо ш к тому, ни к другому. Исследуя русские былины и духовные стихи, ученый выявляет их смысловую многомерность и многозначность, что находит наиболее полное выражение в осмыслении «слоевого состава» русского эпоса. Особое внимание Буслаева привлекают случаи, когда в пределах единого текста в органическом единстве представлены разновременные и разнородные т своему происхождению элементы. Предпринятая ученым попытка выявить в корпусе русских былин, зафиксированных во второй половине XVIII — первой половине XIX в,, слой мифологического эпоса, имеет не только эмпирическое, но и методологическое значение.
Далеко не все идеи Буслаева были восприняты его последователями. Не получили должного развития мысли ученого о роли «верованья» в сложении народного мировоззрения, об эпическом предании и его взаимосвязях с эпическим бытом, о судьбе индоевропейского мифологического наследия на славянской почве, о природе двоеверия и его многообразных отражениях в древнерусской литературе и иконописи.
В заключение необходимо коснуться вопроса об отношении Буслаева к мифологической школе. Буслаева можно назвать мифологом в том смысле, что среди предметов его изучения была мифология, но его ни в коем случае нельзя считать адептом мифологической школы и тем более ее «главой» в России. Научные разыскания Буслаева были слишком широки и многообразны, чтобы уложиться в рамки какой-либо единственной школы или направления, а его интересы отнюдь не сводились к восстановлению древних мифов или прослеживанию их исторических судеб. Проблема мифа важна для Буслаева, но никак не менее значима для него проблема сравнительно-исторического метода, проблема народности или эпической поэзии. Вопрос даже не в том, как оценивать мифологическую школу и ее наследие, а в том, что сами рамки мифологической школы несоразмерно малы для таких ученых, как Буслаев или Потебня.
Буслаев читал лекции в Московском университете в течение 35 лет — с 1846 по 1881 г. С 1861 по 1881 г. он возглавлял кафедру русской словесности. Несколько поколений русских гуманитариев, окончивших Московский университет, слушали его лекции; многие принимали участие в его домашнем семинаре. Естественно, что нельзя всех их относить к «школе Буслаева». Тем не менее, даже если ограничиться теми исследователями, которые сами признавали себя учениками Буслаева, можно увидеть, что «школа Буслаева» (при всей условности этого словосочетания)— это отнюдь не «мифологическая школа». А. И. Кирпичников справедливо отмечал, что Буслаев создал «не одну школу, а целый ряд школ» [Кирпичников 1898, с. 152].
Среди учеников Буслаева были и исследователи, которые вообще не имели отношения к мифологической школе или были связаны с ней весьма опосредованно: А. Н. Веселовский, В. О. Ключевский, Ф.Е. Корш, А. И. Кирпичников, Н.П. Кондаков, В. Ф. Миллер, А. И. Соболевский, Н. С. Тихонравов и др. По свидетельству А. И. Кирпичникова, Буслаев вообще не любил называть своих бывших студентов учениками: «Какие же вы ученики? Да мы вместе учимся, — говаривал он, — мы соученики; вы только младшие мои товарищи!» [там же, с. 188].
Закончить эту главу хотелось бы словами П. Н. Сакулина, которые были произнесены еще в 1918 г., но звучат вполне актуально: «Буслаев — не одно историческое прошлое. Конечно, в его работах немало устарелого, в чем с благородной прямотой признавался еще сам ученый. Но он важен и поучителен со всеми своими ошибками. Буслаев — целая методологическая школа. Дух его научного творчества нисколько не устарел. По-прежнему заражает он нас свежестью, жизненностью и художественностью своего научного мышления» [Сакулин 1919, с. 23].