Уже у Ф. И. Буслаева были намечены два подхода к мифологии: речь могла идти или о конкретных верованиях и текстах, или о специфическом складе «простосердечного» мышления. В понятие «мифологии» Ф. И. Буслаев включал и особый тип мышления, который порождает мифологическую конкретику. Вспомним хотя бы утверждение Буслаева о том, что мифология — это не что иное, как «способ понимать вещи, умственный прием для уразумения, . способ мыслить и выражаться» [Буслаев 18726, с. 680; см. вы- ~ ше, с. 133].
Столь же широко понимал мифологию и задачи ее изучения и Потебня: «Мифология есть история мифического миросозерцания; в чем бы оно ни выражалось: в слове и сказании или в вещественном памятнике, обычае и обряде. Теории словесности миф подлежит лишь как словесное произведение, лежащее в основании других, более сложных словесных произведений. Когда мифолог по поводу частных вопросов своей науки высказывает взгляды на ее основания, именно определяет приемы мифического мышления посредством слова; решает, есть ли миф случайный и ложный шаг личного мышления или же шаг, необходимый для дальнейшего развития всего человечества, — то он работает столько же для истории (языка, быта и проч.), сколько для психологии и теории словесности» [Потебня 1989, с. 249]. Таким образом, мифологические исследования охватывают всю область культуры и языка постольку, поскольку те являются носителями символических значений.
Ряд принципиальных положений о характере «мифического мышления» Потебня высказал в книге МЯ, хотя этим термином в 1860-х гг. он еще не пользовался.
Исходя из кантианской гносеологии, Потебня видел основную когнитивную функцию языка в воссоздании мира из сырого материала ощущений (см.: [Райнов 1924, с. 72]). В связи с этим вставал вопрос о том, каковы те законы душевной жизни, по которым происходит это воссоздание. В МЯ Потебня пытался найти качественные различия между мышлением «человека периода мифов» и современным мышлением «не во внутренних особенностях сознания самих по себе, а в тех отношениях, которые складываются между сознающим субъектом и познаваемым им содержанием» [Гутякулова 1970, с. 155]. Потебня утверждал, что «причины, почему человеку периода мифов мир представлялся таким, а не другим» заключались именно в его сознании, а не во внешней природе или чем-нибудь другом [Потебня 1989, с. 155]. «Законы душевной деятельности одни для всех времен и народов; не в этих законах разница между нами и первыми людьми... а в результатах их действия, потому что прогресс предполагает два производителя, из коих один, именно законы душевной деятельности, представляется величиною постоянною, другой — результаты этой деятельности — переменною»
| [там же, с. 53].
Причина возникновения мифов, по мнению Потебни, не имеет метафизического или мистического характера, но она не сводится также и к примитивному страху перед природой или обожествлению непонятных и враждебных человеку сил. «Нужно ли прибавлять, что считать созданье мифов за ошибку, болезнь человечества, значит думать, что человек может разом начать со строго научной мысли, значит полагать, что мотылек заблуждается, являясь сначала червяком, а не мотыльком?» [там же, с. 155].
Человеку свойственно видеть в мире не бесцельное и бессмысленное множество вещей, но вносить в него определенную системность. От рождения он стремится «видеть везде цельное и совершенное» [там же, с. 180]. Эта потребность реализуется с помощью языка, ибо только слово «вносит идею законности, необходимости, порядка в тот мир, которым человек окружает себя и который ему суждено принимать за действительный» [там же, с. 146]. Если в глазах «современного простолюдина» многое в мире связано символическими связями, то прежде было связано все. Хотя Потебня стоит на позиции рационального знания, его сочувствие явно отдано именно «недостижимой для нас цельности миросозерцания в простолюдине», «поэтичности житейского, будничного языка простонародья» [там же, с, 181].
По мнению Потебни, миф «сходен с наукою в том, что и он произведен стремлением к объективному познанию мира» [там же, с. 156], Наука и мифология находятся в двойственных отношениях друг с другом. С одной стороны, наука развилась из мифов, с другой •— она не могла бы существовать, если бы не были забыты сравнения «душевных движений с огнем, водою, воздухом, всего человека с растением и т. д.» [там же, с. 156].
Даже магические действия, основанные на элементарных причинно-следственных отношениях между явлениями, Потебня рассматривает как своего рода преднауку: «Темный человек по-своему, грубо удовлетворяет потребностям, создающим впоследствии науку; в сравнении он ищет средства произвести самое явление,- раскаляет следы, взятые из-под ног другого, чтобы произвести в нем любовь» [там же, с. 57].
В МЯ Потебня исходит из того, что между «противоположными свойствами поэтической и научной деятельности должно
быть... известное равновесие» [там же, с. 182]. Мифы принимают в себя научные положения, в то время как «наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а существует рядом с ними, хотя ведет с ними споры о границах» [там же].
Впрочем, уже в 1865 г. Потебня пересмотрел свою точку зрения; в статье «О доле и сродных с нею существах» он утверждал: «Миф может быть усвоен народом только потому, что пополняет известный пробел в системе знаний. Где есть научные сведения, там нет места мифам» [там же, с. 484]. Такое акцентирование познавательной функции мифа за счет других его функций привело Потебню к мнению о том, что «всякая мифология есть миросозерцание своего времени, своего рода научная система» [там же, с. 505].
Еще один вопрос, который поставил Потебня в МЯ, заключался в том, каково общее направление эволюции языка и человеческого мышления [Райнов 1924, с. 78]. В связи с этим основную задачу истории языка он формулировал таким образом: «Показать на деле участие слова в образовании последовательного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе...» [Потебня 1989, с. 155]. Мифологическое мышление и представляет собой наиболее раннюю из такого рода систем.
Суждения о мышлении человека «периода мифа» имеются и во многих других сочинениях Потебни. В поздних заметках он употребляет такие определения, как «мифическое мышление» [там же, с. 240, 245, 249, 260], «мифический способ мышления» [там же, с. 243], «мифическое миросозерцание» [там же, с. 249], «мифологическое воззрение» [Потебня 1905, с. 198]. При этом он не различает строго значения слов «мышление», «миросозерцание» и «воззрение», а также слов «мифический» и «мифологический». При известной приблизительности всех этих выражений, они все же имели определенный эвристический смысл, ибо позволяли отвлечься от формальных признаков мифологии, поэзии и прозы и сосредоточить внимание на их содержательных характеристиках и стадиально-типологических отношениях. Наиболее систематическую характеристику мифического мышления Потебня дает во фрагментах, опубликованных в книге «Из записок по теории словесности» под заголовками «Мышление поэтическое и мифическое», «Характер мифического мышления» и др.
Особый интерес эта часть научного наследия Потебни приобретает в связи с тем, что перед нами, кажется, первая на русском языке попытка охарактеризовать не конкретную мифологию того или иного народа, не «происхождение мифа», а психологические основы мифологического мышления и его конкретные механизмы.
Потебня исходит из того, что история человечества «есть смена миросозерцаний, истина коих заключается лишь в их необходимости», причем «мы лишь потому можем противополагать наше воззрение как истинное воззрению прошедшему как ложному, что нам недостает средств для поверки нашего воззрения» [Потебня 1989, с. 244]. Таким образом, различные типы мировоззрения уравниваются друг с другом в том отношении, что ни одно из них не является истинным или ложным, но любое обладает свойством необходимости, то есть содержит внутри самого себя собственные основания.
Между тем внимание исследователя направлено не непосредственно на мифическую мысль как нечто нематериальное, но на ее знаковые воплощения, прежде всего на язык и словесные произведения. Единственный доступный путь для изучения истории человеческого сознания лежит, по мысли Потебни, через изучение истории языка, главным образом лексики (этимологии и семасиологии) и грамматических структур. В набросках, не вошедших в основной текст третьего тома «Из записок по русской грамматике», Потебня отмечал: «...как на вопрос о причине такой-то формы стружки, муки и т. п. можем ответить, отвлекаясь от свойств вещества и работы, лишь указанием на форму струга, мельницы с ее жерновами и ситами, и т. п., так, отвечая на вопрос о причине такой-то формы нашего знания, нельзя миновать указания на образуемые и образующие формы языка, каковы слово, предложение, часть речи; ибо этими формами различно, смотря по языку и его поре, делится и распределяется все мыслимое, доходящее до нашего сознания» [Потебня 1899, с. 641].
Убеждение в том, что мифическое мышление может быть поднято только опосредованно — в символических формах культуры (преимущественно в языке), предвосхищает целый спектр научных концепций мифа XX в.: от Э. Кассирера до различных структурно-семиотических теорий.
Эпоху мифологического мышления Потебня считает закономерным этапом, через который проходит в своем развитии все человечество: «Мифическое мышление на известной степени развития — единственно возможное, необходимое, разумное; оно свойственно не одному какому-либо времени, а людям всех времен, стоящим на известной степени развития мысли; оно формально, то есть не исключает никакого содержания: ни религиозного, ни философского и научного» [Потебня, с. 260].
Потебня характеризует мифическое мышление в нескольких отношениях: с точки зрения его внутренних закономерностей, в аспекте соотношения с другими типами мышления, в плане проявления общих свойств сознания homo sapiens.
Мифическое мышление, которое характеризуется отсутствием критического взгляда на мир, противопоставляется аналитическому и критическому мышлению срвременного человека [Потебня 1989, с. 245]. Потебня ссылается на наблюдения Ф. И. Буслаева о том, что простые люди «принимают в сказке или повести такое же участие, как и в действительной жизни», а в качестве похвалы скажут не «хорошо» или «прекрасно», а «правда» [Буслаев 1861а, т. 1, с. 57.] Однако если Ф. И. Буслаев видел здесь результат воспитательного действия эпической поэзии, то Потебня отмечает, что отсутствие критики характерно для детей и является «свойством более первообразным» [Потебня 1989, с. 247].
Создание мифов осмысляется Потебней не как ошибка, а как результат целенаправленной познавательной деятельности, причем хотя человек в «мифическом периоде познания» не удерживает различия «между субъективным началом познающей мысли» и тем, что мы считаем действительностью, он все же и не отождествляет их настолько, чтобы, например, обращаться с облаками как с барашками и с баранами как с облаками. Подобные отождествления являются для человека полными истинами до тех пор, «пока между сравниваемыми предметами он признает только несущественные разницы, пока, например, тучи он считает хотя и небесными, божественными, светлыми, но все же барашками» [Потебня 1905, с. 590]. Потебня анализирует одну из особенностей мифологического мышления, наиболее трудных для понимания современного человека: то, как явление природы, со-
храняя свою идентичность, становится одновременно воплощением неких сверхъестественных сил.
Как и любое поэтическое произведение, миф «есть ответ на известный вопрос мысли, есть прибавление к массе прежде познанного», он «состоит из образа и значения, связь между коими не доказывается, как в науке, а является непосредственно убедительной, принимается на веру», и, наконец, «миф есть первоначально словесное произведение, т. е. по времени всегда предшествует живописному или пластическому изображению мифического образа» [Потебня 1905, с. 586-587].
Для того чтобы отличить миф от позднейшей поэзии, необходимо учитывать точку зрения («смотрящее око») человека, осмысляющего миф: «Для нас миф, приписываемый нами пер-вобытному человеку, есть лишь поэтический образ. Мы называем его мифом лишь по отношению к мысли тех, которыми и для которых он создан» [там же, с. 587]. Миф и поэзия предполагают разные типы соотношения образа и значения, объясняющего и объясняемого: «...в* мифе образ и значение различны, иносказательность образа существует, но самим субъектом не сознается, образ целиком (не разлагаясь) переносится в значение. Иначе: миф есть словесное выражение такого объяснения (апперцепции), при котором объясняющему образу, имеющему только субъективное значение, приписывается объективность, действительное бытие в объясняемом» [там же].
Таким образом, переход от мифа к поэтическому образу обусловлен сменой точки зрения; одно и то же уподобление может быть мифом с одной точки зрения и поэтическим тропом — с другой. Миф не есть нечто внеположное человеческому познанию, но диалектическим образом сочетает в себе субъективные и объективные черты.
Для мышления первобытного человека, по мнению Потебни, характерны «неразложенность комплексов, нестрогое отделение этих комплексов друг от друга»: «Господством такого способа заключения, убеждением, что всякое свойство предмета присутствует во всех его частях (что, так как предмет нестрого ограничен от случайной обстановки, то свойство предмета сообщается тому, с чем оно приходит в соприкосновение), характеризуются целые продолжительные периоды жизни человечества» [Потебня 1905, с. 430]. На такого рода воззрениях основаны «обычай есть мясо дикого зверя, врага, умершего родственника, чтобы иметь их храбрость... верования в амулеты с частями тела животных и людей... чары на след, рубашку, пот, волосы...» и др. (все со ссылками на «Основы социологии» Г. Спенсера) [там же, с. 431].
Мышление, оперирующее чувственно-эмоциональными образами предметов и аграмматическими словами, имеет конкретный характер, неспособно к анализу, да и не нуждается в нем, соответствует такому состоянию человека, когда он еще не противо-поставляет себя традиции, а полностью подчинен ее авторитету, не осознает свою субъективность. На этом этапе, по остроумному замечанию Потебни, «твердое убеждение... в объективности мыслимого равнялось лишь субъективности этого мыслимого», ибо «чем более субъективны продукты мышления, тем непоколебимее вера в их объективность» [там же, с. 429].
По мере исторического развития человек переходит от мышления образного к мышлению понятийному, от слитности с природой к вычленению из внешнего мира, от нерефлексивного доверия к действительности к ее критике и анализу.
По мнению Потебни, «человечество идет от того состояния, при котором конкретное явление, впечатление текущего мгновения занимает всю ширину и глубину сознания, к тем состояниям, при коих, при помощи все большего и большего отвлечения, все большей и большей стройности в распределении отвлечений, мысль становится способной обнимать все более и более сложные ряды явлений» [там же, с. 481].
Интеллектуальные потенции мифологического мышления обусловлены тем, что оно дает человеку знание о природе вещей; пусть это знание субъективно, но ведь другого знания человеку вообще не дано. В отличие от мифологического мышления, субъективность которого не сознается его носителем, субъективность поэтического мышления имеет осознанный характер. Поэтический образ не выражение сущности вещей, а условность, результат намеренной деятельности творческого воображения, и не бо- лое того. Никакого сокровенного знания о предмете поэтический образ, в отличие от мифа, в себе не несет.
И тут мы подходим к одному из центральных парадоксов в лингво-философской концепции Потебни. Дело в том, что с точки зрения Потебни миф не только представляется объективным субъекту мифологического сознания, но в значительной степени и действительно является таковым. Миф — это не праздная выдумка, а, согласно определению М. Мюллера, сочувственно цитируемому Потебней, «тень, падающая от языка на мысль» [Потебня 1905, с. 420]. Поскольку внешний мир существует для нас лишь постольку, поскольку он тождествен сфере языковых значений, он и сам предстает как своего рода интеллектуальная конструкция или мифический объект. ,
Важно и то, что Потебня не просто намечает разные типы мировоззрения, но и выявляет качественные изменения человеческого сознания на протяжении истории. Мысль об эволюции психологических явлений во второй половине XIX в. получила широкое распространение и в европейской, и в русской науке, однако, «сопоставляя разработку эволюционного принципа в западно-европейской и русской психологии, можно отметить, что в первой преобладало понимание развития как постепенного непрерывного процесса, во второй господствовало стремление раскрыть качественные особенности психологической эволюции» [Ярошевский 1946, с. 157].
Генетический взгляд на грамматическую систему языка и систему логико-гносеологических категорий придает принципиальную новизну и языковедческим, и философским идеям Потебни. В развитии грамматического строя предложения Потебня выделял два этапа: именной и глагольный, причем для раннего этапа была характерна конкретность восприятия предметов и явлений действительности, без расчленения их на признаки и качества [Березин 1976, с. 55]. Первоначально слова, ? по мнению Потебни, вообще не содержали в себе грамматиче-1 ских категорий [там же, с. 45-46].
Ближайший последователь Потебни Д. Н. Овсянико-Куликов- * ский писал о том, что из учения Потебни вытекают выводы, имеющие фундаментальное значение для истории человеческой '! мысли: «Мысль человеческая, некогда представлявшая все вещи и процессы как субстанции, постепенно покидает эту категорию ;; и приучается отливать полученные впечатления в форму при-1 знака и энергии. Эта эволюция мысли, открытая Потебнею, есть | сокровенная пружина той невидимой метаморфозы умов, кото-1 рая явно, исторически-документально обнаруживается в смене миросозерцаний, в переходе, например, от понимания болезни, гнева, любви как вещей, существ, находящихся в человеке, к их пониманию как свойств и процессов — от теорий, в силу коих, например, огонь или число представлялись субстанциями (Гераклит, Пифагор), к новому взгляду на них как на процесс (огонь) или отношение между вещами (число). Корни сознательного мышления (мифологического, метафизического, научного) глубоко лежат в неосознаваемых процессах языка» [Овсянико-Куликовский 1893, с. 54].
Потебня ищет ценное и приемлемое для себя в мифическом мировоззрении, высоко оценивает его интеллектуальные возможности. И совсем другое отношение вызывает у него религия, которая выступает главным образом в ее конкретно-историческом образе православия.
Наиболее последовательной критике Потебня подвергает религиозный дуализм, в чем бы тот ни выражался. Например, Потебня пишет: «Человек не противоположен природе как нечто ей чуждое, но вытекает из нее как один из результатов ее деятельности <...> О противоположности человека природе можно было говорить разве тогда, когда, например, так или иначе действовали на мысль теории религиозные и иные, — теории дуализма (Бога и черта, духа и материи) и проч.» [Потебня 1989, с. 206, 209].