В работах 1880-х гг. отношение Потебни к мифологической теории отмечено определенной двойственностью. С одной стороны, он постоянно вступал в полемику с исследователями, которые предлагали мифологические интерпретации фольклорных текстов (А. Н. Афанасьев, Н. И. Костомаров, В. Ф. Миллер, Н. Ф. Сумцов) (см., например: [Потебня 1883а, с. 13, 50]). Не последнее место среди тех, с кем полемизирует Потебня в «Объяснениях», занимает и он сам как автор книги «О некоторых символах в славянской народной поэзии» и работ середины 1860-х гг.
С другой стороны, Потебня по-прежнему возводит народно-поэтические образы к мифологическим верованиям. Б. М. Ляпунов рассказывает в своих воспоминаниях о Потебне, что харьковский ученый «не особенно сочувствовал господствующей теперь теории заимствования, объясняющей многие народные предания и верования из книжных источников христианского времени, и более придерживался старой мифологической Теории, представители которой у нас Афанасьев и Буслаев» [Сб. ХИФО, 1892, т. 4, с. 44]. Б. М. Ляпунов приводит следующее высказывание Потебни: «Слишком рано похоронили у нас славянскую мифологию: сравнение греческих имен с санскритскими показывает, что уже до разделения греков и индийцев была развитая религия; странно было бы, если бы славяне ее не имели. Не гомериды создали греческую мифологию; напротив, у них видно уже скептическое и ироническое отношение к богам. Умалчивание наших летописцев и других или упоминание только вскользь о народных верованиях объясняется презрительным отношением монахов к этим верованиям. По отсутствию данных нельзя делать вывод только отрицательный. Ведь, если бы не сохранилось „Слово о полку Игореве“, пожалуй, кто-нибудь сделал бы вывод, что у славян не было народной поэзии» [там же].
Потебню занимает вопрос о причинах устойчивости мифологического предания, и он делает принципиальный вывод о том, что «мифологичность сохраняется не в силу своей собственной устойчивости, а потому, что применяется к житейским обстоятельствам, становится образом постоянно обновляющегося значения» [Потебня 1883а, с. 77]. Например, в колядке о тонущей девице образ не забывается ради его применения «к величаемой отецкой дочери», а в основе такого применения уже «не мифологическое, а житейское значение образа» [там же, с. 191].
В первом томе книги «Объяснения малорусских и сродных народных песен» Потебня обращается к украинским весенним обрядовым играм и сопровождающим их песням («Сеянье проса», «Ворота», «Воротарь», «Мосты», «Гореть, горюдуб» и др.); Хотя очевидное содержание этих игр составляют сватовство и брак или сельскохозяйственные работы, Потебня делает попытки выявить их мифологические истоки. Привлекая южнославянские и балтийские параллели, ученый связывает содержание украинских игровых текстов с мифологическими представлениями о солнце и заре, в частности с сюжетами о солнцевой матери, выдающей замуж свою дочь-солнце.
Например, касаясь игры «Воротарь», Потебня отмечает, что ее бытовое объяснение .имеет рационалистический характер, оно «касается лишь предполагаемого позднейшего наслоения песни и потому не исключает другого, мифологического объяснения»: «Первоначально сцена здесь не земля, а небо. Ворота — суть небесные ворота, в которых восходит и заходит солнце и другие светила. Их отпирает и запирает, отмыкает и замыкает зоря (а, может быть, и мужеский образ того же явления), выпуская при этом росу, отождествляемую по одному воззрению с ключами зари, по другому с медом. Это последнее воззрение восходит ко временам гимнов Вед — явление не более странное, чем то, что самое слово мед, даже по своему склонению (тема на -у) непрерывно и независимо от постороннего влияния сохраняется со времен еще более отдаленных» [там же, с. 93-94]. Впрочем, Потебня не настаивает на этой реконструкции и считает достоверным «по крайней мере то, что в слав, народной поэзии существует ассоциация: Зоря, ключи, роса, мед...» [там же, с. 94].
Предлагая мифологическую интерпретацию украинской игры в «Воротаря», Потебня понимает, что ставит себя в уязвимое положение и сам иронически называет свою гипотезу «старомодной». И все же он считает возможным сделать «старомодное и, как можно бы выразиться в духе некоторых строгих ученых, «ненаучное» предположение, что первоначальная сцена этой игры есть небо, что действие, происходящее на ней, имеет отношение к восходу или закату солнца и вместе с тем к браку» [там же, с. 62]. Как и предполагал Потебня, его интерпретации в духе солярной мифологии вызвали скептически-ироническое отношение такого строгого ученого, как А. Н. Веселовский. В своих лекциях по истории эпоса А. Н. Веселовский коснулся игр «Ворота», «Горюдуб» и др., рассмотренных ранее Потебней в «Объяснениях», и посетовал на то, что Потебня «пытается и эти игры. Объяснить мифологически, по известной схеме брака зари с солнцем и т. д. По его мнению, эти схемы уже потом перенесены были с неба на землю и привязались к разным парням и девушкам, так что девушка Настечка, ходящая по вербовой дощечке, не что иное, как солнце» [Веселовский 1940, с. 462]. А. Н. Веселовский несколько утрирует идеи Потебни, поскольку последний далек от непосредственного отождествления «девушки Настечки» с солнцем, но полагает, что когда в игре изображается девица, идущая через кладку, то это означает переход к браку, а «в основании этого значения будет лежать другое, более древнее, мифологическое» [Потебня 1883а, с. 152]. Потебня стремится уловить в песнях ту мифологичность, которая присутствует в них скорее как некий намек, запрятана в подтексте.
Н. К. Дмитренко справедливо полагает, что в «Объяснениях» Потебня «решительно отверг крайности мифологической теории, отметив в колядках и щедровках лишь незначительный отголосок славянского язычества» [Дмитренко 1983а, с. 125]. В этом труде внимание Потебни привлечено к символическому содержанию поэтических образов и поэтике песенных текстов. Потебня ясно сознает, что поиск мифических «первообразов» не является самоцелью, а их присутствие в тексте — чем-то само собой разумеющимся. Исследовательская процедура предполагает два этапа: на первом устанавливается символическое значение того или иного образа и только на втором — мифологическое представление, которое как бы просвечивает сквозь это значение. И все же Потебня по-прежнему убежден в том, что многие фольклорные мотивы восходят к мифологическим «первообразам», а последние связаны с осмыслением таких природных явлений, как солнце, утренняя и вечерняя заря (акцент в «Объяснениях» делается именно на солярной мифологии).
В «Объяснениях» Потебню интересует уже не только происхождение народно-поэтических образов и их внутренний смысл, но и их позднейшие взаимовлияния, наложения, типовые сочетания и т. д. Например, по поводу образа «нить пристает к чему, свивается с чем» он замечает: «Сходство значений нити, паутины, хмелины, дерева, склоняющегося на другое, ведет или к переходу одного образа в другой, к варьированью, дающему неясные образы, или к тому, что по поводу одного вспоминается другой, к сравнению прибавляется еще сравнение» [Потебня 1883а, с. 3]. Между прочим, именно такие наблюдения Потебни позднее привлекли внимание А. Н. Веселовского [Веселовский 1940, с. 97, 105, 145, 145; Веселовский 1959, № 3, с. 103].
Одна из наиболее интересных глав второго тома «Объяснений» посвящена образу мирового дерева в колядках и щедровках и имеет характер небольшого, но вполне целостного исследования. Потебня во многом опирается на работы А. Куна и
В. Маннгардта, а из отечественных ученых — А. Н. Афанасьева и А. Н. Веселовского. Он привлекает сравнительные данные о мировом дереве в фольклоре и мифологии других индоевропейских народов, учитывая при этом и поверья и обряды, связанные с реальными деревьями, и влияние апокрифической книжности. В начале главы Потебня приводит украинские колядки, в которых описывается чудесное дерево (явор или дуб): на вершине явора гнездо с соколом, посередине — борть с пчелами, а у корней — черные бобры. Сходное сочетание образов Потебня находит также в белорусских, сербских и хорватских величальных песнях и в русских заговорах.
Описание чудесного дерева в колядках служит прославлению хозяев, является их «апофеозой», как выражается Потебня. В подобных текстах Потебня усматривает прием, «подчиняющий мировые силы интересам величаемого лица, которому, например, служат или у которого гостят Бог и святые» [Потебня 1887, с. 212]. «Намек на небесное происхождение этого дерева» Потебня усматривает в том, что в одном из приведенных им текстов чудесный дуб вырастает из желудя, который уронила птица, ибо, по украинскому поверью, у нее «ключи от вырья». Чудесное дерево колядок выражает идею счастья и благополучия, но общефольклорный образ дерева, по мнению Потебни, может получать и противоположное значение несчастного состояния.