В своих разысканиях по фольклору и мифологии Потебня множество раз ссылался на работы А. Н. Афанасьева и неоднократно вступал с ним в полемику по различным вопросам. В ходе этой полемики Потебня сформулировал важные идеи о связи языка и мифологии, о происхождении и сущности метафоры, о соотношений поэтического и познавательного начал в мифологическом творчестве, о природе языческого заговора и его отличиях от молитвы.
Мы уже говорили о том, что в книге «О мифическом значении некоторых обрядов и поверий» Потебня выдвигал некоторые возражения А. Н. Афанасьеву, однако в целом разделял его мифологическую теорию и следовал тем же приемам сведения фольклорных образов к «небесной мифологии» (см. выше, с. 226,259).
В 1867 г. Потебня опубликовал заметку «К статье А. Н. Афанасьева „Для археологии русского быта“» [Потебня 1989, с. 517529]. В ней Потебня обошел принципиальные проблемы и сосредоточился на частных вопросах — об этимологии отдельных слов и происхождении конкретных обрядовых символов. А. Н. Афанасьев познакомился со статьей Потебни и дал сжатое изложение нескольких ее страниц в ПВСП ([Афанасьев 1869, т. 3, с. 556]; ср.: [Потебня 1989, с. 527-529]).
Потебня возражает против афанасьевской интерпретации слов умычка, оборотень, супруг и др. и таких обрядовых символов, как венок и вено. Например, А. Н. Афанасьев считал, что венок является «метафорою супружеского союза» и объяснял происхождение этой метафоры тем, что слово венок образовано от глагола вить [Афанасьев 1986, с. 199-200]. По мнению же Потебни, венок есть символ девственности, чем объясняется и его использование в девичьих гаданиях о замужестве [Потебня 1989, с. 519]. Кроме этого, как отмечает Потебня, «девство и сама девица представляются венком вовсе не в силу этимологического значения слова венок, а потому что венок есть девичье украшение, скидаемое при выходе замуж» [там же, с. 518]. Аналогично и «этимологическое значение слова вено (свитое) вовсе не есть причина, по которой это слово получает свои дальнейшие значения» [там же, с. 526].
Если А. Н. Афанасьев сближал мифологию с поэзией, то Потебня, не отрицая этого в принципе, акцентировал познавательный характер мифа. «Особенность мифического творчества сравнительно с поэтическим творчеством в тесном смысле состоит в том, что первое имеет своим предметом и такие явления, которые впоследствии становятся достоянием одной только научной мысли» [там же, с. 484], — писал Потебня в работе «О доле и сродных с нею существах» и обещал «при другом случае» сказать «о некоторых отклонениях от такого взгляда у г-на Афанасьева» [там же, примеч. 2].
В своих сочинениях 1880-х гг. Потебня неоднократно ссылался на ПВСП, используя их главным образом как собрание фольклорно-этнографических материалов. В ряде случаев он солидаризируется с мифологическими интерпретациями А. Н. Афанасьева [Потебня 1883а, с. 91], а иногда и сам отождествляет фольклорных персонажей с небесными явлениями (зарей и солнцем) вполне в духе ПВСП. Впрочем, некоторые мифологические интерпретации А. Н. Афанасьева вызывают у Потебни возражения. Он подвергает критическому анализу сведения о таких созданиях «кабинетной мифологии», как Лада и Лель, к которым А. Н. Афанасьев относился с полным доверием.
Принципиальная полемика с А. Н. Афанасьевым содержится в поздних записях Потебни, опубликованных в книге «Из записок по теории словесности». В заметках «Миф и слово» и «Об участии языка в образовании мифов» Потебня учитывает и мнения других отечественных и зарубежных ученых (Ф. И. Буслаев, А. Н. Веселовский, А. де Губернатис, Н. И. Кареев, А. Кун, М. Мюллер, Г. Пауль, Г. Спенсер, Э. Б. Тайлор, Г. Штейнталь), однако основное внимание уделяет все же А. Н. Афанасьеву.
Надо сказать, что эти записи Потебни производят двойственное впечатление. С одной стороны, они содержат принципиально важные положения о сущности мифического мышления, о соотношении мифа и поэзии, о влиянии языка на сложение мифов, причем во многих случаях не имеют прямых аналогов в других сочинениях Потебни и являются единственным источником, позволяющим судить о его взглядах.
С другой стороны, перед нами именно фрагменты, лишенные окончательной обработки. Например, на с. 584 издания 1905 г. Потебня говорит о том, что на вопрос о соотношении «слова-мифа и слова-немифа» у А. Н. Афанасьева имеются «два противоположных ответа: один, повторяемый им множество раз на разные лады, им сознается; другой прокрадывается невзначай» [Потебня 1905, с. 584]. И далее под цифрой «1» приводятся выписки, свидетельствующие о том, что, «по мнению Афанасьева, источником мифов служит в конце концов неспособность человека удержаться на той высоте мысли, на которой он, без всяких усилий со своей стороны, очутился вначале» [там же, с. 586]. Вслед за этим Потебня излагает собственные взгляды на соотношение мифа и поэзии, и до «противоположного» ответа А. Н. Афанасьева, который «прокрадывается невзначай» и по логике вещей должен был бы излагаться под цифрой «2» , дело так и не доходит.
Хотя Потебня делает многочисленные выписки из ПВСП, его исследование все же нельзя считать подлинным критическим анализом точки зрения А. Н. Афанасьева во всей ее сложности и противоречивости. Потебня скорее отталкивается от тезисов А. Н. Афанасьева для лучшего осмысления собственной позиции, чем анализирует их.
Внимание Потебни привлекают мысли А. Н. Афанасьева о том, что первоначально названия предметов были метафорами и имели только «поэтический смысл»: «Стоило лишь забыться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое уподобление получило для народа все значение действительного факта и послужило поводом к созданию целого ряда баснословных сказаний» [Афанасьев 1865, т. 1, с. 9-10; Потебня 1905, с. 584]. А. Н. Афанасьев писал: «...как скоро утрачено было настоящее значение метафорического языка, старинные мифы стали пониматься буквально...» [Афанасьев 1865, т. 1, с. 13]. Потебня справедливо усматривает здесь непоследовательность: если «мифы стали пониматься буквально», значит, они существовали уже и «при прежнем небуквальном понимании» [Потебня 1905, с. 584].
Потебня полагает, что первоначальный «поэтический смысл» для А. Н. Афанасьева «не есть истинный», и «поэтичность есть риторичность» [там же]. Это утверждение, конечно, несправедливо по отношению к А. Н. Афанасьеву, который неизменно подчеркивал, что метафоры древнего поэтического языка основаны на «непосредственном впечатлении» от природных явлений [Афанасьев 1868, т. 2, с. 436] и не являются «риторическим украшением» [там же, т. 1, с. 506]. А. А. Котляревский отмечал, что, постоянно апеллируя к М. Мюллеру, А. Н. Афанасьев тем не менее проводил в своем труде принципиально иной взгляд на происхождение поэтической метафоры: «По М. Мюллеру, поэтическая метафора явилась вследствие лексической бедности древнего языка: не пользуясь достаточным запасом слов, язык вынужден был употреблять одинакие термины и слова для обозначения различных предметов и впечатлений; по мнению же г-на Афанасьева, которое нельзя не разделить, метафора произошла вследствие сближения между предметами, сходными по производимому впечатлению; она создалась совершенно свободно, черпая из богатого источника, а не по нужде, не ради бедности языка» [Котляревский 1890, с. 272]. По-видимому, это и имел в виду Потебня, говоря о том, что иной взгляд на соотношение слова и мифа у А. Н. Афанасьева «прокрадывается невзначай» [Потебня 1905, с. 584].
Концепция «падения языка», которую разделял А. Н. Афанасьев, конечно, совершенно неприемлема для Потебни. По его мнению, язык всегда беден по отношению к требованиям мысли. «Этим условлена неограниченность развития языка и... отсутствие в этом развитии циклов и крутых поворотов, вроде существовавшего еще недавно противоположения периода создания и разрушения языка. Эта бедность, вынуждающая как каждый из случаев позднейшей метафоричности, так и создание мифов, есть собственно не бедность, а возможность дальнейшего развития» [Потебня 1905, с. 592].
Потебня обращает внимание на то, что А. Н. Афанасьев в ПВСП то и дело осуществляет своеобразные переводы с метафорического языка на простой. В своих фольклористических работах Потебня также не чуждается возведения фольклорных ситуаций и образов к небесным мифам, однако сам механизм такого возведения он осмысляет по-другому, чем А. Н. Афанасьев: «Объясняя мифы, мы вовсе не переводим метафорического и первобытного языка на простой и современный. Если бы мы делали это, то наше толкование было бы умышленным искажением, анахронизмом. Мы только подыскиваем подлежащие, не выраженные словом, к данным в мифе сказуемым и говорим, что предметом такого-то мифического объяснения (=корова) было восприятие тучи» [Потебня 1905, с. 590]. Так в полемике с А. Н. Афанасьевым Потебня высказывает интересную мысль о принципиальной непереводимости мифа на иной язык.
От критического рассмотрения высказываний А. Н. Афанасьева Потебня переходит к изложению собственных взглядов на соотношение мифа и поэтического образа, мифического и поэтического мышления. Он вносит принципиальное уточнение в саму постановку вопроса, вводя разграничение поэзии в широком и узком смысле слова. «Миф принадлежит к области поэзии в обширном смысле этого слова», однако он отличен «от поэзии, понимаемой в тесном значении, позднейшем по времени появления» [там же, с. 586-587].